Часть пятая.

define_violence — 25.01.2010 Начало
Часть вторая.
Часть третья.
Часть четвертая.

– Сядь, Аня, и не шуми, перебудишь весь дом, - сказал папа Боря уже в гостиной, после того, как зажег свет и затолкал меня внутрь. – Самое позднее – завтра мы уезжаем отсюда. Он должен хотя бы попробовать забрать их, если они.. если они в порядке. Ты же сама понимаешь.
Я понимала. Я опустилась на диван и машинально потянула к себе плед, лежавший на подлокотнике - вчера ночью под ним спал Мишка, а мы с Сережей сидели вот здесь, на полу, и смотрели на огненные искры, оседающие на задней стенке камина; шерстяная ткань неприятно обожгла кожу сквозь тонкую ночную рубашку, но я накинула плед на плечи и мысленно отругала себя за то, что спустилась вниз, не одевшись – даже в эту минуту мне было неловко перед папой Борей, который стоял здесь же и смотрел на меня, за неуместные сейчас, когда в доме столько чужих мужчин, кружева и голые колени; я думала о том, как мы с Сережей ездили к кордону, чтобы забрать маму – он наверняка знал уже, что мы не прорвемся, потому что несколько раз, сразу после объявления карантина, пробовал попасть в город один, без меня – я помню, как он уезжал и возвращался, бросал со злостью ключи на столик и говорил – «к черту, все перекрыто, малыш», но он ни разу, ни разу не сказал мне, зачем он ездил. А в день, когда я спорила, просила и плакала, он поехал со мной – поехал все равно, чтобы я убедилась в том, что в город попасть невозможно, потому что знал, что это нужно попробовать сделать самому, и даже тогда, в машине, пока пустое темное шоссе разматывалось у нас под колесами, он не сказал мне. И на обратном пути – не сказал, хотя, наверняка тогда, раньше, он тоже предлагал им деньги, и говорил – мужики, у меня сын там, внутри, маленький совсем, и показывал рукой от земли, мне проехать всего пятьсот метров от кольцевой, тут рукой подать, мы даже вещи не будем собирать – я просто заберу его, просто посажу в машину и вернусь, дайте мне пятнадцать минут, и после разворачивал машину и уезжал, и ехал к другому кордону, и пробовал снова, и возвращался домой ни с чем.

Я ни разу не спросила его, мне даже не пришло в голову – хотя на столе в кабинете стоит фотография, светлая челка, широко расставленные глаза, раз в неделю – иногда чаще – Сережа обязательно ездит его проведать, сегодня у тебя выходной, Анька, мы как-то привыкли не говорить об этом – когда он возвращался, я спрашивала дежурно – как малыш? – и он отвечал парой фраз – нормально, или – растет, и ничего больше не рассказывал, я не знала о том, каким было его первое слово и когда оно было сказано, какие он любит сказки, боится ли он темноты; однажды Сережа спросил – ты болела ветрянкой? – и я поняла, что мальчик болен, но не спросила, высокая ли температура, чешется ли он, хорошо ли спит, а просто ответила – да, мы оба болели, и я, и Мишка, не волнуйся, мы не заразимся. Возможно, дело было в том огромном, удушливом чувстве вины, с головой захлестнувшем меня в то время, когда Сережа уходил ко мне от матери этого двухлетнего тогда мальчика – уходил по частям, не сразу, но все равно очень быстро, слишком быстро и для нее, и для меня, не дав нам возможности свыкнуться с новым для нас обеих положением дел, как это часто делают мужчины, принимая решения, последствия которых торчат острыми рыбьими костями до тех пор, пока женщины не находят способа обернуть и спрятать их незначительными, но ежедневными маленькими усилиями, в результате которых жизнь снова становится понятной, а все случившееся можно не только объяснить, но и оправдать. А может быть, дело было вовсе не в этом – просто ни женщина, которую он оставил из-за меня, ни я сама по какой-то необъяснимой причине не сделали ни малейшего шага для того, чтобы наши миры, в центре которых – почему-то я знала, что это так – находился Сережа, пересеклись хотя бы в чем-то, хотя бы в нашем общем отношении к маленькому мальчику, которого было бы так легко полюбить - просто потому, что он не успел еще сделать ничего, чтобы этому помешать.

Я готова была полюбить его – тогда, в самом начале, не только потому, что была согласна любить все, что было дорого Сереже, а просто оттого, что Мишка вырос и начал стряхивать мои руки, когда я пыталась обнять его – не обидно, но настойчиво, как делают лошади, отгоняя муху, перестал сидеть у меня на коленях и просить, чтобы я немного полежала рядом с ним перед сном; или оттого, что спустя несколько лет после того, как родился Мишка, очередной визит к доктору закончился фразой – хорошо, что у вас уже есть ребенок; а может быть, еще и оттого, что гладкий, удобный, безукоризненный мир, который я в один миг – так, что и сама не успела этого заметить - построила вокруг Сережи, его привычек и предпочтений, словно бы отталкивал любое вторжение извне, даже со стороны близких и невраждебных ему людей, и маленький мальчик со своей потребностью в заботе, внимании и в том, чтобы его развлекали, появляющийся изредка, по выходным или в каникулы, не пошатнул бы этого мира настолько, как это наверняка бы сделал другой ребенок – тот, которого у нас с Сережей не было. Не думаю, что я именно так это объясняла себе, но я была готова полюбить его, я точно помню, как говорила – не нужно тебе уезжать, давай заберем его на выходные, пойдем в цирк, погуляем в парке, я умею варить каши и рассказывать сказки, я чутко сплю и легко просыпаюсь ночью; когда мы переехали в этот новый, красивый дом, я даже придумала комнату – она называлась «гостевая спальня», но я поставила там небольшую кровать со спинкой, которая мала была бы взрослому, и припрятала Мишкины детские сокровища, которые сделались ему неважны – пластмассовых динозавров, сложные названия которых я все еще помнила наизусть, немецкий набор индейцев на лошадях – их можно было снять с лошади, но ноги у них по-прежнему оставались изогнуты. Все это не пригодилось мне – ни разу, потому что женщина, от которой Сережа ушел ко мне, одинаково решительно отвергла и мое чувство вины, и мое великодушие победителя – две вещи, которые я не могла не испытывать, а она - оставить незамеченными; невидимый кордон, который эта женщина установила между нашими жизнями, существовал задолго до карантина: вначале она говорила – я не готова отпустить его к вам, пока он не начнет говорить и не сможет сам рассказать мне, все ли в порядке; позднее, когда мальчик заговорил, появились новые причины – он простужен, у него сложный период и он боится незнакомцев, он начал ходить в детский сад и ему не нужны дополнительные стрессы; как-то я нашла подарок, который купила для мальчика, спустя несколько недель, не распакованным, в багажнике Сережиной машины – словно и он был соучастником этого заговора, и тогда я начала замечать, что мое желание сделать этого ребенка частью нашего общего мира гаснет и сменяется облегчением, и очень скоро я, пожалуй, была даже благодарна его матери за то, что она не напоминает мне о существовании длинной, разной и наверняка местами счастливой Сережиной жизни без меня.

Это было ее решение – и хотя я не знала причин, по которым она приняла его, я согласилась с ней – слишком легко. Я перестала задавать вопросы, а мужчина, три года живущий со мной под одной крышей и спящий со мной в одной постели, перестал говорить со мной об этом – совсем, и это позволило мне отвлечься настолько, что когда случился весь этот кошмар, я даже не вспомнила о женщине и ее ребенке, и потому он сегодня уехал ночью, не попрощавшись, не сказав мне ни слова.

– Аня? – произнес вдруг папа Боря где-то за моей спиной, и в этот же момент сигарета обожгла мне пальцы – я даже не заметила, как ее закурила; я смяла ее в пепельнице, встала, плотнее завернулась в плед и сказала ему:
– Давайте сделаем так – я сейчас оденусь и подожду его.. их, а вы ложитесь спать, ладно?
– Следующим дежурит Михаил, - сказал папа и посмотрел поверх моего плеча, я обернулась и увидела Мишку, идущего вниз по лестнице – лицо у него было сонное и помятое, но решительное, судя по всему, он, которого каждый день приходилось будить в школу, проснулся по будильнику – сам; Мишка посмотрел на меня и нахмурился:
– Мам? – спросил он, - ты что тут?.. Иди ложись, моя очередь, через два часа меня сменит Лёня, мы еще вечером договорились, девочки спят, мужчины дежурят.
– Да при чем тут – девочки, мальчики, какие глупости, я все равно уже проснулась, а тебе нужно выспаться, завтра тяжелый день, - начала я, но у Мишки на лице тут же появилось досадливое выражение, а папа Боря протянул ко мне руку, словно собираясь подтолкнуть меня к лестнице, и сказал почти сердито:
– Иди, Аня, у нас все под контролем, тебе совершенно незачем тут сидеть, - а я посмотрела ему в глаза и спросила:
– Погодите, вы думаете – я ее пристрелю, что ли? Вы в самом деле так обо мне думаете?
– Кого – ее, - спросил Мишка, но я смотрела на папу Борю, который взял меня за плечи, теперь уже по-настоящему, и повел наверх:
– Какую же ерунду ты несешь, Аня, сама послушай, как только они вернутся, Мишка тут же тебя разбудит, а теперь иди, давай, ну что ты как маленькая, - и я почему-то послушалась его, перестала сопротивляться и начала подниматься по лестнице, и только на верхней ступеньке, перед самым пролетом, обернулась и еще раз взглянула на них – оба они, казалось, уже забыли обо мне, папа Боря что-то объяснял Мишке – вероятно, с какого места в гостиной лучше видно дорогу, заметно было, что Мишка почти пританцовывает от нетерпения – так ему хочется остаться одному, у окна, с ружьем.
Я поднялась в спальню, набросила на плечи Сережин свитер, лежавший на полу среди прочих теплых вещей, приготовленных накануне, и придвинула к окну плетеное кресло – оно оказалось слишком низким, и мне пришлось положить на подоконник локти и упереться в них подбородком, чтобы было видно улицу; спустя несколько минут квадрат света на снегу от освещенного окна гостиной погас (это означало, что папа Боря улегся спать на диване внизу, и Мишка приступил к своей двухчасовой вахте) и все стихло, собаки уже не лаяли, и слышно было даже, как тикают на прикроватной тумбочке Сережины часы – мой подарок к годовщине; я сидела в неудобной позе, вглядываясь в темноту за окном – жесткое кресло, холод от оконного стекла, и думала – он даже не взял с собой часы.

Когда, наконец, внизу хлопнула дверь кабинета – проснулся Леня, чтобы сменить Мишку – я натянула джинсы и спустилась в гостиную. До рассвета оставалось еще несколько часов, и первый этаж по-прежнему был погружен в темноту, балконная дверь приоткрыта, а все они - Мишка, Лёня и папа Боря – стояли снаружи, вполголоса переговариваясь. Я выглянула на балкон и сказала:
– Мишка, иди немедленно ложись, твое дежурство закончилось, я разбужу тебя часа через три, - разговор тут же смолк, и все они повернулись ко мне разом, со смущенными лицами, Мишка поймал мой взгляд и, не протестуя, протиснулся мимо меня в дом. Оставшиеся на балконе мужчины молча смотрели на меня.
– Не спится? – спросила я у папы Бори.
– Я смотрю, ты тоже не ложилась, - ответил он. Глаза у него были красные – мне пришло в голову, что за прошедшие двое суток он спал от силы несколько часов, и сердце у меня сжалось.
– Давайте, я кофе сварю, - сказала я, прикрыла за собой балконную дверь, прошла через темную гостиную в кухню и зажгла лампу над столом. Следом за мной с балкона вернулся папа Боря и встал в проеме, словно не решаясь пройти дальше:
– Сделай лучше чайку, Анюта. С моим мотором много кофе нельзя уже.
Не глядя на него, я налила воды в чайник и нажала кнопку – загорелась лампочка, и чайник сразу же зашумел, я достала чашки, коробку с чаем, мне было важно не оборачиваться к нему, важно было чем-то занять руки, и тогда он сказал:
– Аня, ну не мог же я его не отпустить, - но я не ответила, мне нужно было найти сахар, а я все не могла вспомнить, где эта чертова сахарница, все мы пили несладкий чай и доставали ее только для гостей, - он вернется, Аня, шестьдесят километров в один конец, плюс им же вещи какие-то собрать надо, детскую какую-нибудь дребедень, где ее сейчас достанешь, каких-то четыре часа прошло, подождем, все будет хорошо, вот увидишь, - и тут я наконец нашла сахарницу и схватила ее обеими руками, и постояла так немного, а затем повернулась к папе и сказала:
– Конечно, все будет хорошо. Мы сейчас все вместе попьем чаю, а потом отпустим Лёню собирать вещи – пусть, пока девочки спят, возьмет ваш список и посмотрит у себя. А мы подежурим, да?
– Подежурим, - сразу согласился он, и с облегчением затопал обратно, сообщать Лёне новость – а я смотрела ему вслед и думала, интересно, неужели он даже спит в валенках.

Отказавшись от чая, Лёня, обрадованный нашим решением, побежал к себе – чтобы не провожать его, я дала ему запасной комплект ключей от нашей калитки и только смотрела в окно на то, как он возится с непривычным замком. Как только он ушел, мы с папой Борей заняли свои места у окна в гостиной – заряженный карабин стоял тут же, возле стены – и следующий час просидели молча, наблюдая за темной, пустой дорогой. Небо постепенно начинало светлеть, разговаривать не хотелось. Иногда кто-нибудь из нас менял позу, распрямляя затекающую спину, и второй тут же вздрагивал, вглядываясь в то место, где дорога показывалась между деревьев, сжимающих ее с двух сторон густым черным частоколом - боже мой, думала я, когда-то мне казалось, что из нашей гостиной прекрасный вид, я никогда больше не смогу смотреть в это окно без того, чтобы не вспомнить о вещах, которые сейчас приходят мне в голову, у меня замерзли ноги и затекла спина, мне нужно в туалет, а я боюсь отвести взгляд от окна, словно если я перестану смотреть, то знакомая черная машина уже точно никогда больше не появится.

Когда первый час нашего дежурства истек (прошло уже пять часов, что-то случилось), я встала со своего места – папа вздрогнул и поднял на меня голову – и сказала:
– Мне, пожалуй, пора заняться каким-нибудь делом. Вечером нам выезжать, а вещи до конца не собраны, Лёню мы отпустили, а сами сидим тут, тратим время – давайте, вы покараулите дорогу, а я посмотрю, что мы забыли, - и прежде, чем он успел что-нибудь ответить, повернулась и вышла из гостиной.
Сразу же, как только я перестала видеть эту чертову дорогу в окно, мне стало немного легче. Я прошла в ванную, открыла бельевой шкаф и стала вынимать оттуда чистые банные полотенца – сначала три больших, шоколадного цвета (что-то случилось, он не вернется), потом еще три таких же больших, только синих; я достала из ящика под раковиной новые «гостевые» зубные щетки, несколько тюбиков зубной пасты, мыло, упаковку тампонов – надо будет спросить у Сережи (он не вернется), догадались ли они вчера утром купить мне еще, дома у меня всегда не больше одной упаковки, или можно спросить у Марины, загородные жители иногда удивительно запасливы. Наверное, нам понадобится стиральный порошок – или мыло, хозяйственное мыло, кажется, оно было в списке, откуда я его возьму, хотя, наверное, его-то они его купили.
Я открыла ящик с лекарствами – йод, нурофен, капли от насморка – Мишка не может спать, когда у него заложен нос, какая смешная у нас аптечка - «отпускная», с такой ездят на неделю на море, а не на полгода в лес, у нас даже нет бинтов, только лейкопластырь, каким заклеивают натертый мизинец под новыми туфлями, наверное, нужны антибиотики, вдруг воспаление легких, или что-нибудь похуже – надо взглянуть, что они купили вчера в аптеке.
Я буду собирать вещи и ни разу не подойду к окну – и тогда он вернется. Шерстяные носки, теплые шапки, лыжные перчатки, белье, да, белье, в гардеробной на втором этаже вообще нет окон, или лучше спуститься вниз, в кладовку, нам нужны крупы и консервы, они наверняка купили, но не оставлять же здесь. Сахар, какая ерунда - два килограммовых пакетика, нужен мешок сахара, мешок риса, всего по мешку, нас семеро, сколько нужно картошки для семи человек на зиму, сколько банок тушенки, там просто лес вокруг, холодный, пустой деревянный дом, никаких грибов и ягод – все под снегом, что мы будем есть, как будем спать – всемером, в двух комнатках, нужно взять спальные мешки, у нас только два, а нужно – семь, нет, девять, он же сейчас привезет еще двоих. Я буду ей улыбаться, я черт возьми стану ей лучшим другом, только пусть он доедет, пусть останется невредимым, кажется, хлопнула дверь наверху – я не слушаю, это просто проснулся Мишка, или вернулся Леня, я не пытаюсь расслышать Сережин голос, если я не буду вслушиваться, если я сделаю вид, что не жду его, тогда он вернется, как жаль, что в кладовке нет радио, я бы включила музыку, чтобы ни один звук не проник сюда, я не слушаю, не слушаю –
В кладовке вдруг стало светлее, я обернулась – дверь была открыта, на пороге стоял Мишка; он что-то говорил мне – лицо у него было удивленное, я отняла руки от ушей и услышала:
– Мам, мы зовем тебя, зовем, ты что, не слышишь? Зачем ты заткнула уши? Они приехали, мам, все в порядке, - и тогда я наконец выдохнула – словно все это время дышала только половиной легких, ну конечно, он приехал, я оттолкнула Мишку и побежала в прихожую, Сережа как раз снимал куртку, а рядом с ним, боком ко мне, стояла высокая женщина в темном стеганом пальто с капюшоном, накинутым на голову. За руку она держала мальчика в темно-синем комбинезоне, застегнутом до самого подбородка – оба они стояли совершенно неподвижно, не делая попыток раздеться. Сережа поднял на меня глаза и улыбнулся, видно было, что он ужасно устал:
– Мы задержались, той же дорогой вернуться не удалось, пришлось сделать крюк по бетонке, ты волновалась, малыш?
Мне хотелось подбежать к нему, потрогать, но для этого мне пришлось бы оттолкнуть высокую женщину в пальто и мальчика, стоявшего рядом, и потому я остановилась в нескольких шагах от них и сказала только:
– Ты не взял с собой часы, - на звук моего голоса женщина обернулась, сбросила с головы капюшон и несколько раз встряхнула головой, чтобы освободить зажатые воротником длинные светлые волосы.
– Это Ира, малыш, - сказал Сережа. – А это – Антошка.
– Нам очень приятно, «малыш», - проговорила женщина медленно, и спокойно посмотрела мне в глаза; наши взгляды встретились, и хотя больше она не произнесла ни слова, одного этого взгляда было достаточно, чтобы понять - я вряд ли сумею выполнить данное в кладовке обещание стать ей лучшим другом.

– Ира, - раздался за моей спиной голос папы Бори, - ну слава богу, вы в порядке, - улыбаясь, он подошел поближе, но не обнял ни ее, ни мальчика – я посторонилась, пропуская его вперед, и подумала, кажется, в этой семье до моего появления вообще было не принято обниматься, а она чуть приподняла уголки губ, обозначив ответную улыбку, и сказала:
– Мы с Антоном две недели не выходили из квартиры. Не знаю точно, но, кажется, кроме нас в нашем подъезде больше никого не осталось.
Мы стояли там же, в прихожей, подошел Мишка, из кабинета на звук голосов выглянула Марина, а Ира стянула наконец с плеч свой плащ и отдала его Сереже, и затем, наклонившись к ребенку и расстегивая на нем комбинезон, начала рассказывать - не поднимая головы, ровным будничным голосом она говорила о том как умирал город, лежащий в нескольких десятках километров отсюда; как сразу же после объявления карантина началась паника, и люди дрались в магазинах и аптеках; как ввели войска и на каждой улице – в начале и в конце – стояли армейские грузовики, с которых военные в масках и с автоматами раздавали по карточкам продукты и лекарства; как соседке, которая иногда соглашалась посидеть с Антошкой, на обратном пути от пункта раздачи продовольствия сломали пальцы на обеих руках, вырывая у нее сумку, и после этого ходили только группами по восемь-десять человек; как перестали ходить автобусы и трамваи, и на улицах остались только машины скорой помощи, и как их заменили потом те же самые военные грузовики, только с криво приклеенными, а после уже просто нарисованными краской крестами на брезентовых тентах – за заболевшими больше никто не приезжал на дом, родственники под руки выводили их из дома и сами вели к санитарным машинам, приезжавшим вначале два раза в день – утром и вечером, а затем уже только раз в сутки; как санитарные машины перестали приезжать совсем, и на подъездах появились объявления «ближайший пункт экстренной помощи находится по адресу ______», и люди сами, на санках везли туда своих заболевших, а иногда и мертвых. Она рассказала, что когда заболел Ваня, сын ее сестры (помнишь Лизу, Сережа?), Лиза сама отвела его к санитарной машине, а после искала его по всем ближайшим больницам, и ей везде говорили – его нет в списках, тогда еще работали телефоны, а потом Лиза пришла пешком, поздно вечером, и звонила в дверь, и в глазок было видно, что она больна – лицо у нее было мокрое, и этот жуткий кашель, «я ей не открыла, мы сразу же заразились бы, и тогда Лиза села под дверью и долго сидела, не двигаясь, и потом ее, кажется, вырвало прямо на лестнице, а когда я подошла к двери в следующий раз, ее уже не было»; как после этого она поняла, что из дома больше выходить нельзя, по телевизору продолжали говорить, что ситуация под контролем, что пик эпидемии постепенно сходит на нет, а дома были кое-какие продукты – «мы с Антошкой едим немного», и она надеялась, что можно будет переждать, продержаться; как первую неделю еды хватало, а на второй ей стало ясно, что надо экономить, и она стала есть совсем мало, но еда все равно кончилась, и последние два дня они с Антоном ели старое варенье из банки, которая нашлась на балконе – по четыре ложки утром, днем и вечером, и пили кипяченую воду. Она рассказала, что все время смотрела в окно – и под конец на улицах почти никого уже не было видно - ни днем, ни ночью, и она очень боялась, что пропустит какое-нибудь важное сообщение - про эвакуацию, или про вакцину, и почти не выключала телевизор, даже спала рядом с ним, а потом она начала бояться, что отключат электричество и воду, но все работало, только окна соседних домов вели себя странно – в некоторых свет не зажигался совсем, а в других – горел всегда, даже днем, и она выбирала какое-нибудь окно и наблюдала за ним, пытаясь определить, остались ли за ним живые люди. Она сказала, что когда ночью приехал Сережа и позвонил в дверь, она долго смотрела на него в глазок, и даже заставила его снять куртку и подойти совсем близко, чтобы убедиться в том, что он не болен, а когда они позже бежали к машине, справа от подъезда, в палисаднике она увидела присыпанное снегом женское тело, лежавшее лицом вниз, как будто его просто оттащили с дорожки, и ей даже на мгновение показалось, что это Лиза, хотя это, конечно, не могла быть Лиза, потому что она приходила неделю назад.

Голос у нее был ровный, глаза - сухие, в руках она по-прежнему держала синий детский комбинезон и шапку, которую, закончив говорить, засунула в рукав и, наконец подняв на нас глаза, спросила:
– Куда это можно повесить?
Сережа забрал у нее из рук вещи, а я сказала:
– Ира, пойдемте, я покормлю вас.
– Нам нет смысла быть на «вы», - ответила она. – Покорми пока Антошку, это, наверное, странно, но я совсем не хочу есть.
– Пойдем со мной, - сказала я мальчику, и протянула ему руку, он посмотрел на меня, но не сдвинулся с места, и тогда Ира легонько подтолкнула его ко мне и сказала:
– Ну, иди, она даст тебе поесть, - и тогда он шевельнулся и сделал шаг в мою сторону, но руки моей не взял, а просто пошел следом за мной в кухню; я открыла холодильник и заглянула внутрь:
– Хочешь, я сделаю тебе омлет? Или сварить кашу? У меня есть молоко, и печенье, - мальчик не отвечал, - Давай, я сделаю тебе большой бутерброд с колбасой, а пока ты его будешь есть, я сварю тебе кашу.
Я отрезала толстый кусок хлеба, положила на него кружок вареной колбасы и обернулась – он по-прежнему стоял на пороге, и тогда я подошла к нему, села перед ним на корточки и протянула ему бутерброд. Мальчик посмотрел на меня без улыбки широко расставленными глазами своей матери и спросил:
– Это дом моего папы, да? – я кивнула, и он тоже кивнул - не мне, а скорее сам себе, и сказал вполголоса: - Значит, это и мой дом тоже. А ты кто?
– Меня зовут Аня, - сказала я и улыбнулась ему. – А тебя, насколько я поняла, зовут Антон?
– Мама не разрешает мне разговаривать с незнакомыми, - ответил мальчик, взял из моей протянутой руки бутерброд, аккуратно обошел меня и вышел из кухни. Я немного еще посидела на корточках, чувствуя себя очень глупо, как часто случается со взрослыми, полагавшими, что с детьми - просто, а затем поднялась, отряхнула руки и пошла за ним.

Взрослые стояли группой у окна гостиной, мальчик подошел к матери, взял ее за руку и только тогда, наконец, откусил от бутерброда, в мою сторону он не смотрел; на самом деле, ко мне не обернулся никто – все они что-то напряженно рассматривали в окно. Я спросила:
– Что там? – но мне никто не ответил, и тогда я подошла поближе и тоже увидела то, на что они смотрели – совсем рядом, за узкой полоской леса, темнеющей на фоне неба, поднимался черный, густой столб дыма.

Продолжение следует

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив