Февраль — достать чернил...

chipka_ne — 03.02.2021

Боюсь, что если дальше так пойдёт, то скоро колокольчик начнёт сообщать моим друзьям: «Вашего друга chipka_ne не было слышно NN лет — узнайте, что у него нового...»

А нового у нас, как у всех — ничего особенного.

Сделали вторую прививку. Потом приютили старшего близнеца — его школу военной подготовки срочно разогнали из-за вспышки короны, а дома у них уже трое сидели в изоляции.

Потом обнаружилось, что и у него тест положительный — изолировали, благо место есть. Потом управление тыла прислало и мужу моему требование срочно изолироваться. Стали звонить выяснять — шо за дела, мы ж привитые! Там вздохнули, предложили подать аппеляцию — но пока разбирали аппеляцию карантин и кончился.

Мне, кстати, изолироваться никто не велел, хотя я с внуком куда больше времени провела перед этим. Но я благоразумно жаловаться не стала — продукты-то можно заказать на дом, а доберман сам себя не выгуляет. То есть, он бы, может, и выгулялся, но, думаю, что односельчане бы возражали.

Доберман тоже отличился — именно в это время вздумал заболеть, нарыв у него откуда-то взялся на ноге, а поскольку единственный водитель в семье в карантине, то и в клинику не повезёшь. Консультировались и рецепт на антибиотики получали по вотсапу. Но так как нарыв принял размеры угрожающие, то вызвали ветеринара на дом — всё того же Дони, который котиньке зубы удалял.

Дони приехал чуть ли не в полночь, застрявши где-то в Бейт-Эле — не один наш доберман в неподходящее время удумал болеть. Вскрыл, почистил, добавил противовоспалительное, успокоил, что это не то, чего мы все боимся.

Доберман вёл себя на редкость прилично, лежал на бочку без наркоза, вздыхал и моргал кротко, а вот котинька у самой двери попытался вцепиться эскулапу когтями в штанину — не иначе, вспомнил зубодёра. Но Дони учёный — штаны у него брезентовые, бронированные, хоть ротвейлеру под зубы подставляй.

И работу никто не отменял, а январь у меня — тяжёлый месяц. То тебе лекции, начинаюшиеся в 6 утра из-за разницы во времени, то круглые столы затягивающиеся до десяти вечера из-за разговорчивости участников.

Так что, отложить пришлось ЖЖшечку на пару недель — а то и трудись, и добермана лечи, и внуку разносолы носи на подносике — ~~«а кони всё скачут и скачут, а избы горят и горят...»~~

А тут, глядь — и февраль на дворе! Чернил, кстати, надобно не фигурально совсем достать — в принтере кончаются.

У нас февраль месяц весенний. У нас с мужем дни варенья с интервалом в полторы недели. И годовщина репатриации. Это я вчера пост sova_f прочла о круглой дате — 30 лет. Мы конечно супротив ветеранов салаги ишшо — 28 годиков всего, но тоже есть чего приятно вспомнить вечерком у камина.

И раз уж парочка предыдущих постов у меня были о поисках работы, сяду-ка я на своего любимого конька — «в Израиле всё по протекции». Тем более, что на носу у меня заслуженный отдых — не грех и вспомнить, как начиналась та работа, с которой предстоит мне уйти на пенсию.

Дело было двадцать один год назад, и я уже четвёртый год, как работала с аутистами, всерьёз подумывая о том, чтобы пойти переучиваться на дефектолога и искать другое место работы.

В принципе, мне и моё место работы нравилось. За исключением зарплаты. Мне ещё и начальница сильно разонравилась, но за вменяемые деньги её ещё можно было бы перетерпеть, а так всё-таки бытие определяло сознание. Поэтому я потихоньку искала новое место работы и куда пойти учиться, а пока продолжала сидеть на том же месте.

Но тут совершенно оборзела моя начальница. После скандала с фальшивым физиотерапевтом Махмудом, ударившем моего воспитанника, она окончательно ~~попутала рамсы~~ утратила отстатки политкорректности.

Она ведь, бедняжка, так старалась, формируя мультикультурную команду, где возлягут рядышком лев с агнцем и станут дружно бок-о-бок трудиться и арабы Нур с Махмудом, и их компатриотка Мона, и марокканочка Мими, и индианка Хава, и американка Пэт, и немка Марианна, а там, глядишь, и «русских» людей удастся приучить к ценностям мирумира. Но все её надежды рассыпались в прах на каждом шагу — Мими дружила с Нуром, а Махмудку бойко материла на незабытом бабушкином арабском, дуру Мону, еле-еле говорившую на иврите, но имеющую статус «спецпедагога» вообще никто всерьёз не воспринимал, Пэт игнорировала попытки воздействовать на воспитанников флюидами рэйки, грубо возражая, что своевременная смена подгузников важнее медитаций, Хава с Чипкой таскали воспитанников на прогулки и бездуховно играли с ними в мяч и в догоняшки, вместо того, чтобы учиться использовать их, как медиумов, Марианна, когда её попросили рассказать о своей работе в Рамалле, пожелала со всем свои немецким простоумием рассказать не красивенько, а по правде — сплошные разочарования. А тут ещё и скандал с Махмудом, после которого я вслух сказала, что к своему классу я его на пушечный выстрел не подпущу.

После этого меня вызвали в кабинет и предложили уволиться — раз уж я не понимаю в общечеловеческих ценностях. Я лишний раз скучно напомнила, что в мой список ценностей битьё по лицу безответного существа включить не получается, а увольняться самой мне не с руки — ибо придётся три месяца сидеть безо всякого дохода, пока дадут пособие. А не нравлюсь — дайте увольнительное письмо — тогда пособие положено сразу.

Бренда задумалась и нелогично возразила:

— Как я могу тебя уволить, если мы тебя месяц назад выбрали «лучшим работником года»? И денег у организации нет тебе компенсацию платить...

— Твои проблемы, — пожала я плечами, — это не я, а ты со мной работать не можешь, ты и думай. А «лучший работник года» пошёл дальше работать.

Не скажу, чтоб после этого мне сильно уютно работалось. Свободолюбивая и страх какая демократичная начальница вдруг начала устраивать за нами всеми форменную слежку — «больше трёх не собираться, о политике не разговаривать». В лучших традициях совка, которого гордая британка и не нюхала, завела манеру вызывать сотрудников к себе в кабинет на задушевный разговор на тему: «что, где, когда?». Разумеется с интимной просьбой «строго между нами». Разумеется, все эти «строго между нами» затем с хохотом обсуждались — строго между всеми — либо дома у Хавы за кальяном, либо у Мими за мятным чаем, либо у Пэт за американскими бубликами.

Бояться нам с нашими зарплатами было нечего, как говаривал классик украинской литературы Франко (не генерал): «голого не обдереш» — но оптимизма и веры в человечество эта ситуация не добавляла. Особенно после того, как Бренда однажды вдруг нагрянула на посиделки к Мими, которая жила поблизости — якобы в поисках какого-то бланка — ты его не захватила домой случайно? нет? какая жалость — а вы тут, я гляжу, девчонки, чайком балуетесь — ну-ну...

Больше всего ей почему-то не нравился мой тандем с Хавой. И тут подвернулся случай — нашему заведению предложили открыть новую. отдельную группу, Это были ребята-аутисты из частного ортодоксального хостеля. Всего пять человек — достаточно пока одного воспитателя.

Бренда предложила взять новую группу мне — ты же у нас религиозная, знаешь, что можно, что нельзя, как раз для тебя группа. А как же Хава одна останется? — не останется, я тут как раз сегодня с новым работником провела собеседование, вот его и отправлю вместо тебя к Хаве.

Новенького перед кабинетом мы все, разумеется, уже разглядели и обсудили — молодой парень в вязаной кипе и клетчатой рубашке.

Я логично предложила, чтобы новый работник и шёл в новую группу, он ведь тоже религиозный. нет? — если что надо будет, поможем-подскажем, а я не хочу своих оставлять, да и не ты ли мне когда-то объясняла, что аутистам важны рутина и постоянство?

Бренда поджала губы и на следующий день с той же целью вызвала Хаву. С Хавой она действовала иначе — сразу предложила ей прибавку к зарплате аж в сотню шекелей пока что. Она знала, что делает — Хава тянула семью на свою небольшую зарплату и на помощь родителей, муж её, получив после дорожной аварии малую степень инвалидности, попытался замутить какой-то чахлый бизне, а прогорев, счёл своё ничтожное пособие достаточным вкладом в семейный бюджет и прочно залёг на диван с кальяном, размышляя о высоком. Там и сто шекелей были не лишние.

Хава вернулась, пряча глаза, но я постаралась не обижаться — образования у моей подруги не было никакого (даже аттестата, кажется, не было), а работать она сюда пришла сразу после армии, прижилась и о других вариантах не задумывалась вообще — ей конфликтовать с Брендой было совсем некстати.

Но — нет худа без добра, так я познакомилась с Йоськой, который, как оказалось, сделал мне самую главную в моей жизни протекцию. И вообще оказался одним из самых колоритных персонажей в нашем богоугодном заведении.

Йоська был молоденький ортодокс-расстрига. Точнее, полурасстрига — он отстриг пейсы, сбрил жидкую бородку, сменил чёрную кипу на вязаную, а чёрно-белый прикид — на джинсы и клетчатую рубашку. Вдобавок, отслужил по сокращённой программе в армии, экстерном сдал экзамены на аттестат, завёл себе подружку, купил мотороллер и стал готовиться к психометрическому тесту.

Бренде он глянулся именно по этой причине — она страх как обожала покончивших с религиозным мракобесием и сильно надеялась, что по ходу дела сумеет его окончательно упропагандировать и направить на верную стезю ~~строителя коммунизма,~~ и опиум для народа будет заменен более прогрессивным косячком.

Правда, Йоська упорно омывал руки перед тем, как откусить сэндвич и бубнил себе под нос благословение после еды, но наша неугомонная начальница не отчаивалась.

Жизнь Йоську не баловала — была у него в анамнезе ранняя смерть отца и неудачное для Йоськи второе замужество матери — от отчима он регулярно сбегал, потом попадал в опекунские семьи: с одной не заладилось, а со второй всё поначалу сложилось хорошо, да потом добрая тётушка-опекунша умерла от какой-то агрессивной онкологии, мать уехала со вторым мужем в Штаты, а Йоська в восемнадцать лет решил взять судьбу в свои руки — ушёл из ортодоксальной ешивы в армию, да и зажил по-своему

Планы на жизнь у него были грандиозные — поступить в университет, жениться и открыть собственный бизнес. Или — сначала жениться и бизнес, а потом — университет, чтобы было, на что учиться — с последовательностью событий он ещё не определился окончательно.

Но пока что он впахивал и не расставался с толстенным учебником по психометрии.

Рабочий день у него начинался в четыре утра — до начала работы в нашей богадельне он развозил газеты на своём драндулетике, после семи, запыхавшись, приезжал на вторую работу и строго до восьми, по будильнику спал полчаса в классе на составленных стульях.

Зная об этом, я всегда сама встречала подвозку с воспитанниками, он был ненамного старше моих дочерей и мне его было по-бабьи жалко.

Он всегда притаскивал с собой пачку оставшихся от развозки газет — «Едиёт», «Маарив», «Ха-арец», «Коль-а-ир» — и пока я заполняла журнал, рассаживала воспитанников и решала, как распределить работу, за четверть часа прочитывал все от корки до корки. То есть, я сначала думала, что он их просто перелистывает. Оказалось — он их таки да читал. Целиком и полностью. Фотографировал взглядом газетный лист и запоминал. И не просто запоминал, а усваивал — мог пересказать всю страницу наизусть, мог — отдельными заголовками, заметками и новостями на выбор.

— Йоселе! — как-то восхитилась я, — тебе в цирке надо выступать — кучу денег заработаешь!

— Подумаешь! — ответил он мне на полном серьёзе, — это ещё что — вот у нас в ешиве был один, так он ЗАКРЫТУЮ книгу мог за десять минут прочесть — насквозь видел! Ну, чего ты смеёшься — не веришь? Я всегда правду говорю!

Он был ужасно добрым, открытым, простодушным и... чудовищно невоспитанным мальчиком. Что, впрочем, неудивительно, учитывая его чересчур бурную для юного возраста биографию.

Совершенно не умел себя вести. Мог сморозить абсолютную бестактность, в принципе не понимая — а чё такого? Такой Кандид простодушный.

Однажды чуть не обидел смертельно Бренду, которая к нему первое время очень даже благоволила и постоянно навещала мой класс для задушевных бесед с новым сотрудником.

Однажды она зашла в класс в мини-платьишке.

Тут надо сказать, что было у неё одна несчастливая черта. Её соотечественник Олдингтон в «Смерти героя» такой тип женщин ехидно называл «резвые, как кошечки, пятидесятилетние англичаночки». А мне таких женщин, упорно отказывающихся признать свой возраст, всегда как-то мучительно жалко.

Я однажды увидела в кабинете её студенческую фотографию — такая пацаночка-хиппи в обтрёпанных шортиках и в дырчатой, крючком вязаной маечке-самоделке на голое тело — большеротая, глазастая, худющая, юная — абсолютно неотразимая.

И такой она себя, уже будучи слегка за сорок, и продолжала ощущать. Хотя от постоянного курения кожа сильно подпортилась и приобрела землистый оттенок, а так мило выдающиеся в юности зубки вдруг оказались, мягко говоря. крупноватыми и желтоватыми, а хриплый от того же курения смех звучал далеко не заливисто.

При этом она могла выглядеть интересно и стильно Фигура у неё сохранилась подростковая, осанка спортивная, походка лёгкая, на ней великолепно смотрелись хорошие свитера, дорогие гранжевые вещи с драпировками (и их было у неё), но вот поди ж ты — она всё видела себя той девочкой в дырчатой маечке, а мне всегда летом хотелось зажмуриться от жалости и неловкости при виде жилистой шеи и нелепо торчащих ключиц, обтянутых сухой, покрытой ранними пигментными пятнами морщинистой кожей — она ещё и совершенно напрасно любила загорать до черноты.

Но за три с лишним года я как-то пообвыкла — в конце концов, это был не самый большой её недостаток. Но Йоська...

— Ой! — сказал он, увидев начальницу в мини, — этта штойта на тебе надето-то, а?

— Это из Лондона, — ответила та не без кокетства.

— Ты знаешь... — начал было Йоська, но я, почуяв неладное, вовремя его перебила и велела срочно отвести Йоши в туалет, он давно просится.

Когда они вернулись, Бренда уже ушла, но Йоська, как ни в чём не бывало, решил продолжить разговор:

— Я сбегаю к ней в кабинет на минутку? Мне ей надо сказать кое-что...

— Чего ты ей хочешь сказать, горе моё? — вздохнула я, смутно догадываясь об ответе.

— Ей нельзя такое носить — у неё ж ноги кривые! Ты что, сама не видишь? Или ты ей уже сказала? нет? надо сказать — срочно!

— Йоси! — перебила я его взволнованную речь, — запомни, пожалуйста, а лучше запиши где-нибудь большими буквами: нельзя женщине такого говорить! никогда и ни при каких обстоятельствах! даже если она тебе враг!

— Но это же правда! — изумился Йоська, — и она мне не враг, она меня на работу взяла — я ж ей только добра желаю!

— Йоселе! — сказала я, как можно проникновеннее, — помнишь, ты мне говорил, что я страшно умная? Вот поверь мне, пожалуйста — если я говорю. что нельзя, то я знаю, что говорю! И не спрашивай, почему — вот нельзя и всё!

Йоська пожал плечами и поверил. Как впоследствии оказалось — ненадолго. На месяц примерно.

А перед этим случилось вот что.

Как-то поутру Йоська, как обычно, читал-сканировал взглядом свежие газеты, в основном интересуясь разделом «требуются», и вдруг воскликнул:

— Нашёл! Как раз для тебя! Ты же учиться хотела?

Я среагировала вяло — добрый мальчик уже несколько раз находил объявления «как раз для меня» — то конкурс на профессорскую должность (а что? видал я этих профессоров на курсах — да они тебе в подмётки не годятся!), то директорская вакансия в бедуинской школе, то курсы языка санскрит, то ещё что-нибудь столь же многообещающее.

Но на этот раз он нашёл курс, предназначенный для историков. Первая степень — подходит. Работа по окончании НЕ гарантируется (подчёркнуто). Зато — недорого. Резюме высылать по факсу. Ах, да — опыт преподавательской работы требуется. Желательно израильский.

— Ну вот, — сказала я почти облегчённо, — это не для меня. Что я напишу в разделе «опыт» — «обучение аутистов поклейке коробочек»?

— Погоди! — рассудительно сказал Йоська, — помнишь ты рассказывала. что в кибуце молодёжной группе историю преподавала, помнишь? А я помню!

— Пять месяцев всего, — возразила я, — и когда это было...

— А, действительно, когда? — требовательно поинтересовался Йоська.

— Дай-ка вспомнить, — задумалась я, — приехали они к нам в кибуц где-то в ноябре 94-го, значит, ноябрь-декабрь, потом январь-февраль-март 95-го...

— О! — сказал довольный Йоська, — так и пишем: с 1994 по 1995, лишние подробности про месяцы никому не нужны — и найди здесь хоть слово неправды!
Дальше пошли — ты кружок какой-то ведёшь для пенсионеров в матнасе?

— Раз в неделю... — пробормотала я.

— Это писать необязательно — какое место работы указывать: матнас?

— Нет, — ответила я, — матнас только помещение даёт, это программа такая от института Штайнзальца...

— Штайнзальц! — Йоси возвёл глаза к небу, — и она ещё молчит! — и тут же настрочил четыре строки, в которых были и «программа образования для взрослых» и витиеватое название спецкурса « Иудаизм — между верой и историей», и полное название института, и конечно, «с 1996 года по сей день» (чистая правда, хоть и с конца 1996-го).

— Ну! Что я говорил — 94-95-96 и до сегодняшнего дня — да у тебя непрерывный стаж — прям только и делаешь, что преподаешь!

Затем он дотошно перечислил все курсы, на которых я училась: киноколледж «Маале», институт Штайнзальца, курс английского от министерства абсорбции, и даже курс медицинских секретарей добавил, поколебавшись. Вечернюю мою подработку в приёмной скромной фирмочки, он недрогнувшей рукой превратил в администраторский пост. К нынешней должности (инструктор-трудотерапевт) без колебаний приписал красивое слово «арт-терапия» (разве не ты вместе с Марианной все эти картинки помогала делать, а? сама же рассказывала!) — резюме заиграло невиданными красками.

Тут подоспело время музыкальной терапии, и Йоська попросил позволения отлучиться. Я ушла со своей командой на урок, а об остальном, давясь от смеха, мне рассказала Мими, которая как раз в это время сидела в приёмной директора и писала заявление на очередную ссуду (у нас можно было раз в год взять беспроцентную ссуду в размере зарплаты).

В приёмную заявился Йоси, как ни в чём не бывало отодвинул от компьютера вместе со стулом на колёсиках скучающую секретаршу (ты всё равно тут пасьянсы раскладываешь, а у меня дело!), и стоя, согнувшись над клавиатурой, лихо отпечатал моё резюме. Отправил на принтер — в десяти экземплярах, чего уж там мелочиться! — затем, порывшись в «Жёлтых страницах», нашёл телефон института Штайнзальца и сухо потребовал от тамошней секретарши написать рекомендацию на имя такой-то — текст продиктовал сам, деловито спросил у нашей секретарши номер факса и велел прислать рекомендацию как можно быстрее — нам необходимо срочно! Телефон кибуца узнал через справочную — и проделал то же самое. Понятия не имею, кто там взял трубку и вспомнили ли меня вообще через четыре с лишним года, но краткую деловитую рекомендацию на кибуцном бланке с печатью прислали через полчаса. Затем сверился с объявлением, отправил все три бумажки по указанному номеру и строго велел всё ещё не пришедшей в себя секретарше следить за входящими факсами, а при получении ответа — доложить мне немедленно!

Объяснять потом этому Кандиду, что так себя в приёмной директора без году неделя работающие сотрудники не ведут, было бесполезно. На мои причитания было отвечено, что он никому не мешал, от работы не отвлекал, чужого стула не просиживал, не шумел, не сорил, плохих слов не говорил, телефон занял на пять минут и по делу, а что до израсходованной бумаги из принтера и факса — да куплю я им новую пачку, на это даже у меня денег хватит!

Ответ пришёл на следующий день. Положительный. Оставалось взять отпуск на две недели — учёба начиналась со вводного дневного двухнедельного курса лекций, а дальше уже вечерние занятия в течение года.

Я оплатила курс и написала заявление на отпуск. За отпуск я не беспокоилось — во-первых, заявление написала больше, чем за месяц, во-вторых, отпускных дней у меня накопилось с избытком. Одним из маленьких преимуществ нашей малооплачиваемой работы был большой по израильским меркам отпуск — 29 рабочих дней. 10 дней уходили на централизованный отпуск в конце августа, ещё дней 8 — на каникулы в Песах и Суккот, по одному дню в Хануку и Пурим, и всё равно больше недели оставалось. А я из оставшихся дней я всего-то один раз съездила в Эйлат в сентябре, так что недели три у меня были в остатке с предыдущих лет.

И тут — опаньки! — мне отказали! Видите ли, в соседнем тяжёлом классе, для неходячих, один из сотрудников именно в это время уходит в отпуск на целый месяц — не абы как. Временного работника брать не разрешают, поэтому всем придётся по очереди помогать — никаких отпусков на этот период.

Я даже слов не нашла от возмущения. Задумчивый мужик, уходящий в отпуск на месяц, у нас и полугода не успел поработать — это как? Да так вот, — было отвечено мне, — у него семейные обстоятельства, а у нас гуманизм, а на твою учёбу гуманизьму не положено, а не нравится — увольняйся и учись, где хошь и чему хошь!

Я и вправду чуть не уволилась сгоряча. Но потом решила посоветоваться с соседом-адвокатом. Он дал дельный совет — завтра же написать более подробное заявление с указанием точного числа неиспользованных отпускных дней за три с лишним года, потребовать от начальства письменный отказ в отпуске и затем увольняться не от обиды, а «в связи с ухудшением условий работы». А затем — в суд по трудовым конфликтам, он бесплатный. Тогда пособие выплатят с момента увольнения — хоть и задним числом.

В судах я отродясь не бывала, да и предпочла бы не бывать, но стала готовить себя к тому, что всё-таки придётся — очень уж на этот раз гуманистка наша меня достала.

Правда, на следующий день я заявление ещё не написала, затемпературила слегка и решила хоть денёк не геройствовать, взять больничный.

А через день мне вручили письмо об увольнении. С предупреждением за месяц, как положено. И с устным предложением весь этот месяц на работу не ходить — с сохранением зарплаты, разумеется.

И помог мне в этом, как ни странно, Йоська, сам того не ведая.

В тот день, когда я не вышла на работу, нам выдали зарплату — то есть ведомости о зарплате. Йоська с Хавой сидели в коридоре с кофе, разглядывая красивые розово-голубые бланки, Хава вздыхала, а Йоська шумно возмущался:

— Ну, ладно, я один и на двух работах впахиваю, надо будет — и третью найду, а вот семейным с детьми — как на эти деньги жить?!

Тут на глас народа подрулила Бренда — она обожала закосить под свою и поддержать разговоры о социальной справедливости.

— А знаете, — начала она задушевно, — у меня ведь тоже зарплата маленькая, не смотрите, что я заведующая...

— Да ладно тебе прибедняться, — отмахнулся невоспитанный Йоська, — у тебя, говорят, муж богатый, и вообще тебе скоро, небось, на пенсию, а нам-то ещё ого-го, сколько пахать!

Бренда поперхнулась своим кофе. Потом попыталась улыбнуться.

— Это ты так шутишь? Мне сорок лет, Йоси.

Тут поперхнулся Йоси. И прокашлявшись, выдохнул с искренним изумлением, ни на секунду не задумавшись (а меня-то рядом не было...):

— Серьёзно??? Ты что - моложе Чипки? А я-то думал — тебе лет шестьдесят...

Я думаю, что вот это вот «моложе Чипки» и сыграло главную роль — с этого момента она меня уже просто и честно возненавидела, девочки — они такие девочки...

А возненавидевши, не пожелала видеть настолько, что уж не знаю как, но добилась от начальства позволения меня уволить и срочно принять на работу кого-то первого попавшегося — никакая сила не смогла бедняжку убедить, что я Йоську ЭТОМУ НЕ УЧИЛА, чёрт возьми!

А я, честно говоря, растерялась. Вроде сама собиралась увольняться — но не так же, не в один день — и всё... У нас же Ту-би-шват на носу, новый год деревьев, мы с Йоськой уже и саженцы приготовили во дворике с нашими гавриками сажать, и сделали на большом стенде аппликацию с цветущим миндальным деревом, и придумали на веточках приклеить фоточки наших «ребятишек» — позавчера целый день выбирали портреты пофотогеничнее, вырезали аккуратно с воспитанниками кружочками, вклеивали в бумажные рамочки, Йоши аж язык высовывал, так старался — кто ж это доделает без меня-то?

Потом — всё прошло и отболело. Но не сразу, не сразу.

Впрочем, всё к лучшему.

Сохранено