Часть тринадцатая.

define_violence — 13.04.2010 Начало
Часть одиннадцатая.
Часть двенадцатая.

Такие сцены часто показывают в кино – кровь, лежащий на земле человек и рядом с ним – упавшая на колени, кричащая женщина, и все мы миллион раз уже видели такое – но все равно оказались к этому не готовы, может быть, потому еще, что кроме этих трех составляющих – кровь, человек на земле и женщина рядом – все остальное выглядело совершенно по-другому. Вскрикнув всего однажды, она тут же замолчала – и сразу же стало очень тихо, потому что ни один из нас, стоящих вокруг, не решился произнести ни слова, на самом деле, никто из нас даже не шевельнулся, словно существовал какой-то заранее известный всем нам сценарий, который нельзя было нарушить, испортить каким-нибудь несвоевременным словом или жестом; она не стала бросаться на землю рядом с мужем, прижимать к груди его голову – вместо этого она аккуратно опустила девочку, которую держала на руках, и легонько оттолкнула ее – ни к кому конкретно, просто подальше от себя, медленно сделала несколько шагов вперед и осторожно села на снег – очень прямо, белые колени на белом снегу в том месте, где он не успел еще пропитаться Лёниной кровью – и замерла, всё такая же безупречная и отстраненная, какой я привыкла ее видеть, и сидела так несколько бесконечных мгновений – не прикасаясь к нему и ничего не говоря, и смотрела на него – а мы, все мы, смотрели на неё и не знали, что именно нужно сейчас делать, так что когда она, наконец, подняла холеную тонкую руку, ухватила прядь своих длинных шелковых волос и дёрнула – сильно, и вырвала эту прядь, и снова подняла руку к волосам – мы почувствовали огромное облегчение и заговорили все разом, и начали действовать.

Всё происходило очень быстро – словно в течение паузы, пока мы наблюдали за этой сценой, каждый успел подумать о том, что именно следует сейчас предпринять, не прошло и секунды, как Ира уже сидела на снегу рядом с Мариной и крепко держала ее за руки, Андрей и Сережа расстегивали Лёнину куртку и задирали свитер, а Наташа бежала от пикапа, на ходу пытаясь открыть пластмассовый ящичек с красным крестом на крышке. Было уже слишком темно, и папа принес из Витары автомобильный фонарь, в холодном голубом свете которого Лёнин живот был какого-то совсем уже неестественного цвета; с места, где я стояла, рану было почти не видно – она не выглядела страшной, недлинная, правда, какая-то вздутая и неровная, но крови было немного – точнее, не так много, как я ожидала, она продолжала медленно вытекать, оставляя на бледном Лёнином животе и боках темные блестящие полоски. Наташа справилась, наконец, с аптечкой, и теперь, сев на корточки, рылась в ней, лицо у нее было отчаянное:
– Черт, черт, я не знаю, что тут нужно, салфетки какие-то, повязки, бинты – вот какая-то, написано –кровоостанавливающая, только она маленькая совсем, да посветите мне кто-нибудь, - аптечка выскочила у нее из рук и рассыпалась, и Наташа бросилась подбирать валяющиеся теперь на снегу упаковки – бумага и целлофан, все маленькое и какое-то несерьезное, она поднимала их и пыталась отряхнуть, и складывала назад, в коробку, откуда они выпадали снова – папа направил фонарь в нашу сторону и сказал громко:
– Аня, ну помоги ты ей, надо перевязать его – и в машину, нам пора уезжать отсюда, они могут вернуться!

Одной салфетки оказалось мало, пришлось приложить сразу две – Наташа зубами разорвала упаковки и прижимала их к ране, пока я обматывала Лёнин живот бинтами, получалось у меня плохо, сидеть он почти уже не мог и все пытался завалиться набок, Андрей и Сережа держали его, но он был тяжелый, а места возле раскрытого лендкрузерова багажника было совсем мало, и мы очень мешали друг другу. Когда, наконец, мне удалось кое-как закрепить концы последнего бинта, Лёню подняли – еле справившись втроем, и втащили на заднее сиденье Лендкрузера, а папа подошел к Марине, все еще сидевшей на снегу, и, нагнувшись, проговорил отчетливо:
– Я поведу, а ты залезай к нему назад и держи повязку – крепко держи, ты поняла меня? – и тогда она подняла на него глаза и кивнула, а затем встала и пошла к машине, по-прежнему молча, как робот, даже не оглянувшись на девочку, неподвижно стоявшую в нескольких шагах – маленький красный столбик в надвинутом на глаза капюшоне. Ира взяла девочку за руку и потянула за собой к Паджеро, в котором уже сидел Антошка, и та послушно пошла за ней, аккуратно переставляя короткие толстые ножки. Папа повернулся ко мне:
– Аня, справишься сама?
– Справлюсь, - ответила я, - только с чем? Что мы будем теперь делать?
– Не знаю, - ответил он, и выругался. – Главное – уехать подальше отсюда.
– Ты же понимаешь, пап, что далеко мы его не довезем, - сказал Сережа, кладя руку сзади мне на шею – на секунду я даже прикрыла глаза, так мне нужно было ощутить сейчас его прикосновение, - ему там даже ноги не вытянуть. Надо искать место для ночлега.
– Вот и ищите, - отозвался папа тут же, - в Лендкрузере нет рации, мы поедем следом, а вы смотрите по сторонам, и смотрите как следует. Мы не можем себе позволить нарваться на кого-нибудь еще, даже если это означает, что ему придется.. в общем, вы поняли.

По пути нам попалось два переезда – оба, к счастью, заброшенные и пустые, с поднятыми шлагбаумами и мертвыми светофорами; всякий раз Андрей заранее успевал предупредить нас по рации о том, что они приближаются – «сейчас будет переезд», говорил он, или «деревня справа, хорошо бы побыстрее», и я думала о том, что в бардачке у меня тоже лежит навигатор – Сережин подарок, бесполезная здесь игрушка с картой Москвы и московской области, никому из нас и в голову не могло прийти, что когда-нибудь от маленькой пластмассовой коробочки будет зависеть что-то по-настоящему важное, а теперь нам оставалось только послушно следовать за пикапом, полагаясь на его предупреждения – он искал место, подходящее для того, чтобы остановиться – безопасное и пустое, где мы сможем спрятать машины так, чтобы их не было видно с дороги, долить топлива, накормить детей и поесть сами, и, главное – разобраться, наконец, с тем, что случилось с одним из нас – чем бы это в конце концов ни кончилось. Мишка теперь сидел рядом со мной, держа в руке микрофон и напряженно глядя в окно; с момента, как он выпустил из рук карабин, мы не успели сказать друг другу ни слова, ничего, малыш, это не страшно, это подождет, нам сейчас главное – найти это чертово место, думала я, а потом я поговорю с тобой обо всем, что произошло только что на дороге, обязательно поговорю.

Череповец весь был справа – в темном зимнем воздухе трудно было определить расстояние, отделяющее нас от промышленных труб с мигающими красными огоньками на верхушках и жилых кварталов, прячущихся где-то позади; это был первый после Твери большой город, который мы проезжали, и я ждала чего угодно – плакатов с предупреждениями, кордонов, очереди из машин, может быть, даже людей, идущих пешком, с вещами – только ничего этого не было, город равнодушно вытянулся вдоль дороги, тускло мерцая в темноте, и что бы ни происходило там в эту минуту – в двух километрах от нас, или в двадцати двух – я была благодарна за то, что мы никогда этого не узнаем; а затем дорога внезапно изогнулась широкой дугой и увела нас налево и вверх, и я даже не стала смотреть в зеркало заднего вида, бог с вами, люди, разбирайтесь сами со своими болезнями, страхами, сожженными машинами, со своим желанием выжить, я хочу одного – быть от вас как можно дальше.

– Сейчас будет развилка, - сообщил Андрей негромко, - и пока мы до нее не добрались, надо бы решить одну вещь. У нас тут с Наташкой возникла одна идея – если верить карте, тут полно вокруг должно быть дачных поселков, ну таких, садовых, там, по идее, зимой никого нет, и спокойнее места нам тут точно не найти, ребята. Только нам для этого придется отклониться от маршрута, и проехать немного дальше в сторону Вологды. Вы как?
– Как, как, - отозвался Сережа тут же, - показывай дорогу. Что скажешь, Аня?
Я посмотрела на Мишку, он – на меня, а потом он поднял микрофон к губам и ответил:
– Мы согласны, - и это было первое слово, которое я услышала от него с тех пор, как мы сели в машину.

Вероятно, дачные поселки одинаковы везде, где бы ни находились – узкая дорога, редкие деревья, разномастные, аляповатые щитовые домики с полукруглыми, горбатыми крышами, укрытые целлофаном грядки и железные ворота с замком на въезде. Первый, который нам попался, был расположен слишком близко к трассе, отделенный от нее только узкой полоской леса, зато второй мы чуть не проехали сами, несмотря на то, что искали его – так хорошо он был спрятан; дорогу к нему, разумеется, никто не чистил, так что мне пришлось пропустить вперед тяжелый Лендкрузер, а потом и Паджеро, чтобы они хотя бы немного пробили перед нами колею – это все равно почти не помогло, я старалась ехать след-в-след, но все двести метров от дороги чувствовала, как подается и уходит вниз снег под витариными колесами, и очень боялась, что застряну. Когда Витара, наконец, добралась до ворот, папа с Сережей уже возились с замком, а Андрей стоял возле них с фонарем; я заметила несколько бетонных фонарных столбов, но вокруг было совершенно темно – судя по всему, электричество здесь уже не работало.

Мне совсем не хотелось выходить сейчас, но я все-таки сделала это и подошла к Лендкрузеру – двигатель работал, сквозь тонированные стекла я разглядела только тусклые голубоватые огоньки приборной панели; открыв водительскую дверь, я заглянула внутрь – в салоне было тихо, стоял тяжелый, резкий запах; переднее пассажирское сиденье было отодвинуто вперед до упора, а на полу, между сиденьями, неудобно скорчившись, сидела Марина – обе ее руки были прижаты к Лёниному животу, голова опущена; ни один из них не шевельнулся и никак не отреагировал на открывшуюся дверь, словно оба они заснули или превратились в странную застывшую скульптуру.
– Как он? – прошептала я, словно они на самом деле спали и я боялась разбудить их, но она не ответила и не подняла головы, а только едва заметно пожала плечами, не меняя позы, - Кровь течет еще? - но она не ответила и на это - просто снова подняла и опустила плечи.
Наверное, мне нужно было сказать что-то вроде «мы почти на месте», или «все будет хорошо», но я не смогла себя заставить – если бы она хотя бы подняла голову, посмотрела на меня, заплакала – мне было бы легче, но ей, казалось, совершенно не нужны мои слова, и потому я как можно тише захлопнула дверь и вернулась к воротам.

Замок был уже перепилен, и теперь папа с Сережей разводили в стороны тяжелые воротины, сваренные из толстых железных прутьев – широкие решетки скрипнули и неохотно поддались, и в свете фар мы увидели длинную, уходящую в темноту неширокую улицу, с обеих сторон сжатую разносортными заборами.
– Снега полно, - сказал папа, - не застрять бы.
– Зато точно нет никого, - Андрей посветил фонарем себе под ноги – снег был нетронутый и гладкий, - надо только выбрать дом, - и пошел вперед, пешком, неглубоко проваливаясь, а папа, закинув на плечо карабин, отправился следом за ним:
– Андрюха, ищи дом с трубой, минус двадцать на улице, электричества нет, в холодном доме до утра не доживем.

Дом нашелся почти сразу, в одной из боковых улиц недалеко от въезда – второй этаж был совсем маленький, в одно окно, скорее всего, чердак или мансарда, но печных трубы на крыше было целых две – мы так обрадовались, что не стали искать ничего другого. Участок был крошечный, с какими-то подвязанными кустами и невысокими фруктовыми деревьями, места на нем не было даже для одной машины, не говоря уже обо всех четырех, так что их пришлось поставить снаружи, за забором, прямо посреди улицы; зато позади дома обнаружился колодец – похожий на вытянутую вверх собачью будку, со снежной шапкой на треугольной крыше, а в самом дальнем углу участка – маленькая бревенчатая баня с пристроенной к ней аккуратной поленницей, доверху набитой дровами.

Холод снаружи был обжигающий – пока Сережа обухом топора сбивал хлипкий замок с входной двери, ведущей на небольшую застекленную веранду, уши у меня замерзли так, что я почти перестала их чувствовать. Внутри было, пожалуй, так же холодно – просто не было ветра; войдя, я машинально нашарила на стене выключатель и щелкнула кнопкой – конечно, свет не зажегся. Выстуженный, маленький и темный, с заколоченными фанерой окнами, это все же был дом – настоящий, укрывающий от непогоды – стопка пыльных, перевязанных веревкой книг в углу на веранде, три комнаты, застекленный буфет с безмолвными пирамидами чашек и тарелок, часы на стене, и, наконец, самое главное – печь, большая, кирпичная, твердо стоящая в самой середине дома. Еще не все успели зайти внутрь, а Сережа, опустившись возле нее на корточки и зажав фонарик в зубах, уже набивал топку дровами, лежавшими тут же, на полу; я присела рядом и какое-то время молча смотрела на то, как разгорается огонь, думая о том, как он спокоен, этот мужчина, которого я выбрала себе в мужья, как уверен он в том, что все обязательно будет хорошо, и ругала себя за то, что за все время, проведенное рядом с ним, я так и не научилась разделять его спокойствие и уверенность, потому что не могу не думать сейчас о том, что этот крошечный затхлый домик – настоящий дворец по сравнению с тем, что ждет нас на озере.
– Ничего, Анька, через два часа здесь можно будет в майках ходить, вот увидишь, - сказал он, повернув ко мне лицо, и в оранжевых отблесках огня я увидела, что он улыбается.
– У Леньки нет двух часов, - произнес вдруг папа откуда-то из-за моей спины, - мы и так уже потеряли много времени. Я послал Андрюху баню растопить – перенесем его туда. Аня, у нас с собой справочник был медицинский, ты бы поискала, а?
– Да что нам даст этот справочник, мы даже повязку не смогли наложить как следует, - сказала я, но послушно поднялась на ноги и пошла назад, к машинам.

Справочник нашелся быстро – собирая вещи, мы вспомнили о нем в последнюю очередь, уже после того, как все остальное было уложено, и Сережа просто воткнул его между двумя большими сумками. Я включила маленькую потолочную лампочку и осталась в машине, чтобы пролистать его в тишине – в холодный, темный дом возвращаться было незачем, а здесь было тепло и спокойно. Я была почти уверена, что ничего не найду – что тут может быть полезного, в этой тонкой книжке, лекарственные растения, симптомы детских инфекций? К моему удивлению, нужная мне статья нашлась почти сразу – совсем короткая, неподробная, и почти каждый абзац в ней заканчивался фразой «без промедления эвакуировать в хирургическое учреждение», но она была, эта статья, я прочла ее два раза подряд, медленно, пытаясь понять каждое предложение, а потом, загнув страницу, сунула справочник под мышку и пошла обратно, к дому. Когда я открыла дверь, все посмотрели на меня – кроме Андрея, возившегося в бане, и Лёни с Мариной, которых решено было оставить в Лендкрузере до тех пор, пока в доме не станет хотя бы немного теплее, они все были здесь, в центральной комнате с печкой; тут было все так же холодно, на столе, покрытом смешной скатертью с подсолнухами, неровно горела маленькая толстая свеча, и в свете ее дрожащего крошечного огонька почти не видно было их лиц – только полупрозрачный белесый пар от их дыхания.

– Есть две новости – плохая и очень плохая, - сказала я, потому что они ждали от меня каких-то слов, как будто оттого, что книжка была у меня в руках, я одна знала, что нужно делать, - если нож вошел неглубоко, нужно просто зашить рану и как-то остановить кровь, и тогда, если не начнется заражение, он выкарабкается – но ему нужно лежать, дня три или четыре, и все это время нам придется провести здесь.
Они продолжали молча смотреть на меня и ждали, что я скажу дальше, и тогда я закончила, мысленно радуясь, что здесь, в этой комнате, нет Марины, а девочка еще слишком мала, чтобы понять мои слова:
– Если нож вошел глубоко, проткнул брюшную стенку и повредил что-нибудь у него внутри, - сказала я, - мы ничем не сможем ему помочь, даже если зашьем рану и остановим кровь – он все равно умрёт. Я только не знаю когда, - добавила я, потому что они все еще молчали, - там не написано, и мне кажется, это будет очень мучительная смерть.
– Что тебе нужно, чтобы зашить рану? – спросил, наконец, Сережа.
– В каком смысле – что мне нужно? – уточнила я испуганно, - ты правда думаешь, что зашивать его буду я?

Никто не спорил со мной, но вопрос мой так и остался без ответа – вернулся Андрей, сообщивший, что баня начала прогреваться – стоя на крыльце, я наблюдала за тем, как мужчины осторожно вытаскивают Лёню из машины, а затем медленно, проваливаясь в глубокие сугробы, несут его в баню. Дверца Лендкрузера так и осталась открытой, и в слабом свете салонной лампочки видно было, что Марина по-прежнему сидит внутри, сложив руки на коленях – неизвестно, сколько бы она просидела так, не двигаясь и не поворачивая головы, если бы Наташа не сбегала за ней и не привела ее в дом – войдя, она тут же села в углу, возле стола, и снова замерла, ее прекрасный белоснежный комбинезон спереди весь был испачкан – рукава, грудь и даже колени были покрыты бурыми пятнами, на которые она не обращала никакого внимания. Мишка принес из колодца ведро воды – в баню, в баню неси, сказала ему Наташа, пусть поставят на печку, чтобы согрелась – она снова копалась в аптечке. Я боялась пошевелиться, лишний раз сказать что-нибудь, неужели они действительно рассчитывают на то, что я смогу взять в руки иголку и воткнуть ее прямо в страшный, бледный, перепачканный кровью Лёнин живот, что если он закричит, дернется, что если я не смогу помочь ему, если все это причинит ему только дополнительные страдания, а потом он умрёт – всё равно, несмотря на все наши усилия? Что если он умрёт прямо там, пока я буду зашивать его?

Вошел папа:
– Всё готово, девочки, - сказал он с порога, - надо идти. Ира, побудь с детишками, а ты, Наташа, помоги Анюте, - и заметив, что мы не двигаемся с места, повысил голос: - ну что же вы, давайте, шитьё – это женское дело.
– Нет-нет-нет, - проговорила Наташа быстро, - я точно не могу, и не просите, я от крови сразу в обморок падаю, вот, возьмите – иголка, нитка – самая толстая, какую я смогла найти, бинтов еще целая куча, всё, что хотите, только я туда не пойду, - она подошла ко мне и почти насильно впихнула мне в руки раскрытую пластиковую коробку, а я подумала, прекрасно, я должна идти туда одна, там наверное уже пахнет – так же страшно, как пахло в салоне машины, свежей кровью и страхом, я сделала шаг к двери, другой, и тогда Ира вдруг сказала:
– Подожди, я пойду с тобой.

В бане было еще не жарко, но куртки уже можно было снять; пахло скорее приятно – разогретым деревом и смолой, мы оставили верхнюю одежду в предбаннике и зашли в парилку – маленькую и тесную; Лёню положили на верхнюю полку, прямо на светлые, некрашеные доски, мужики, сказала Ира недовольно, постелили бы что-нибудь; они сняли с него ботинки, куртку и свитер, но брюки оставили – он лежал не шевелясь, с закрытыми глазами, очень бледный и весь какой-то желтый, так что если бы не его отчетливое, неровное дыхание, я подумала бы, что он уже умер. К низкому дощатому потолку они прикрепили несколько связанных между собой фонариков – единственное освещение, которое было здесь доступно – неровный, чуть дрожащий круг света, который они давали, был настолько мал, что не мог даже захватить целиком лежащего на полке человека, и его босые ноги с короткими расплющенными пальцами оказались уже за пределами этого круга, в темноте.

Я поставила аптечный ящичек на нижнюю полку, выпрямилась и посмотрела на Иру – она стянула через голову шерстяной свитер и осталась в светлой футболке с короткими рукавами – без толстого свитера она казалась совсем худенькой, длинная шея, торчащие девчачьи ключицы, тонкие, покрытые светлым пухом незагорелые руки. Мне было неловко вот так разглядывать ее – но я ничего не могла с собой поделать; похоже, она этого даже не заметила – связав свои длинные волосы узлом на затылке, она подняла голову и сказала:
– Давай руки вымоем, вода уже согрелась, наверное.
Дверь в парилку приоткрылась, на пороге снова показался папа:
– Держи, - сказал он, протягивая мне две бутылки – большую и маленькую, - вам пригодится, тут новокаин, чтобы хоть немного обезболить, и еще вот – спирт, для дезинфекции. А еще мы нашли вот это, - он приоткрыл дверь чуть пошире и осторожно внес невысокую, источающую теплый оранжевый свет стеклянную колбу, - поставьте себе куда-нибудь, чтобы посветлее было, только не переверните – она керосиновая.

Удивительно, но повязка была на месте – она сбилась, перепуталась и изрядно промокла, но по-прежнему плотно прижимала салфетки к ране; я попробовала было развязать стягивающие ее бинты, но безрезультатно, отойди-ка, сказала Ира – в руках у нее были ножницы, она просунула лезвие под скомканную ленту бинта, и я со страхом увидела, как вздрогнул Лёнин живот в том месте, где холодная сталь прикоснулась к коже, я не хочу этого делать, я просто не сумею, я еще даже не видела что там, под салфетками, а мне уже плохо – не поднимая глаз, я попробовала вдеть нитку в иголку, и даже это было непросто, потому что руки у меня дрожали. Когда я уронила иголку во второй раз, Ира, спокойно стоявшая рядом, сказала:
– Знаешь, что, давай-ка я.
– Разве ты умеешь? – спросила я, поднимая на нее глаза.
– Можно подумать, ты умеешь, - ответила она, иронически скривившись, - дай сюда иголку. Мое фирменное блюдо – фаршированная утка, так что я прекрасно сшиваю мясо, - я поежилась; заметив это, она продолжила, слегка повысив голос: - и я не вижу, чем Лёня отличается от утки, разве что мозгов поменьше, - говорила она громко и очень уверенно, но лицо и даже поза, в которой она стояла – широко расставив ноги, обхватив руками узкие плечи – выдавали её – она боялась, боялась так же сильно, как и я, интересно, зачем тебе это, подумала я, что ты хочешь мне этим доказать – что мы друзья, или что ты сильнее меня?

Она взяла бутылку спирта, с тихим хлопком откупорила ее и, подумав, сделала глоток – небольшой, прямо из горлышка, плечи у нее судорожно дернулись, лицо скривилось, она протянула бутылку мне и сказала:
– Глотни.
Я приняла бутылку из ее рук и осторожно понюхала – на глазах у меня выступили слезы.
– На вкус он еще хуже, - заметила Ира, ее бледные щеки уже начали розоветь, - но я бы все равно глотнула на твоем месте.
Я поднесла бутылку к губам – обжигающая отвратительная жидкость наполнила рот, горло сдавило спазмом, я не смогу это проглотить, ни за что не смогу, подумала я – и проглотила, и мне сразу стало немного легче.

Лёня очнулся не сразу – может быть, от потери крови, а может, новокаин хотя бы немного действовал – он лежал спокойно все время, пока мы промывали рану спиртом, пытаясь смыть с его желтоватого, бледного живота потеки крови – засохшей и свежей, и даже не вздрогнул, когда Ира первый раз воткнула иголку – я не выдержала и отвернулась, и она тут же сказала:
– Ну уж нет, смотри, я не буду все это делать одна. Главное, в обморок не падай тут, - и только в этот момент Лёня пришел в себя – живот его колыхнулся, и он попытался встать, а я быстро схватила его за плечо, наклонилась над ним и сказала ему прямо в ухо:
– Тихо-тихо, все хорошо, потерпи, у тебя там дырка в животе, надо зашить, - он жалобно посмотрел на меня и ничего не сказал – только моргнул несколько раз.
– Аня, кровь промокни и возьми ножницы, нитку резать, - сказала Ира сквозь сжатые зубы, и я тут же взяла в руки салфетку – голос у нее был такой, что непонятно было, кого из них мне нужно успокаивать первым, но руки совсем не дрожали – прокол, второй прокол, узелок. Отрезать нитку, промокнуть кровь. Еще прокол, второй прокол, узелок. Я бросила взгляд на его лицо – по щекам у него текли крупные, как у ребенка, слезы – но он молчал, только кусал губу, зажмуривался и делал короткий, резкий вдох всякий раз, когда Ира втыкала в него иглу.

Я смотрела сверху на ее светлую макушку, уже начинающую темнеть у самых корней – две недели в умирающем городе, за закрытой дверью, боясь выйти из дома даже за едой – тебе было не до того, чтобы красить голову, думала я, интересно, взяла ли ты с собой краску – если нет, ох и странный же вид будет у тебя через пару месяцев, прокол, еще прокол, узелок, господи, какие же гадкие вещи лезут в голову, хорошо, что никто не слышит моих мыслей, у него была толстая куртка, и живот – у него такой живот, а нож был совсем небольшой, с коротким широким лезвием, только почему так мало крови, мы сейчас зашьем его, перебинтуем, а назавтра он весь вздуется, почернеет и начнет мучительно, долго умирать, сколько нужно времени, чтобы умереть от внутреннего кровотечения – день, два, и мы все это время будем сидеть тут и ждать, когда же он наконец умрет, мы ведь не сможем его тут оставить – одного в остывающем доме, и мы будем просто ждать, и мысленно торопить его, потому что каждый потерянный день уменьшает наши шансы добраться до цели, и почувствуем облегчение, когда это закончится – обязательно, а потом мы закопаем его в землю прямо здесь, за домом, неглубоко, потому что она наверняка промерзла метра на полтора, прокол, еще прокол, узелок, отрезать нитку, промокнуть кровь.

– Всё, - выдохнула Ира, наконец, и выпрямилась, тыльной стороной ладони вытирая лоб, - давай салфетки пластырем приклеим, пусть мужики его перевязывают, нам все равно его не поднять.
Закончив, мы вышли на крыльцо, накинув куртки на плечи, и сели прямо на шаткие деревянные ступеньки – холода пока не чувствовалось. В руках у нее снова была бутылка со спиртом – как только мы сели, она откупорила ее и сделала еще один глоток, гораздо больше предыдущего, и в этот раз почти не поморщилась – а потом опять протянула бутылку мне. Я нашарила в кармане пачку сигарет и закурила.
– Дай мне тоже, - попросила она. – Я вообще-то не курю, боюсь, у меня мама умерла от рака два года назад.
– У меня тоже мама умерла, - неожиданно для себя сказала я и тут же подумала, что ни разу, ни разу за все это время не могла себя заставить произнести эти слова вслух, даже с Сережей, даже про себя.
Она держала сигарету неловко, как школьница, которую учат курить на школьном дворе, пальцы у нее были перепачканы – кровь, йод, в темноте невозможно было разобрать. Какое-то время мы курили молча, и еще по разу отхлебнули из бутылки – ночь была тихая и совершенно беззвучная, сквозь заколоченные фанерой окна из дома не пробивалось ни лучика света, было очень темно – и фонари, и керосиновая лампа остались в бане, где на полке тихо лежал Лёня с животом, крест-накрест заклеенным пластырем, провалившийся в сон сразу же, как только мы закончили мучить его, и поэтому вначале мы просто услышали, что кто-то идет в нашу сторону от дома, потом впереди засветилось белое пятно, и только когда человек в белом был уже в двух шагах от нас, мы увидели, что это Марина.

Она остановилась прямо перед нами, но ни о чем не спросила – просто стояла и молча смотрела – даже не на нас, а куда-то между нами, мы немного подождали, но, казалось, она может так стоять вечно, и поэтому Ира сказала ей:
– Живот мы ему зашили, а одежду ты уж сама ему зашивай.
Ответа не последовало, и в лице у Марины не произошло никаких перемен – она даже не подняла глаз.
– Знаешь, ему бы холод приложить, чтобы кровь остановилась, ты хотя бы снега набери в пакет, - сказала я, она всё так же стояла, не шевелясь, мне захотелось взять ее за плечи и как следует встряхнуть, и я почти уже поднялась ей навстречу, но тут она, наконец, подняла голову и посмотрела на нас.
– Вы же меня не бросите? – сказала она.
– То есть?
– Не бросайте меня, - глаза у нее заблестели, - у меня ребенок, вы не можете нас тут бросить, я всё буду делать, всё, что скажете, я хорошо готовлю, я стирать вам буду, вы только не бросайте меня, - она прижала руки к груди – я увидела, что руки эти покрыты засохшей кровавой коркой, которая трескалась, когда она сжала кулаки, казалось, это ей совсем не мешает, так вот о чем ты думала, пока сидела, скорчившись, прижимая руки к животу своего мужа, всё время, пока мы ехали сюда, торопились, волновались, что не довезём его, пока мы зашивали ему живот, пока пили этот ужасный спирт, вот чего ты боялась, надо же, как странно.
– Ты дура что ли? – сказала Ира, и мы обе – я и Марина, вздрогнули от того, как резко прозвучал ее голос, - иди в дом, найди пластиковый пакет, набери в него снега и возвращайся к мужу, он лежит там совсем один, и тебе пора уже что-нибудь для него сделать, ты поняла меня?
Марина постояла еще мгновение – глаза у нее были совсем дикие – а потом, бесшумно повернувшись, растворилась в темноте.

– Дура, - повторила Ира вполголоса, и бросила окурок в снег, - дай мне еще сигарету.
– Знаешь, - сказала я, протягивая ей пачку, - он не сказал мне, что поехал за вами.
Она повернула ко мне голову, но промолчала, словно ждала, что я скажу дальше.
– Я просто хочу, чтобы ты знала, - продолжила я, уже понимая, что говорю сейчас не то, что этого не нужно говорить, тем более сейчас – особенно сейчас, - даже если бы он сказал мне, я бы не возражала.
Какое-то время она сидела молча, не шевелясь, и смотрела на меня – в темноте мне не видно было ее лица; потом она встала.
– Как ты думаешь, - спросила она спокойно, глядя куда-то в сторону - почему он к тебе ушел?
Я не ответила, и тогда она резко наклонила ко мне лицо и взглянула мне прямо в глаза - холодно и недружелюбно:
– Очень просто, - сказала она, - родился Антошка, у меня были тяжелые роды, я отвлеклась на ребенка и на какое-то время потеряла интерес, понимаешь, и я перестала с ним спать. Только и всего. Поняла? Я просто перестала с ним спать. Если бы не это, он до сих пор был бы со мной, и мы жили бы в этом чудесном деревянном доме, а ты бы сдохла в городе вместе со всеми своими родственниками.

Она бросила незажженную сигарету себе под ноги, повернулась и пошла к дому, оставив меня на крыльце. Мне хотелось сказать – вообще-то, переезд загород – это была моя идея, мне хотелось сказать еще массу вещей, но я не успела, я так ничего и не сказала, потому что осталась одна в темноте.

Продолжение следует

Сохранено