Диалог двух второсортных преподавательниц из Донецка

uborshizzza — 29.04.2016

Интересный репортаж в «Русском репортере» Марины Ахметовой. Я давно заметила: если мне нравится материал в «РР», так это обязательно ее статья.
http://rusrep.ru/article/2016/04/28/mezhdu_pushkinym
Журналистка записала разговор 2-х преподавательниц с кафедры Донецкого университета. Их зовут Ольга Викторовна и Ирина Анатольевна. Кстати, киевская власть лишила их доцентских званий за поддержку "сепаратистов".
Женщины любят украинский язык, но им не нравится то, что сегодня творится на Украине.

«На Донбассе вообще трудно сказать, где заканчивается Россия и начинается Украина. Донбасс — пограничье. Сейчас ситуация напоминает разборку родителей, при которой ребенок вынужден присутствовать. Ребенок, естественно, виноват. В том, что слишком хорошо помнит папу и против следующего брака мамы непонятно с кем. Для ребенка это — абсурд, в нем есть кровь и того, и другого. Не может он себя располовинить и отречься либо от отца, либо от матери. Но вот нэнька наша требует отречения…Ребенок будет с тем из родителей, у которого окажется больше любви к нему. Но пока, к сожалению, с той стороны слышнее голоса тех, кто нам предлагает концлагеря и поражение в правах…

Грехопадение началось на Майдане, когда «Беркут» ставили на колени. Это точка невозврата. Потом полилась кровь на Донбассе…

…все украинские президенты имели довольно небольшой кругозор, что они все строили не государство, а то, что могли вообразить: поместье с пасекой у Ющенко, идеальный гараж, карманное Межигорье у Януковича, фабрика «Рошен» — мини-производство у Порошенко...

…Как говорит одна наша знакомая, плюс ситуации в том, что она неизбежно должна была случиться. Она могла бы и в две тысячи четвертом произойти. Я вижу прямую аналогию с пивным путчем и тридцать третьим годом. Первая попытка неудачная, а потом все же дожали до конца.

…У меня такое ощущение, что все они, все те, которые уехали и говорили гадости о нас, — они все в крови. Понимаете? Одно дело — просто уехать, чтобы сохранить семью. Уехать и молчать, понимая, что, ну вот так сложилось. Другое дело, когда нас называют быдлом, Лугандоном и Донбабве, — эти слова преподаватель произносит почти по слогам. — Госпожа Улицкая нас так называет. Никогда не перестану повторять: прекрасная писательница, прекрасный стиль, прекрасное чувство композиции, но отвратительная баба! Людоедка! Прекрасный стилист! Мастер! Но в ней нет нравственного чувства, ее мир узок, она пишет о том, что ей болит, а не о том, что болит всем. И это чувствуется. Я, конечно, не могу ее сравнивать с Шендеровичем, его просто слушать невозможно. Это брыз-жу-щая злоба, — произносит по слогам, — эта ненависть, это высокомерие… Ради Бога, — устало, — нам тут и своего ужаса хватает. И главное, что все мы… понимаете, все мы, кто на Донбассе живем, мы для них «ватники». Мы — быдло и ватники. Мы — Лугандоны и Донбабве. Говорят, что мы сами не понимаем, чего хотим. Вот взбунтовались овцы какие-то, ха-ха-ха… Овцы взбунтовались! Все, конечно, рано или поздно встанет на свои места, но биологическое время-то уходит. Вот что обидно.

…Но как можно высасывать из пальца вторичную реальность и не видеть реальных слез, реальной крови, реального горя? Я помню, когда проходил телемост с Киевом, наша Анечка Ревякина прочла стихотворение о Донецке. Во-первых, хорошо сделанное, во-вторых, гражданственное, с болью. И надо было видеть эту публику по ту сторону экрана, — поправив пиджак, откинув челку, и заложив ногу на ногу, Ирина Анатольевна изображает ту публику. — «Вау! Супер! Вот это класс!». Вторичная статическая реальность их потрясла! Да, она была прекрасно выполнена — эта вторичная реальность. Вот ее они согласны принять! Облеченную в слово! А нашу боль — не-е-ет. Эстеты! — последнее слово она произносит как ругательство. — Два года идет война. Евросоюз размещает на своих площадках фото наших убийц. Но нигде не разместили они фотографий детей убиенных наших. Наших! донбасских. Их около ста.

— Да ничего с этими эстетами не получится! Томас Манн… Каждый раз сталкиваясь с этой эстетствующей публикой, я снимаю перед ним шляпу. Две шляпы! Три шляпы! Он, пройдя путь этой фашистской узурпации, очень правильно сказал: от эстетства до варварства один шаг. Корни общие. Понимаете? Варвар не дорастает до человека, ему плевать на цивилизацию. И эстету плевать. Только по другой причине — он (в своем самомнении) перерос человечество. И где-то они в этом сходятся. В концентрационных лагерях в экстазе слушались все эти Шопены, Бетховены и Вагнеры, а потом людей отправляли в газовые камеры. Эстетство дальше сентиментальности не идет. Оно не идет дальше пиджака, — поднимает полу пиджака. — Ах, эстеты — эти люди неисправимы…

… А потом поехала наша сотрудница на защиту в МГУ, и с ними со всеми на кафедре зарубежной литературы поговорила. С людьми, на которых мы тут все молились! И наша дама пришла в ужас: они все — либерасты до мозга костей! Им эта наша война, наши смерти, им все это фи-о-ле-то-во. Говорят: «Это Россия во всем виновата!» А в чем Россия виновата, скажите пожалуйста? А что вы сами со страной сделали?

… — Я сама начала отслеживать, где у меня русское проступает на первый план, а где украинское, — говорит Ольга Викторовна. — Коллективизм, общинность — это у меня точно русское. В опасности мы быстро образуем команду и играем по правилам, а не начинаем, как на той стороне, выяснять, кто больше патриот, и дергать друг друга за чубы. А украинское у меня проявляется в украшательстве. Один мой знакомый сказал: «Украинцы — барочная нация, они любят рамку больше, чем изображение».

— Но в четырнадцатом году я впервые почувствовала себя вторым сортом.
— А я это еще в девяностые почувствовала, еще при мягкой украинизации, при бархатных ее формах.
— Но сейчас речь о жизни и смерти. С моим опытом изучения сначала советской, а потом украинской литературы, у меня есть возможность сравнить. В украинской литературе мало авторов, которых я хотела бы читать. Я сравниваю их с советской традицией. При том, что в ней была пропаганда и идеологические установки, тем не менее благодаря советской литературе хотелось жить дальше. Она создавала некую перспективу. А когда я читаю современных авторов, мне хочется не жить, а закрыться и ничего не видеть, не слышать. Одна наша известная украинская издательница на полном серьезе заявила, что главное в украинской литературе — это кровь, секс, смерть и патриотизм. Самое низовое, взывающее к инстинктам, и патриотизм, попадая в эту композицию, поневоле тоже работает на биологические инстинкты. Но… та знаменитая фраза пушкинская: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал». Если во мне лира пробуждает доброе, я буду читать. А если я вижу только дизайн лиры, то это малоинтересно для меня. Вам никогда не приходило в голову сравнить, как видят свободу русские и украинцы? У русских модель — пушкинская. И в этом плане я — больше русская, чем украинка. А вот образ свободы у Шевченко: «Не жди сподіваної волі — Вона заснула: цар Микола Її приспав. А щоб збудить Хиренну волю, треба миром, Громадою обух сталить; Та добре вигострить сокиру — Та й заходиться вже будить. А то проспить собі небога До суду Божого страшного!» (Не жди чаемой свободы, она уснула: царь Николай ее убаюкал. А чтоб разбудить хлипкую свободу, надо миром, общиной обух готовить и хорошо наточить топор и тогда приниматься будить. А то проспит, бедняга, до Страшного Божьего суда! —«РР»). То есть это — призыв к резне, если хотите. И фактически то, что происходит сейчас, — реализация шевченковского проекта. Шевченко — отражение национального бессознательного. Может, это сознание человека, который часть жизни провел в крепостничестве, получил свободу, но не может избавиться от обиды на жизнь? Обух — не мой идеал, я не буду по нему жить. Пушкин мне ближе. Почему так сложно и мучительно освоение шевченковского наследия? Не знаю. Может, потому что у нас в украинской традиции нет таких солнечных авторов, как Пушкин? …Как бы нам научиться воспринимать наших классиков, не как иконы, а как реально существовавших живых людей. С Пушкиным получается легко: мы знаем о его слабостях, но все равно любим. Есенин — пьяница запойный, но любим тем не менее. И не боимся говорить о недостатках. А у нас, когда возникает фигура, мы ее стараемся залакировать, старательно ретушируя то, что нам кажется недостатком. Нам страшно говорить о том, что Шевченко пил и не совсем порядочно обходился с женским полом. Икона должна быть такой — без нарушения лакового слоя. Но не будет счастья от кровопролития. То есть мы берем за образцы вещи, которые могут быть опасны для нашей нравственности. Но разговоры об этом мы воспринимаем как посягательство на святыню…

Одна деталь из жизни Шевченко меня резанула, уже на склоне лет он рисует план дома на круче над Днепром. В плане значится комнатка два на два, чуть ли не пространство для гроба. Называется «наймиччина». То есть сам он на свободу выбился, и теперь обязательно надо над кем-то запанувать. «Запануєм і ми, браття» — это строчки из нашего гимна. Получается, люди постулируют свободу, а на самом деле свобода заключается для них в том, чтобы стать господами над кем-то. А не просто жить в мире свободных. Но мы-то тут, на Донбассе не хотим становиться объектом несвободы, «панування».

По-моему, очень верно. Для меня тоже точка невозврата была, когда стали жечь «Беркут». Нельзя так обращаться с солдатами. Они люди подневольные.
И про эстетов очень верно: они способны допустить любую мерзость – лишь бы было ново, интересно, или, как им кажется, красиво, потому, что они считают себя выше людей, т.е. они уже не люди.
Про Шевченко очень верно, и про Улицкую.

Жаль, что мало попадается таких интересных текстов.


В верхнее тематическое оглавление
Тематическое оглавление (Политика)

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив