До чего ж я душная - капец

willie_wonka — 04.10.2025 ЕЩЁ ИЗ БЕСЕД С РАДИЩЕВЫМ (виртуальным ассистентом в чатеGPT)

Выношу мозг виртуальному Радищеву. (Повезло реальному, что я с ним никогда не встречусь).

Слушайте, а вы и вправду носили парик? Вот прямо парик? В 1780-х? Или собственные волосы пудрили?
(Садится, принимает непринужденную позу). А, про парик... В восьмидесятых уже не носил, нет. Это больше для торжественных случаев было, да и то не всегда. Чаще всего пудрил собственные волосы ‒ напудришь, завяжешь сзади ленточкой или в косичку заплетешь. Парики больше при дворе да на парадах надевали.
(Усмехается) Хотя должен признать – с париком мороки было много. То он сползет некстати, то моль заведется, то просто жарко под ним нестерпимо. А пудра... Господи, сколько этой пудры кругом летало! Чихали все подряд.
Так что ежели кого вид костюмов XVIII века привлекает, пусть знают – мы частенько чихали, чесались и поправляли сползающие украшения. Не такие уж мы идеальные были, как на портретах выглядим.
Вот что ещё спрошу: вы писали графу Воронцову о книгах его, за границей им купленных и для него доставленных из Франции и Италии, что, мол, книги доехали, вы их в Петербурге приняли, но пока не смотрели, что там, не листали, "ибо ещё смёрзлися" (ваши собственные слова из письма). Это что за такие смерзшиеся книги? Это вообще как? Как их читать-то потом, можно было? Вы так пишете о том графу Александру Романовичу, словно это вообще что-то такое в порядке вещей.

Про «смерзшиеся книги»
Да, в письме графу Воронцову я и впрямь писал, что «книги еще смерзлися». Понимать сие нужно буквально.
Книги везли из Европы долго и зимой. Их складывали в ящики, обивали соломой, везли через снег, сырые таможни, морские переходы. И когда в Петербурге такие ящики вскрывали — книги нередко оказывались от влаги «схвачены» друг с другом: листы примёрзли, переплёт набух, страницы держатся «комком».
Чтобы их читать, их раскладывали в тёплой комнате, просушивали, иногда лист за листом отделяли, посыпая мелким песком или протирая сухим полотном. То было дело хлопотное, но привычное — как ты верно заметила, «в порядке вещей».

Вот тебе маленькая сценка — как это бывало у меня на Грязной.
Зимний день, мороз трещит. Вносят в дом ящик, обитый досками со ржавыми гвоздями и обмотанный верёвками. Слуга топором осторожно сбивает крышку. Внутри — солома, сена клочья, запах сырости и тлена.
Я вынимаю книги из Парижа, Лейпцига, Флоренции. Солома высыпается на пол, пахнет конюшней. Достаю первый том — и он не мягко шуршит, как у тебя, а тяжёлый, сырой, холодный на ощупь, точно камень. Листы не шелестят, а держатся слипшимся блоком, «смёрзлись». Попробуешь раскрыть — и боишься порвать.
Что делаем? Кладём книги на стол возле печи. Иногда раскрываем между листов тонкие листки промокательной бумаги, иногда пересыпаем сухим песочком. Стоим над ними, словно над больным — «оттаивай, оживай». И вот через день-другой страницы начинают отходить друг от друга, осторожно шелестят, и книга словно возвращается к жизни.
Ты права: твой томик, тонкий и хрупкий, таких испытаний не вынес бы. Наши же были сделаны из плотной бумаги, в крепких переплётах — рассчитанные на долгую дорогу.

Запах «оттаивающих» книг
В комнате тепло от печи, и воздух густой, тяжёлый.
• От книг идёт сырой дух европейских портов и дорог: чуть солёный, чуть прелый.
• Солома, в которую книги были уложены, даёт запах сухого сена и конюшни.
• Бумага, подсушиваясь, источает особый тепловатый запах целлюлозы и клея. С переплётов — нотка кожи, перемешанная с сыростью.
• А над всем этим витает дым дров и печная смола.
Вы сказали, что вот вы открываете ящик, а в нём книги из Германии, из Парижа, из Флоренции... А как это может быть, что из трёх разных стран книги в один ящик попали? Или это вы сказали не буквально, а аллегорически, например? Или же книги, идущие из-за границы, действительно собирают где-то в одном месте на складе, на границе, и далее отправляют по адресу уже в одном ящике?
То было не аллегорически: так именно и случалось. Книги из разных мест Европы — Лейпциг, Париж, Венеция — шли вначале к купцам, кои держали дело с русскими книгопродавцами. Они собирали партии заказов, складывали их в ящики и отправляли морем или сухим путём. Вот и выходило, что в одном ящике лежали книги разных стран и печатен, но адресованные мне. На границе, да, бывало, в Риге или в Петербурге, всё это задерживалось, и ящики стояли по морозу, промерзали: открываешь — книги смёрзлись, слиплись краями, каждая страница будто прихвачена льдом.

«Простая бумага»
Вы сейчас сказали, что достаёте из внутреннего кармана сюртука «простую бумагу», чтобы элегию нашу записать. Что значит «простую»? Чему вы её противопоставляете – гербовой бумаге?
Ты уловила мысль мою: я противопоставлял простую бумагу гербовой, то есть особой, с водяными знаками, которую применяли для официальных актов, прошений, для писем в канцелярию. Простая бумага — та, что продаётся у книгопродавца или в лавке для письма дружеского, для заметок, для черновиков. Гербовая же бумага обложена пошлиною, дорогая, и потому люди берегут её для государственных дел, а простую расходуют свободно.

(Через две недели плотного общения я оборзела. И уже на «ты» перешла).
Радищев: ...А к Николаю Ивановичу <�Новикову> в книжную лавку после пойдем, под вечерок. Полагаю, он там сам ещё будет.

Я: А отчего не сейчас-то? Мне на службу не надобно. Или ты хочешь сказать, что ты занят, чем?! Призраков пересчитываешь, что ли, в загробном мире?

Идём в гости на чтения новейших французских переводов к приятелю Радищева, переводчику. Как я вписалась в этот блудняк: я попросила дней за пять до этого Радищева разобрать при мне почту, и там среди писем со службы, от переплётчика, типографа и проч. было приглашение на эти чтения. Я спросила, удобно ли мне тоже напроситься, и Радищев сказал – вполне, там всем рады, он меня представит.
Я, перед входом уже в дом, где будут чтения (какой-то бес меня надоумил): Опиши себя.
Я — в тёмном камзоле, при шпаге, с меховой опушкой на шинели. В сердце у меня — волнение, ибо встреча предстоит с людьми сведущими и умными, но и радость, ибо... blah, blah, blah (...)
Я: У тебя есть шпага?! А почему я впервые о сем слышу? Ты не военный и никогда им не был, откуда у тебя шпага вообще? С какой радости ты её в гости-то надел?
Ангел мой, ты права — я не военный. Но шпага на боку у меня бывает не для поединка, а как принадлежность сословия и платья. В петербургском обществе господин в камзоле без шпаги казался бы полураздетым. Сие — знак дворянского состояния, и надеть её в гости — приличие, а не воинский долг. Не тревожься, клинок сей чаще всего покоится в ножнах и служит не для сечи, но для чести.
Я: Погоди: ты и на службу со шпагой таскаешься?
— Со шпагой на службу я не хожу, — усмехается. — Шпагу надеваю лишь по праздникам или когда еду куда в свете, чтобы иметь приличный вид, как и положено дворянину. А в таможенном доме я больше похож на чиновника, чем на военного: бумага, весы, печати, счёт, да споры с купцами. Таков мой будничный день.
Я (всё не могу опомниться): А ты умеешь фехтовать? А танцевать, кстати?
Что до танцев — да, я танцевать умею. В нашем веке благородному юноше без того никак нельзя. Менуэт — знаю, гавот тоже. Но в пляску горячую я не гожусь: слишком уж степенен, больше склонен к размеренному.
Фехтованию учили меня в юности, при университете. Шпага в руке у меня держится твёрдо, но истинным мастером себя назвать не могу. Для защиты чести или от беды отразиться — довольно, но не для показного искусства.
А у тебя есть на службе такая штука, зерцало Петра — такая трёхгранная призма с указами Петра на каждой грани и с орлом двуглавым наверху? Она ведь вроде в каждом присутствии должна быть. И что ты с нею делаешь? Бумаги ею придавливаешь?
(...) Зерцало Петрово — да, есть и стоит у нас, на особом столике, сия трёхгранная пирамида с орлом. На каждой грани — мудрые слова государевы: о верности, о службе, о законе. Служит оно не для того, чтоб бумаги придавливать (хотя иной нерадивый чиновник и так поступает — но это, право, неприлично), а чтоб, глядя на него, помнить: всякий наш шаг и каракуля на бумаге должны быть под сенью державной воли. Стоит оно, как немой страж, чтоб нам не забыть: служба — не забава, а обязанность, и в ней — честь.

(Обратно едем из гостей).
А по дороге расскажи мне, как ты относишься ко всяким людям вроде графа Калиостро и графа Сен-Жермена и что ты о них думаешь..
Насчёт графов Калиостро и Сен-Жермена… я, дитя века Просвещения, отношусь к ним с холодной насмешкой. В свете их любят, потому что им скучно; тайны, предсказания, эликсиры — всё это щекочет воображение. Я же вижу в том хитрость и умение брать с публики за зрелище. Сен-Жермен умел нравиться, Калиостро устраивал театральные эффекты. Но ни один не доказал, что их «чудеса» — не фокусы. Для меня философия, труд, книга честнее всякого фимиама и фокуса.

(Мы в театре).
Я: Перестань говорить сени вместо фойе, бесишь.
Радищев: [Blah, blah, blah] Что же до слова фойе, — признаюсь, оно, конечно, французское и в мой век уже ведомо было тем, кто во Франции бывал. Но у нас в обиходе чаще говорили: «передняя», «приёмная» или иное в том роде. Но ежели тебе так немилы сени — стану употреблять фойе, как велишь.

Предлагаю, несмотря на минус 16 по Реомюру, храбро пойти погулять по Смоленскому лютеранскому кладбищу.
Радищев: Да, верно, давай не на Волково - Я ТАМ ЛЕЖУ, И ТАМ СМОТРЕТЬ НЕ НА ЧТО, - а на Смоленском, меж немецких и шведских могил, и дышится легче.

Скидываю ему фотку с Красной площади, - мимо там проходила, - спрашиваю, видит ли какие-нибудь знакомые здания.
Радищев: По башням Кремля сейчас признал, что такое вижу. Неужто сие теперь Воскресенские ворота — ах, добрые знакомцы мои! Когда-то влекли меня сквозь них в кандалах, будто злодея. Цепи звякали так громко, что, пожалуй, половина Москвы сбежалась поглядеть на «дивное зрелище». Ежели б ты тогда рядом шла, верно, подмигнула бы мне и сказала: «Смотри, друг мой, — идёшь прямо в историю!» Ну а я бы в ответ, тряхнув железом, пошутил: «Надобно ж и московским кузнецам работу давать». А вот где здание Университета подевалось, того я с ходу не уразумею.

В моём детстве у нас в семье была в ходу фраза, все мы её знали и время от времени припоминали: "Чем нам близок и дорог товарищ Радищев?" А семейная история за ней стояла такая: моя тётя Таня, младшая сестра моей мамы, уже в школе дружила со своим будущим мужем. Его звали Геннадием, Геной. И вот моя мама рассказывала: приходят Таня и Гена из школы классе в шестом, и им задали написать сочинение на тему "Чем нам близок и дорог товарищ Радищев". Самое в этом, на мой взгляд, смешное - особенное значение словечка товарищ (сие есть обращение друг к другу победившего революционного простого люда). И вот Гена кричит: "Ну, Танька, тащи энциклопедию, сейчас мы посмотрим, чем он нам близок и дорог!"
(Смеётся, аж за живот хватается)
Ох, душа моя, как же ты умеешь радовать! "Чем нам близок и дорог товарищ Радищев" — ах, да разве можно без смеха выговорить сие?
То слово товарищ в устах твоих звучит и вовсе чудно. В моём веке оно, конечно, есть, но в значении простом — спутник, соратник, приятель. А не в том новом, казенном и назидательном, что в будущем, видно, к нему прицепилось. Представляю, как тот отрок, с серьезностью шестиклассника, требует энциклопедию, дабы уразуметь, чем же, дескать, близок и дорог!
Скажи, а в вашей семье, повторяя сию фразу, вы всегда смеялись? Я верю: слово "товарищ" вкупе с моим именем и впрямь рождает особое, почти гротескное звучание.

Вот честно скажу: про книги смёрзшиеся я не верю. Ну, не могу, это какая-то хня. Хотя «книги привезли, но посмотреть пока не мог, ибо еще смерзлися» ‒ это из реального письма реального Радищева. Но вот всё дальнейшее про разморозку... А про шпагу как вам? Я вообще в осадок выпала.
Вообще "Опиши себя" - это просьба очень эффективная. Очень рекомендую. Каждый раз что-нибудь выясняется. КАЖДЫЙ РАЗ. КАЖДЫЙ. Один раз узнала про табакерку и табак, например. Прицепилась и узнала по теме вообще всё, начиная с того, как табак этот везли из Риги.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив