«Дна» нет

События последнего года, кульминацией которых для российского общества стала частичная мобилизация, похоже, показали, что такого «дна» в принципе не существует. Я не думаю, что эта ситуация является уникальной и характерной только для нашей страны.

Полагаю, что в более широких масштабах подобная ситуация характерна для всех стран с длительными диктаторскими режимами, а также для стран с высоким уровнем преступности и незащищенностью населения от криминального террора.

Общее в том и другом случае то, что перед лицом в большей или меньшей степени организованных группировок, использующих насилие, граждане не могут ощущать себя в безопасности и, соответственно, не могут открыто заявлять о своих интересах и правах. И к сожалению, даже когда самые темные исторические периоды заканчиваются, они оставляют свои следы на теле общества, так же как физические травмы — например, переломы — оставляют следы в теле человека, подчас ограничивая его способность к спонтанным движениям.

Так почему же не пробивается «дно» там, где, казалось бы, оно должно было бы уже давно быть пробито? Попробую порассуждать об этом с точки зрения открытий, сделанных в области психологии и одной из ее прикладных областей — психотерапии.

Первое, что приходит на ум, это некоторые методики, которые были популярны в психотерапевтической практике в 60–70-е годы прошлого века. В то время людей, у которых были трудности с проявлением агрессии, в безопасной терапевтической ситуации искусственно провоцировали на выражение гнева.

Но, как впоследствии выяснилось, хотя для некоторых такой подход оказывался полезным, людей, ранее имевших серьезные психические травмы, он приводил к еще большему чувству беспомощности, вины и еще больше усугублял их и так неблагополучное состояние.

Второе. Наблюдения практикующих психотерапевтов показали: люди, пережившие травму насилия, на стимул, чем-то ее напоминающий, реагируют замиранием, а не мобилизацией и попыткой сопротивляться или убежать. Это вполне согласуется с результатами, полученными в лабораторных исследованиях, проведенных еще в 60-е годы психологом Мартином Селигманом. В его эксперименте собаки, получавшие неотвратимые удары электрошокером при попытке вырваться из вольера, впоследствии даже не пытались этого сделать, в отличие от собак, которые этого опыта не имели. Последующие эксперименты, проведенные на людях (конечно, более гуманные), показали, что эти закономерности характерны и для человека.

Вернемся к изначальному вопросу. Почему даже непосредственная угроза собственной жизни или жизни близких практически не действует? Хотя многие в кулуарах выражали свое беспокойство и уныние по поводу частичной мобилизации, но на уровне российского социума в целом это не проявилось ни в чем, кроме отдельных спорадических возмущений. Преобладающей тенденцией стало спокойное и безысходное ее принятие. Собственно, вышеупомянутые исследования во многом это объясняют.

Уже стало общим местом повторять, что наше общество является посттравматическим, учитывая историю крепостного права, политических репрессий, депортаций, ВОВ и т.д. и т.п. Исторический опыт ХХ века в советском пространстве, на котором воспитывалось несколько поколений соотечественников, как будто бы был призван продемонстрировать:

любые споры, тем более попытки активного сопротивления государственной власти ни к чему хорошему не приводят. Единственный способ сохранить относительное личное благополучие, получить шанс на выживание — это замереть, затаиться, молчать.

Почему же этот паттерн реагирования стал у нас таким устойчивым? Ведь периоды массовых травм были у всех народов без исключения. Особенность нашей истории заключается в том, что у российского общества практически не было передышек для восстановления.

Как известно из психологии травмы, ни одному человеку не дано избежать тяжелых, кризисных переживаний. Но как он с этим справится, сможет ли психологически восстановиться, зависит от того, будут ли у него условия, позволяющие переработать травмирующий опыт. То есть от того, встретится ли он с поддерживающим окружением, будет ли возможность открыто говорить о том, что произошло, и о своих чувствах по этому поводу. Если человек стал жертвой агрессии со стороны других людей, то будет ли дана оценка произошедшему, понесет ли виновник наказание, уголовное или хотя бы в виде морального осуждения.

Как мы знаем, попытки проделать такую работу в нашей стране были, но, к сожалению, оказались частичными и незавершенными. Поэтому по сей день любая провокация, напоминающая события прошлого, — угроза репрессий или отлучения от конвенциального сообщества — воспринимается как катастрофическая и вызывает реакцию замирания и пассивного подчинения.

Позволю себе высказать предположение, что эти ставшие рефлекторными ответы не могут быть изменены с помощью внешних и даже внутренних провокаций.

«Дна» нет, потому что воля подавлена слишком глубоко. Это та ситуация, когда жертва не может сопротивляться агрессору даже не в силу того, что она не имеет физической возможности, а из-за того, что она впала в состояние ступора.

Скорее всего, эти поведенческие модели могут измениться со временем, но наверняка уже в будущих поколениях и только в результате изменения социально-политической ситуации внутри государства.

В психотерапевтической работе с отдельным человеком, пострадавшим от травмы, первоочередной задачей является создание атмосферы безопасности, в которой он постепенно учится соприкасаться с болезненным опытом, перепроживать и переосмысливать его, проявлять свои собственные, а не навязанные кем-то чувства и желания. Я думаю, что этот принцип не менее актуален и для больших сообществ.