Ч. 3

define_violence — 02.01.2010 Начало

Ч. 2

Сережа сделал попытку подняться, я вцепилась в руку, в которой он сжимал кочергу и зашептала:
– Подожди, не вставай, не надо, - и тут за стеклом послышался голос:
– Ну что вы там замерли, защитники брестской крепости, я прекрасно вижу вас через стекло, Сережка, открывай! – Сережа со звоном уронил кочергу на пол и бросился к балконной двери; проснулся Мишка, сел на диване и тер глаза, диковато озираясь; дверь открылась, в гостиной запахло морозным воздухом и табаком, стоявший за стеклом человек вошел внутрь и проговорил:
– Включите свет, партизаны, черт бы вас побрал.
– Привет, пап, - сказал Сережа, нашаривая выключатель на стене, и только тут я выдохнула и подошла поближе.

Во время нашего знакомства три года тому назад (Сережа познакомил меня со своим отцом не сразу, а почти через полгода после того, как его бывшая жена, наконец, ослабила хватку, пост-разводные страсти немного утихли и наша жизнь постепенно стала входить в нормальную колею) Сережин отец завоевал мое сердце прямо с порога небольшой квартирки в Чертаново, которую мы с Сережей сняли, чтобы жить вместе – он с аппетитом оглядел меня с головы до ног, крепко и как-то совсем не по-отечески обнял и немедленно велел звать себя «папа Боря» (хотя я так ни разу и не смогла себя заставить произнести это – вначале вообще избегая прямых обращений, а потом, спустя еще год или около того, остановившись на нейтральном «папа» - на «ты» я с ним так и не перешла). Мне с самого начала было очень легко с ним – легче, чем в компании Сережиных друзей, привыкших видеть его совсем с другой женщиной, с их подчеркнутыми, вежливыми паузами, которые они делали всякий раз, когда я говорила что-нибудь, как будто им нужно было время для того, чтобы вспомнить – кто я такая; я постоянно ловила себя на попытках понравиться им – почти любой ценой, это была какая-то детская, глупая конкуренция с женщиной, перед которой я чувствовала себя виноватой, и ненавидела себя за это. «Папа Боря» бывал у нас нечасто – у них с Сережей была какая-то сложная история в прошлом, вероятно, еще в Сережином детстве, о которой они никогда не распространялись; мне всегда казалось, что Сережа одновременно гордится отцом и стыдится его, они редко созванивались, а виделись еще реже – его даже не было на нашей свадьбе (я подозревала, все дело было в том, что у него не было приличного костюма – довольно давно он, неожиданно для всех, бросил карьеру университетского преподавателя, сдал свою небольшую московскую квартирку и уехал насовсем в деревню где-то под Рязанью, в которой жил с тех пор почти безвылазно в старом одноэтажном доме с печкой и туалетом на улице, потихоньку браконьерствовал и, по Сережиным словам, здорово пил с местными мужиками, среди которых завоевал себе непререкаемый авторитет).

Он стоял посреди освещенной теперь гостиной, щурясь от внезапного света, на нем была видавшая виды старая Сережина охотничья куртка, а на ногах почему-то трогательные серые валенки без калош, вокруг которых на теплом полу уже начинала образовываться небольшая лужица. Сережа сделал было движение к нему навстречу, но они как-то неловко застыли в шаге друг от друга и так и не обнялись, а вместо этого оба обернулись ко мне – и тогда я встала между ними и обняла их обоих; сквозь густые, уютные запахи дыма и табака вдруг отчетливо потянуло спиртом, и я мысленно удивилась тому, как он ухитрился доехать до нас – но потом мне пришло в голову, что навряд ли на дорогах сейчас кто-нибудь следит за количеством алкоголя в крови у водителей. Я прижалась щекой к вытертому воротнику его охотничьей куртки и сказала:
– Как хорошо, что вы здесь. Есть хотите?

Через четверть часа на плите шипела яичница, и мы все – включая Мишку, который отчаянно таращил глаза, пытаясь не заснуть, сидели вокруг кухонного стола; часы показывали половину четвертого утра, и вся кухня уже пропахла чудовищными папиными сигаретами – он признавал только «Яву» и презрительно отказался от Сережиного «Кента». Пока готовилась еда, они с Сережей успели выпить «по одной», а когда я поставила перед ними дымящиеся тарелки и Сережа приготовился налить еще, папа Боря неожиданно накрыл рюмку своей большой ладонью с пожелтевшими прокуренными пальцами и сказал:
– Нет уж, хватит светской жизни, пожалуй. Я приехал вам сказать, дети, что вы идиоты. Какого черта вы тут сидите в этом своем стеклянном доме с этой своей яичницей и делаете вид, что все в порядке? У вас даже калитка не закрыта – и хотя, конечно, ваша смешная калитка, декоративный заборчик и вообще вся эта пародия на безопасность даже ребенка не остановят, я все-таки ожидал от вас большей сообразительности.
Тон у него был шутливый, но глаза не улыбались – я вдруг увидела, что его большая рука, в которой он держал очередную зажженную сигарету, дрожит от усталости, и пепел падает прямо в тарелку с яичницей, лицо у него серое, а вокруг глаз - темные круги. В своем неопределенного уже цвета свитере с вытянутым воротом (наверняка тоже Сережином), толстых штанах и валенках, которые он и не подумал снимать, он выглядел посреди нашей светлой, элегантной кухни огромной чужеродной птицей, а мы втроем действительно сидели вокруг него как перепуганные дети, и ловили каждое его слово.
– Я очень надеялся, что вас здесь уже не найду – я думал, вам хватило ума понять, что происходит, и вы давно уже заколотили свой кукольный домик и сбежали отсюда, - продолжил он, отхватив вилкой почти пол-яичницы и держа ее на весу. – Но, учитывая ваш всем известный бездумный идиотизм, я решил-таки в этом убедиться, и к сожалению, оказался прав.
Мы молчали – ответить нам было нечего. Папа Боря с сожалением посмотрел на яичницу, дрожащую на вилке, положил ее обратно в тарелку и отодвинул тарелку в сторону, видно было, что он думает, как начать, и какая-то часть меня уже знала, что именно он сейчас скажет нам, и чтобы оттянуть этот момент, я сделала движение, чтобы встать и убрать тарелку, но папа Боря жестом остановил меня и заговорил:
– Подожди, Аня, это недолго. Город закрыли две недели назад, - он сидел теперь, сложив руки перед собой и опустив голову, - а с момента, как появились первые заболевшие, прошло чуть больше двух месяцев, если, конечно, нам не врут. Я не знаю, сколько человек должно было умереть прежде, чем они решили закрыть город, но судя по тому, что они уже отключили нам телефоны, все происходит быстрее, чем они рассчитывали, - он поднял голову и посмотрел на нас, - ну же, дети, сделайте лица немного поумнее, вы что, никогда не слышали, что такое математическая модель эпидемии?
– Я помню, пап, - сказал вдруг Сережа.
– А что такое модель эпидемии? – тут же спросил Мишка. Глаза у него были круглые.
– Это очень старая штука, Мишка, - сказал папа Боря, но смотрел при этом на меня, - мы их рассчитывали еще в семидесятые годы для института Гамалеи. Сейчас я, конечно, давно уже вышел в тираж, но, полагаю, общие принципы не изменились – точные науки не пропьешь, дети, это как ездить на велосипеде. Если коротко, то все зависит от болезни – как именно она передается, насколько заразна, длинный ли у нее инкубационный период и каков процент смертности. А еще очень важно, как именно власти с этой болезнью борются. Мы просчитали тогда семнадцать инфекций – от чумы до банального гриппа, я не врач, я – математик, и про этот новый вирус знаю очень мало. Не буду мучить вас дифференциальными уравнениями, но судя по скорости, с которой все развивается, карантин им особенно не помог – вместо того, чтобы выздоравливать, люди мрут, и мрут стремительно – может, они не так этот вирус лечат, может, им нечем его лечить, а может, они просто еще не нашли способа – как бы там ни было, я не думаю, что город уже погиб, но он погибнет, и очень скоро, и когда все это начнется, на нашем с вами месте я постарался бы быть от него подальше.
– Что начнется? – спросила я, и тут заговорил Сережа:
– Они прорвутся наружу, Ань. Те, кто в городе. Те, кто не успел заболеть, вместе с теми, кто уже заразился, но еще не знает об этом, а еще они возьмут с собой тех, кто на самом деле болен, потому что нельзя же их там бросить. Они поедут мимо нас во все стороны, они будут стучаться в твою дверь и просить воды, или поесть, или пустить их переночевать, и как только ты сделаешь что-нибудь из этого, ты заболеешь.
– А если ты им откажешь, Аня, - сказал папа Боря, - они могут быть очень обижены на тебя за это, так что вся эта история не сулит нам ничего, кроме неприятностей.
– Сколько у нас времени, пап, как ты думаешь? – спросил Сережа.
– Не очень много. Я думаю, неделя от силы, и я очень надеюсь, что мы не опоздаем. Я, конечно, ругал вас, дети, но и сам я хорош, вы всего-навсего глупые маленькие буржуи, а мне, старому дураку, надо было не водку пить в своей деревне, а ехать к вам сразу, как только они объявили этот свой карантин. Кое-какие нужные вещи я привез с собой – но не все, конечно, денег у меня с собой было немного и я торопился, поэтому нам предстоит суматошная пара дней; Сережка, сходи, открой ворота, надо загнать мою машину во двор. Боюсь, моя старушка никуда уже не поедет – последние километры я всерьез опасался, что придется идти к вам пешком, - и пока он вставал и рылся в карманах в поисках ключей, я смотрела на него и думала о том, что этот нескладный, шумный человек, про которого мы совсем забыли и ни разу не позвонили ему с тех пор, как все это случилось, чтобы узнать, как он, бросил свою рязанскую деревню, загрузил в машину весь свой нехитрый скарб и готов был бросить его посреди дороги, если сдохнет его двадцатилетняя Нива, и идти пешком по морозу просто чтобы убедиться в том, что мы все еще здесь, и заставить нас сделать то, что кажется ему разумным. Видно было, что Сережа подумал о том же – мне даже показалось, что он скажет что-нибудь еще, но он просто взял ключи от машины и пошел к выходу.

Когда дверь за ним закрылась, мы остались на кухне втроем; папа Боря снова сел, посмотрел на меня без улыбки, и сказал:
– Ты плохо выглядишь, Аня. Мама?..
Я быстро покачала головой и почувствовала, как морщится мое лицо, и тогда он быстро взял меня за руку и задал еще один вопрос:
– От Иры с Антошкой слышно что-нибудь? – тут я почувствовала, как слезы высыхают у меня в глазах, не успев пролиться – я совсем забыла про Сережину первую жену и про пятилетнего Антошку, я прижала руку ко рту и с ужасом покачала головой еще раз, а он нахмурился и спросил:
– Как ты думаешь, он согласится уехать без них? – и тут же сам себе ответил: - Впрочем, нам для начала нужно еще придумать, куда именно мы поедем.

В эту ночь мы больше ничего уже не обсуждали – когда Сережа вошел в дом, сгибаясь под тяжестью огромного брезентового рюкзака, папа Боря вскочил ему навстречу, бросив на меня короткий предупредительный взгляд, и разговор был закончен; следующие полчаса они, всякий раз старательно топая ногами на пороге, чтобы стряхнуть снег с обуви, носили из Нивы, стоявшей теперь на парковке перед домом, какие-то мешки, сумки и канистры – Сережа предложил было оставить большую часть вещей в машине – «они же не нужны нам прямо сейчас, пап», но папа Боря был непреклонен, и скоро весь его разномастный багаж был сложен на хранение в кабинете, куда затем отправился и он сам, отказавшись от предложенного гостевого комплекта белья:
– Не надо мне стелить, Аня, я прекрасно устроюсь на диване, спать осталось недолго, заприте двери и ложитесь, утром поговорим, - сказал он и, так и не сняв валенок, протопал в кабинет, оставляя за собой мокрые следы на полу, и плотно затворил за собой дверь.
Его слова прозвучали, как команда – сначала, не сказав нам ни слова, отправился в постель Мишка – я слышала, как наверху хлопнула дверь его комнаты. Сережа запер дверь и тоже ушел наверх, а я прошла по первому этажу, выключая свет – с тех пор, как мы переехали сюда, этот тихий ночной обход стал одним из моих любимых ритуалов – после отъезда гостей или после обычного, спокойного вечера втроем дождаться, пока и Сережа, и Мишка уйдут наверх, вытряхнуть пепельницы, убрать посуду со стола, поправить подушки на диване, выкурить в тишине последнюю сигарету и отступить по освещенной лестнице на второй этаж, оставив за собой внизу уютную, сонную темноту, немного постоять возле Мишкиной двери, и, наконец, войти в нашу прохладную темную спальню, сбросить одежду, скользнуть под одеяло к засыпающему Сереже и прижаться к его теплой спине.

Я проснулась, открыла глаза и взглянула в окно, пытаясь понять, сколько сейчас времени – но по серому ноябрьскому полумраку за окном невозможно было догадаться, утро сейчас или вторая половина дня. Постель рядом со мной была пуста, и какое-то время я лежала без движения, прислушиваясь – в доме было тихо. Никто не разбудил меня, и несколько мгновений я боролась с искушением закрыть глаза и заснуть снова, как часто делала в последние дни, но потом все-таки заставила себя встать, накинуть халат и спуститься вниз. Мне не показалось – дом был пуст. В кухне уже снова пахло папиными сигаретами, на столе среди остатков завтрака стоял еще теплый кофейник, я налила себе кофе и стала собирать со стола тарелки – в этот момент хлопнула входная дверь и вошел папа Боря:
– Сдохла машина, - сказал он каким-то торжествующим тоном, словно радуясь, что оказался прав. – Придется бросить старушку здесь. Хорошо, что у вас обоих внедорожники, была бы у тебя какая-нибудь девчачья ерунда на колесах, не знаю, что бы мы делали.
– Доброе утро, папа, - сказала я. – А где Сережа? И Миша?
– Мы не стали тебя будить, Анюта, - он подошел поближе и положил мне руку на плечо, - уж слишком измученный вид у тебя был вчера ночью. Давай, пей кофе, у нас много дел с тобой. Сережку с Мишкой я услал за покупками – не волнуйся, дальше Звенигорода они не поедут, да это и не нужно – список у нас большой, но не очень разнообразный, все можно купить в окрестностях. Если повезет, и соседи ваши еще не сообразили, что запасаться нужно не вермутом и оливками без косточек, за пару дней соберем все, что нужно, и можно будет выезжать.
– Так куда же мы поедем?
– Для начала главное – уехать отсюда. Слишком вы близко к городу, Аня, а для нас сейчас чем дальше, тем лучше. Мы с Сережкой поговорили утром, решили, что для начала вернемся ко мне, в Левино – все-таки двести километров от Москвы, народу немного, от трассы далеко, у нас там речка, лес, охотхозяйство рядом; поедем туда, а дальше видно будет.
При дневном свете, в привычной, уютной атмосфере нашей кухни – запах кофе, неубранная посуда на столе, хлебные крошки, Мишкина домашняя оранжевая кофта с капюшоном, перекинутая через спинку стула – все, сказанное вчера за этим столом, сегодня казалось нереальной фантазией. За окном проехала машина. Я представила себе его темный, маленький двухкомнатный домик, в который мы зачем-то должны уехать из нашего продуманного, удобного мира, но у меня не было сил с ним спорить.
– Что я должна делать? – спросила я. Наверное, по выражению моего лица он догадался, о чем я думаю, и то, что я не стала возражать, обрадовало его.
– Ничего, Аня, прокатимся, можно подумать, вам есть чем заняться, - сказал он примирительно, - а если я вдруг оказался не прав, вы всегда успеете вернуться назад. Пойдем, покажешь мне, где у вас теплые вещи, я набросал тебе список – подумай, может быть, ты захочешь взять еще что-нибудь.

Через полчаса на полу нашей спальни кучками были сложены вещи – теплые куртки, шерстяные носки, свитера, белье, особенное папино одобрение заслужили добротные ботинки на меху, которые Сережа купил нам с Мишкой в прошлом году, перед поездкой на Байкал – «дети, вы небезнадежны!», объявил он торжественно. Я носила вещи из гардеробной, а он сортировал их; время от времени я подходила к окну и смотрела на дорогу – начинало темнеть, и мне очень хотелось, чтобы Сережа с Мишкой вернулись поскорее. В доме напротив зажегся свет – в очередной раз подойдя к окну, я заметила мужскую фигуру на балконе второго этажа – это Лёня вышел покурить, Марина не разрешала ему дымить в доме. Увидев меня, он помахал мне рукой – я в очередной раз привычно подумала о том, что нужно, наконец, повесить непрозрачные шторы – переехав загород, мы и не подозревали, что все, происходящее на нашем дворе и в нашем доме, прекрасно видно соседям, пока Лёня, в обычной своей беспардонной манере, не сказал как-то Сереже «с вашим приездом, ребята, курить на балконе стало гораздо интересней; сразу видно – молодожены». Я помахала ему в ответ, и в этот момент папа Боря произнес за моей спиной:
– Пожалуй, одежды достаточно, Аня, давай теперь посмотрим, какие у вас есть лекарства, - я почти уже было отвернулась от окна, как вдруг заметила, что у автоматических Лёниных ворот остановился зеленый армейский грузовичок.

За рулем сидел человек в камуфляжном костюме и черной вязаной шапке, даже сквозь стекло было видно, что на лице у него белеет маска; хлопнула дверца и из грузовичка выпрыгнул второй человек, одетый точно так же – через плечо у него висел автомат. Он отбросил себе под ноги сигарету и тщательно растер ее по присыпанному снегом асфальту носком ботинка, затем подошел к Лениной калитке и подергал ее – она не открылась, видимо, была заперта. Я подняла глаза на Леню и жестом показала ему вниз, но он уже и сам увидел грузовик и как раз закрывал балконную дверь, чтобы спуститься; спустя полминуты калитка открылась, и Леня показался в проеме, на плечах у него была накинута куртка – было видно, что он протягивает человеку в камуфляже руку, но тот отступил на шаг и махнул автоматом в Лёнину сторону, как будто приказывая ему отойти подальше. Брезентовый тент грузовика чуть распахнулся, невысокий борт откинулся, и из него выпрыгнул еще один человек, тоже в маске и с автоматом, который, в отличие от первого, не стал подходить к калитке, а остановился возле грузовика.

Какое-то время ничего не происходило – Лёня по-прежнему стоял в проеме калитки, руку он больше не протягивал, но все еще продолжал улыбаться – видимо, они о чем-то разговаривали, человека в камуфляже мне было видно только со спины.
– Что там, Аня? – окликнул меня папа Боря. – Ребята приехали? – и в этот момент первый человек в камуфляже вдруг сделал несколько быстрых шагов в Лёнину сторону и ткнул его дулом автомата в грудь, после чего они оба скрылись в проеме калитки, а спустя мгновение второй выпрыгнувший из грузовика человек торопливо прошел за ними внутрь – за трехметровым Лёниным забором ничего уже не было видно, я услышала громкий собачий лай и вдруг – странный, сухой звук, в котором я сразу узнала выстрел, хотя он был совсем не похож на сочные рокочущие очереди из голливудских фильмов и Мишкиных компьютерных игр. Я бросилась открывать окно – не думая, зачем, почему-то в эту минуту мне было очень важно открыть его и услышать, что там; из кузова грузовика выпрыгнул еще один человек в маске и вбежал во двор, и тут я почувствовала на плече тяжелую руку, которая буквально опрокинула меня на пол:
– Аня, отойди от окна и не вздумай высовываться, - папа Боря, чертыхнувшись, уже бежал вниз, на первый этаж, я слышала, как он топает по лестнице, хлопает дверью кабинета; мне стало страшно оставаться одной наверху и я бросилась следом за ним, пригнувшись, но не успев добежать до лестницы, я увидела, что он уже возвращается обратно – в руках у него был продолговатый черный пластиковый футляр, который он, ругаясь вполголоса, пытался открыть на бегу – прижавшись к стене, я пропустила его назад в спальню и, как привязанная, последовала за ним обратно к окну.
Не оборачиваясь ко мне, он яростно несколько раз махнул на меня рукой, я отступила на пару шагов назад и застыла чуть позади него, выглядывая на улицу из-за его плеча – видно по-прежнему не было ничего, но сквозь открытое окно я услышала, как где-то за забором тонко визжит Марина, из проема калитки показались два человека – они двигались медленно, не торопясь, и в руках несли огромный плоский Лёнин телевизор – провода хвостом волоклись за ними по снегу; через плечо у одного из них была перекинута жемчужно-серая длинная шуба, что-то еще – я не разглядела – и, кажется, женская сумочка. Пока эти двое возились у грузовика, загружая вещи в кузов, показался третий – он постоял еще долю секунды, держа наперевес автомат, направленный вглубь Лёниного двора, а затем вдруг повернулся в сторону нашего дома. У меня возникло ощущение, что он смотрит прямо мне в глаза – на мгновение мне даже показалось, что это юный Семенов с темными оспинками на щеках в тех местах, которые не были скрыты маской - тот самый, которого мы неделю назад видели с Сережей у карантинного кордона на подъезде к городу – я машинально подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть его, споткнувшись о валявшийся на полу раскрытый пластиковый футляр, и тут папа Боря, стоявший возле окна, обернулся ко мне и сердито крикнул:
– Аня, твою мать, ты отойдешь отсюда или нет? – я с размаху села на пол прямо возле его ног и, наконец, посмотрела на него – в руках у него был длинный, резко пахнущий оружейным маслом охотничий карабин, в котором он что-то с лязгом повернул и, присев на корточки, просунул ствол в раскрытое окно, упираясь локтем в подоконник.
Раздался глухой металлический звук - видимо, человек, похожий на юного Семенова, ногой стучал в наши ворота – за два года, которые мы прожили с Сережей в этом доме, мы так и не собрались провести звонок от калитки, и почему-то сейчас я была этому рада – у людей, которые собираются ворваться в твой дом, не должно быть возможности позвонить в дверь; мелодичный звук дверного звонка – мне особенно нравился один, звучавший, будто кто-то ударяет легким молоточком по медной тарелке, «бо-боммм» - был бы особенно неуместен сейчас, после одиночного выстрела, раздавшегося вначале, после Марининого крика, после того, что я увидела в окно, в отличие от ударов сапогом по тонкому металлу ворот. Папа Боря чуть шевельнулся – но вместо того, чтобы высунуться из окна, он, напротив, прижался к боковой стене – и громко крикнул:
– Эй, защитник родины, посмотри вверх! – и, быстро подняв руку, постучал по оконному стеклу.
Видимо, ему удалось привлечь внимание стоявшего у наших ворот человека – я сидела на полу и мне ничего не было видно – потому что стук в ворота прекратился; убедившись, что внимание приковано к нему, папа Боря продолжил:
– Послушай, мальчик, тебе придется стрелять из своего автомата, который ты держишь, как лопату, сквозь толстые бревна, и я очень боюсь, что ты можешь не попасть с первого раза, а может, и со второго не попадешь. А вот этой штукой, - тут он немного помахал торчащим из окна стволом карабина, - я продырявлю твою башку очень быстро; и если мне повезет – а я везучий – я успею еще продырявить бензобак вашей помойки, и никто уже не увезет всю эту ерунду, которую вы награбили в соседнем доме, а сначала, может быть, я успею снять того парня, который сидит за рулем. Нам всем это ни к чему, правда?
Снаружи было тихо – очень тихо, в открытое окно влетела снежинка, за ней другая, они немного покружились в воздухе у меня перед глазами и, приземлившись на пол возле моих ног, стали таять, а затем я услышала, как хлопнула дверца, заработал двигатель; через полминуты, когда звук удаляющегося автомобиля растворился в воздухе, мы с папой Борей, не говоря друг другу ни слова, вскочили на ноги и бросились вниз по лестнице, оттуда к входной двери, и через покрытый снегом двор – я не успела надеть зимнюю обувь и по щиколотку провалилась в снег, промахнувшись ногой мимо дорожки – распахнув калитку, побежали к дому напротив.

В нескольких метрах от ворот, слева от чисто выметенной дорожки, неловко подогнув под себя лапы – словно остановившись в прыжке, лежала Лёнина любимица, белая красавица алабаиха. Судя по ее позе, она была уже мертва, снег вокруг нее был красным и пористым, как разрезанный августовский арбуз, возле нее на корточках сидел Лёня и на щеке у него была кровь – может быть, его, а может – собачья. Услышав нас, он повернулся в нашу сторону – на лице у него было какое-то детское, обиженное выражение, я подошла поближе – уже медленно, и сказала почти шепотом:
– Лёня..
Он зачем-то прижал палец к губам и сказал жалобно:
– Посмотрите, что они сделали, - тяжело опустился на снег, обеими руками приподнял крупную, безухую голову, положил к себе на колени и принялся гладить ее обеими руками – белая голова запрокинулась, огромные челюсти немного приоткрылись и между белоснежных зубов свесился перламутровый, розовый язык.
Я села рядом с ним на корточки, сжала его плечо, а он наклонил голову, зарылся лицом в густую, светлую шерсть и начал раскачиваться из стороны в сторону, как будто баюкая неподвижное собачье тело. В этот момент за его спиной открылась массивная кованая дверь и на пороге показалась Марина – бледная, заплаканная, она посмотрела на нас с папой Борей, стоявших возле Лёни, но из дома не вышла, а только сказала:
– Аня, что же это такое, они забрали шубу, и телевизор – ты видела?
– Скажи спасибо, девочка, что они не забрали с собой тебя, и не выкинули потом где-нибудь в лесу, километров через сорок, - произнес папа Боря, стоявший за моей спиной. - Несчастные идиоты, можно подумать, пригодится им эта сраная шуба.
Леня поднял голову, посмотрел на папу Борю – в валенках, неопределенного цвета свитере с вытянутым воротом, все еще сжимающего в руках тяжелый охотничий карабин, и сказал уважительно:
– Ого, серьезная штука, - и тогда папа Боря посмотрел вниз, на длинную, страшную вещь в своей руке, и произнес:
– Серьезная, да. Не заряженная только. Когда мы, наконец, научимся думать по-новому, вот что мне интересно.

Продолжение следует.

Сохранено