Башня. Новый Ковчег-3. Глава 30. Рябинин (часть 1)

two_towers — 29.04.2024

Юра плотно прикрыл дверь своего кабинета, подошёл к книжному шкафу, вытащил несколько толстых книг — там, в глубине, он держал неприкосновенные запасы коньяка, прямо за томиками Есенина. Юра привычно хмыкнул. Ему всегда казалось, что это весьма остроумно — прятать спиртное именно за Есениным, этот древний поэт, если он правильно помнил, тоже был совсем не дурак выпить. Наталья в последнее время строго следила за количеством алкоголя, которое он употреблял, при каждом удобном случае выговаривая ему, что такое поведение недостойно его, их семьи, их рода… чёртова рода! Сколько уже можно постоянно напоминать себе и всем про своё происхождение, кому это интересно, кроме самой Натальи и ещё нескольких уцелевших осколков тех времён. Хотя, впрочем, теперь, если исходить из того поддельного документа, который вручил ему Ставицкий, и который сам Юра обнародовал на Совете, возможно, всё это и будет вскоре иметь значение.

Тёмная пузатая бутылка блеснула в недрах шкафа. Юра извлёк её наружу, аккуратно задвинув томики Есенина на место, и, не в силах больше терпеть, откупорил и прямо из горла сделал несколько глотков, удовлетворённо выдохнул, чувствуя, как пламя крепкого напитка разливается внутри, отогревает его, успокаивает, делает все проблемы далёкими и нестрашными.

И только потом он вернулся к столу, уселся в своё любимое кресло, щедро плеснул новую порцию в хрустальный стакан, стоявший тут же, рядом с графином с водой, и машинально поставил бутылку на пол, на всякий случай, чтобы Наталья не увидела, если вдруг вернётся и зайдёт. От этого машинального жеста Юра скривился. Дожил. Он же не щенок какой, он — член Совета, почти главный в армии, оставались ещё кое-какие формальности, и он окончательно вступит в должность, станет генералом и тогда… Так почему же он, без пяти минут генерал, пожалуй, самый сильный человек в Башне, вынужден как прыщавый подросток прятать бутылки и постоянно притворяться, чтобы Наталья не догадалась. Почему? Чёртова Наталья!

Жену свою Юра давно уже не любил. Да и любил ли когда-то? Возможно. По крайней мере, так ему казалось в юности. Хотя, наверно, в том чувстве, которое он испытывал к молоденькой Наташе Барташовой, было больше гордости и удовлетворённого самолюбия, из-за того, что эта блестящая красавица, обитающая чуть ли не в самых роскошных апартаментах на всём Надоблачном ярусе, неприступная, как крепость, выбрала его, молодого военного Юрку Рябинина. Из многих кавалеров выбрала. Нет, теперь он понимал, почему. Из-за того, что его родители тоже когда-то были не последними людьми. Не такими знатными, но всё же…

Тогда Юра не придавал этому значения — тем более, что все свои преференции Рябинины растеряли сразу после Мятежа. Выжили, уже хорошо. А вот отец Натальи, Леонид Барташов, как-то умудрился всё сохранить: и огромную квартиру, забитую антиквариатом, и даже какое-никакое положение в обществе.

Юра хорошо помнил, как впервые попал в их апартаменты. Наталья долго у порога приводила в порядок его костюм, придирчиво оглядывала каждую мелочь, досадливо морщилась. По её настоянию для знакомства с будущим тестем Юра надел на себя лучший костюм, сходил в парикмахерскую, но Наталья всё равно недовольно бормотала себе что-то под нос, поправляя его воротничок и узел на галстуке. Леонид Александрович, подтянутый, ещё не старый, сухой, отстранённый, с таким же немного брезгливым выражением на лице, как у его дочери, принял Юру прохладно. И больше интересовался его родителями и семейными связями, чем самим Юрой. А он, совершенно ошалевший от внезапно обрушившейся на него роскоши (кажется, до этого он ни разу не видел столько раритетных и ценных вещей, собранных в одном месте), только и думал о том, какое это счастье — жить в этих комнатах, среди всего этого богатства, с прислугой, бесшумно скользящей по коридорам, в окружении бесценных книг и предметов искусства.

У Юры всё сбылось — теперь в этой квартире жил он. И не просто жил, а считался тут хозяином. Но Рябинин не обольщался — именно что считался. Настоящей хозяйкой всего этого была Наталья. А ему, Юре, просто дозволялось быть её мужем. До него снизошли, и его жена не давала ему забыть об этом ни на минуту.

К Наталье он испытывал странные чувства. Та юношеская влюблённость, которая то ли была, то ли нет, исчезла, уступив место ненависти и отупляющему страху. В присутствии своей жены Юра словно бы терял волю, сжимался и делал всё, что она ему скажет, боясь каким-то неправильным поступком заслужить её неудовольствие.

Как женщина она его давно не привлекала. Наталья даже в постели умудрялась оставаться неприступной и далёкой, и когда Юра исполнял свой супружеский долг (а он его именно исполнял, служил, как верный присяге вояка), она принимала его ласки безразлично и холодно. И у Юры каждый раз возникало ощущение, что он сдаёт экзамен, а не занимается любовью с собственной женой.

Рябинин снова выпил коньяк одним глотком, потянулся за бутылкой, долил. Уставился невидящим взглядом в ажурные грани стакана, в ожидании, что любимый напиток изгонит из головы неприятные мысли. И страх. Липкий, привязчивый страх, который, казалось, въелся в него, пропитал его насквозь.

Неудивительно, что он начал ей изменять. А что ему ещё оставалось делать, здоровому молодому мужику? Изменял осторожно, шифруясь, перестраховываясь и тщательно скрывая свои похождения. Женщин Юра выбирал всегда одинаковых, максимально непохожих на жену — мягоньких, пухленьких, уступчивых дурочек. Конечно, он им платил и прекрасно понимал цену их любви и восторга. Но это было даже неплохо — он платил, он диктовал свои условия, он был главным. Наконец-то главным, а не обслугой, приложением к жене, удобным мужем, которого, как кобеля выбрали для вязки с породистой сукой.

А потом появилась она, Ксения, Ксюша… Мягкая, домашняя, сдобная, такая милая и уютная, взирающая на Юру, как на божество. Как на самого лучшего мужчину на свете. На него никто так не смотрел раньше, кроме проституток, конечно, но тут Юра не обольщался — эти будут смотреть с любовью на каждого, кто заплатит. А Ксюша даже от подарков отказывалась. Жарко прижималась к нему, утыкалась лицом в шею, покрывая её быстрыми поцелуями и шептала «Юрочка, ну зачем? Мне ничего не надо. Кроме тебя самого, мой тигрёнок». И от этого глупого «мой тигрёнок» Юра сходил с ума, переставал соображать. Превращался в какого-то другого Юру — смелого, сильного, красивого, того, по которому сохнут женщины и которого уважают мужчины. Он был счастлив, как никогда в жизни, потому что поверил, что наконец-то его любят не за происхождение, приемлемое для её высочества Барташовой, и не за деньги. А просто потому что…

И вдруг всё рухнуло.

В тот день Юра пришёл с работы раньше, отпросился у Ледовского, знал, что Наташа с дочерью куда-то приглашены, а дома его ждёт Ксюша.

Она действительно его ждала. Кинулась к нему, прямо в прихожей, едва он вошёл. Прижалась всем телом, обвилась вокруг.

— А у меня для тебя сюрприз, Юрочка, — жарко защекотала его своим дыханием, и от этого слова «сюрприз», которое она произнесла нежным шёпотом, у Юры сладко заныло в паху. Он сграбастал её, забыв даже про то, что дверь всё ещё не заперта, принялся жадно мять пухлое, юное тело, потянулся губами к её рту, нежному, влажно поблёскивающему в полутьме коридора.

Она не сопротивлялась, только засмеялась, провела пальчиком по его губам и снова зашептала, подставляя под его жаркие поцелуи детскую, беленькую шейку.

— Скоро, Юрочка, у нас будет времени на ласки сколько угодно, и никто, слышишь меня, никто не сможет нам помешать. Потому что у нас будет ребёнок, Юрочка, и мы теперь с тобой поженимся. Правда здорово, мой тигрёнок?

Он не сразу понял, что она сказала, и ещё продолжал по инерции тискать её, слюнявя шею и грудь, бесстыдно вывалившуюся из расстёгнутого форменного платья, и только, когда она, кажется, в третий раз повторила «у нас будет ребёночек, мой тигрёнок», до него наконец дошло, и его ударило по голове, как обухом. Ксюша продолжала горячо и ласково ворковать, рисуя радужные картины их будущей счастливой жизни, а в его душу медленно и неотвратимо вползал страх. Юра отчётливо представил себе, что будет дальше, как всё будет. Он говорит Наталье, что уходит от неё, и она… Господи, ну что за ерунда в самом деле! Как уходит? Куда он уходит? Из этой квартиры, где он привык жить, от роскоши, от удобств, от своего кабинета, где он хоть чуть-чуть, но чувствовал себя хозяином, от этих обедов, вкусной еды и дорогого алкоголя? Куда он пойдёт? Куда?

Нет, конечно, ему, то есть им — теперь уже им — выделят апартаменты, чуть ниже и попроще, хотя и немаленькие, здесь на поднебесном уровне всё же не жалкие клетушки, как внизу, но хуже, всё равно хуже, чем эти. И мебель там будет старее и обшарпанней, и обои на стенах попроще, и вместо шёлковых простыней — синтетический суррогат, и, чёрт возьми, это ещё в лучшем случае. В лучшем! Ледовской за такие фокусы его явно по головке не погладит — старый хрыч разводов не одобрял, но хуже всего Наталья. При мысли о возможной мести жены у Юры из груди вырвался стон.

— Что такое, тигрёнок? Ты не рад?

Он забормотал что-то невнятное. Про деньги, про аборт, снова про деньги. Вспомнил о своей карьере, о жене. Есть же хорошие врачи, говорил он, всё можно устроить. Она не хочет? Ничего страшного. Он готов выделять некоторую сумму денег ежемесячно, хорошую сумму денег. Но она должна понять его. У него жена. У него дочь в конце концов.

Она слушала его внимательно, ему казалось, что она согласится с его доводами, что она…

— Значит, ты хочешь от меня избавиться. От нас избавиться, — на милом личике появилось странное, незнакомое Юре выражение. Оно стало острым, злым, неестественно вытянулось, пухлые губки сжались в струнку, а в голубых глазах блеснул лёд — словно в комедии дель арте актер случайно обронил свою маску, явив публике истинное лицо. И это лицо пугало и без того не отличающегося смелостью Юру.

— У тебя ничего не получится, мой тигрёнок, — прошипела она. — Не расскажешь своей жене сам, расскажу я. Во всех подробностях расскажу, пусть знает. И на работу твою напишу, твоему генералу. Всё сообщу. И как ты его старым хрычом называл. И не думай, что я соглашусь на аборт. Ну уж нет. У нас, Юрочка, родится ребёнок. Твой ребёнок. Который тоже достоин жить в роскоши и богатстве. Понятно тебе?

Она уже не шипела, а кричала. Много чего. И Юра видел — она не врёт, она действительно всё так и сделает, приведёт свои угрозы в исполнение, и тогда конец, всему конец. Всему.

Юра Рябинин плохо помнил, чем тогда закончилась эта безобразная сцена. Кажется, он ей чего-то наобещал, наплёл, глядя в полное недоверия, теперь уже чужое и незнакомое лицо. Говорил какие-то слова в надежде выиграть время, лихорадочно соображая, что же дальше, как дальше. Кажется, потом всё закончилось сексом, вернее, его жалким подобием — Юра снова почувствовал, что сдаёт экзамен, только на этот раз уже другой женщине, и экзамен этот он с треском завалил.

Потом потянулись тоскливые дни. Дамоклов меч, нависший над ним, уже не просто щекотал его темечко, он вонзался — Юра физически ощущал безжизненную холодную сталь, готовую в любую минуту обрушиться на него. Нужно было на что-то решаться, но именно этого Юра сделать и не мог.

Он никогда или почти никогда не принимал решений. В быту, в обычной жизни, за него всё решала Наталья. На службе он подчинялся приказам генерала. И его это устраивало. Он привык. И вот теперь, когда ни Наталья, ни генерал ничем не могли помочь, Юра вдруг впал в прострацию, потому что как быть, он не знал. Ему требовалось переложить ответственность, хотя бы её часть, на кого-то ещё. Если бы у него были друзья, это бы, наверно, как-то помогло, но друзей у него не было. Были сослуживцы, с которыми он находился в ровных и доброжелательных отношениях, было начальство, и всё.

Юре ничего не оставалось, как только предаваться своим горестным раздумьям и пить, что он и делал — заливал тоску и безвыходность ситуации алкоголем и отчаянно, остро жалел себя. И вот в один из особенно ярких приступов жалости после пары бокалов любимого напитка Рябинину пришла в голову мысль о Ставицком. Серёже Ставицком, родственнике его жены.

Ставицкого Рябинин знал давно, по молодости даже пытался подружиться, но быстро оставил эти попытки. Серёжа держался с ним ровно, вежливо улыбался, говорил приветливые дежурные фразы, но и только. Ставицкий был немного странным, среднего роста, субтильного телосложения, неприметный, и, если бы не огромные, несуразные очки и не дурацкая манера постоянно их снимать и протирать, он мог бы легко затеряться в любой толпе, остаться незамеченным. Странность родственника поначалу казалась Юре забавной, но только поначалу, очень скоро он понял, что у Ставицкого два лица — слегка заикающийся и застенчивый на людях, прячущий тёплый бархат глаз за толстыми и смешными линзами, в кругу своих он заметно преображался. Нет, голос Серёжи по-прежнему звучал ровно и ласково, и в этой ласковости можно было утонуть, как в мягкой и душной перине, но было и другое. Серёжа Ставицкий тоже носил маску, и когда он чуть-чуть приподнимал её, Юра видел спокойную холодность, равнодушие и жестокость, и это настораживало, а на контрасте с нелепой внешностью Сергея, ещё и пугало.

В общем-то Юра даже где-то радовался, что Ставицкий не сильно рвётся в друзья, ограничиваясь обществом Юриной жены. У них с Натальей были свои разговоры, какая-то запутанная семейная драма, Рябинина не сильно интересовали все эти родовые связи, кто там кому кем приходился. Старые истории о былых временах, замшелые тайны рода навевали скуку, которая зевотой сводила скулы, когда Юре приходилось присутствовать при их встречах. И он вполне свыкся с таким положением вещей, но в последнее время Ставицкий вдруг изменился. Сам пошёл на сближение, буквально круги нарезал, приглашал выпить. Юра не отказывался и не замечал, что во время их посиделок, Сергей почти не пьёт сам, зато охотно подливает Юре, вызывая его на странные и непривычные разговоры. Где-то в глубине души шевелилась мысль, что всё это неспроста, и что Ставицкому, который к тому времени, сделав невероятный и головокружительный рывок в карьере, добрался до места в Совете, явно чего-то надо, но Юра гнал эту мысль прочь, теша своё самолюбие тем, что его наконец-то допустили в избранное аристократическое общество.

Рябинин был уже изрядно пьян, когда ему в голову пришла мысль о Ставицком и о том, что тот может помочь ему, и, посчитав эту мысль не просто хорошей, а гениальной, он, засунув в портфель, с которым почти никогда не расставался, пару бутылок коньяка, двинулся к Сергею. Уже в прихожей, пытаясь нащупать в темноте кнопку, чтобы открыть двери, он услышал голос жены, доносившийся из столовой. Наталья выговаривала Ксюше по поводу плохо начищенных подсвечников. И от того, что эти две женщины, от которых исходила угроза для него, были сейчас вместе, Юра почувствовал такую тоску и такой страх, что он буквально выкатился из квартиры, а, когда добрался до Ставицкого, его душили пьяные слёзы жалости к самому себе и своей почти заглубленной жизни.

От того разговора со Ставицким в Юриной памяти остались только какие-то обрывки. Он много и долго говорил, вываливая на задумчивого и молчаливого родственника свою историю, много пил — ему казалось, не пьянея, но на самом деле всё больше и больше утопая в пьяном угаре, и вдруг резко протрезвел, когда Сергей наконец заговорил.

Нет, к тому, что предлагал Сергей, он был не готов. Это звучало абсурдно, страшно, и от безжизненного голоса Ставицкого к горлу подступала тошнота.

— …ты всё должен сделать сам. А я научу тебя как.

Это было похоже на инструкцию, только на очень страшную инструкцию, но самым ужасным было то, что в конце Юра уже сам повторял за Ставицким свои действия: дождаться, когда Наталья уйдёт (Наташу с Олей я приглашу в этот вечер к себе, Юра), отвлечь Ксюшу (как же её отвлечь, господи), убить (Юра, постарайся, чтобы не было крови, удушить — гораздо эстетичнее, поверь мне), открыть дверь (к тебе постучатся, Юра, условным стуком, два раза), придут люди (просто покажешь им, где труп) и всё.

— …и всё, — закончил Ставицкий.

— И всё, — эхом повторил вслед за ним Рябинин.

Повторил, уже понимая, что сделает то, что сказал ему Сергей.

После этого инструктажа Юра на время вынырнул из пьяного угара — вынырнул ради одного единственного дня, вернее вечера, и только за тем, чтобы потом занырнуть туда снова.

День Сергей ему назначил сам, и этот день так болезненно и остро врезался в память, что Юра мог бы по минутам повторить всё, что тогда происходило: вот он сидит в своём кабинете, трезвый как стёклышко, стараясь не глядеть в сторону книжного шкафа, где на привычном месте, за томиком Есенина, его ждёт награда (Юра мысленно пообещал себе, что выпьет, но потом, когда всё будет позади); откуда-то из комнаты и коридоров доносятся голоса жены и дочери (скоро, очень скоро он будет свободен и даже слегка пьян); вот жена заглядывает к нему в кабинет, вопросительно и слегка удивлённо смотрит на пустой стакан на его столе (она, наверно, всё знает, но по этой чёртовой женщине никогда ничего не поймёшь); опять какие-то движения в прихожей, дочь что-то спрашивает, жена отвечает (как же медленно ползут минуты, стрелка словно приклеилась к цифре семь); и наконец громко хлопает входная дверь.

Почему-то именно в эту минуту, вместе со звуком закрывающейся двери, до него вдруг дошло, что он совсем не подумал о деталях. Задушить — это понятно, Сергей накануне всё правильно ему разложил — никакой крови, не нужно будет избавляться от перепачканной одежды и оттирать пол и предметы мебели, до куда могут долететь брызги. Да и специального орудия не требуется, подойдёт любой ремень или шарфик. Ремень или шарфик. Или шарфик… Его глаза суетливо забегали по комнате в поисках подходящего предмета.

Ксения к нему не заходила. Но он знал, она где-то там, в одной из многочисленных комнат огромной квартиры — в гостиной, протирает поверхности шкафов и ручки кресел от несуществующей пыли, или в столовой, в сотый раз наводит порядок в серванте из тёмного дуба, или в комнате дочери, или… Ну и хорошо. Юра с шумом выдохнул. И хорошо. Он сам пойдёт. Найдёт её. Приблизиться сзади и накинет на шею… ремень или шарфик…

— Тигрёнок.

От ласкового голоса Юра вздрогнул. Ксюша, которая в последнее время его не баловала даже в отсутствие жены и дочери, дулась и бросала требовательные взгляды, в которых читались вопрос и угроза, стояла на пороге и улыбалась. Совсем как прежде.

— Тигрёнок мой, — она торопливо приблизилась к нему, обошла сзади, прижалась тёплыми, мягкими грудями и быстро зашарила руками по его плечам.

— Ты ещё не сказал? — проговорила она прямо ему в ухо. — Юрочка, ты обещал, что скажешь. Ты же не передумал? А то, смотри, я и сама могу, если ты боишься.

— Я скажу, скоро скажу, — механически проговорил он, думая о том, что он так и не приготовил ни ремня, ни шарфика. — Чуть-чуть ещё подожди, милая. Совсем немного осталось. Вот-вот всё закончится.

От двусмысленности произнесённой фразы Юра похолодел, ему показалось, что она сейчас непременно обо всём догадается, и тогда…

Но она не догадалась.

— Я знаю, мой тигрёнок, что ты всё сделаешь как надо, — проговорила она, и её пальцы стали расстегивать пуговицы на его рубашке. — Соскучился? Хочешь прямо здесь?

Он в ужасе замотал головой. Ксюша тихонько рассмеялась, она уже справилась с пуговицами и подбиралась к его брюкам.

— Не здесь, не здесь, — забормотал он и неожиданно выпалил, сам не понимая, отчего эта мысль вдруг пришла ему в голову. — В ванной.

— В ванной? — удивилась она. — Ну хорошо, мой тигрёнок. Хорошо.

Ксюша уже минут десять как ушла — всё подготовить. Он слышал звук льющейся воды из ванной комнаты, требовательный, многообещающий, но никак не мог заставить себя подняться. В голове метались мысли про ремень или про шарфик (что же выбрать ремень или шарфик, ремень или…), а тело словно вросло в кресло и, казалось, нет на земле такой силы, которая могла бы поднять его с места. И вдруг в голове прояснилось. Как-будто кто-то перекинул тумблер, и мозг заработал, выстраивая в голове чёткую и рациональную цепочку. Он всё придумал. Теперь Юра до мельчайших деталей представлял каждый свой последующий шаг. Он прошёл в спальню, торопливо скинул с себя одежду, достал из гардероба чистый белый банный халат, облачился в него, чувствуя приятную мягкость ткани, затянул пояс, предварительно несколько раз с силой его дёрнув, проверяя на прочность.

Ванная комната встретила его удушливым цветочным ароматом, влажным паром, жарко щекочущим ноздри, и запотевшими зеркалами в тяжёлых золочёных рамах, в мутном отражении которых кровавыми всполохами мерцала красная плитка, которой были выложены пол и стены. Ксюша колдовала над пеной, взбивала её руками, наклонившись над белоснежной ванной, антикварной и уродливой, всегда напоминающей Юре пузатое корыто-лоханку на тонких, полусогнутых золотых ножках.

Ксения его не видела, стояла к нему спиной, мурлыкала что-то себе под нос, а он, удивляясь своему спокойствию, неторопливо и отстранённо разглядывал её фигурку, полноватую, женственную, с плавными изгибами бёдер, белую кожу, на которой ярким пятном выделялись розовые трусики и лифчик, дешёвые и такие неуместные среди роскошных золотых зеркал и дорогой керамики.

Рябинин сжал в кулаке конец пояса, потянул, вытягивая его из петель, шагнул к ней, не обращая внимания на распахнувшийся халат, хлёстко ударивший его полами о голые икры. Ксюша разогнулась, но обернуться не успела — он резко закинул пояс ей на шею, крепко вцепившись в концы обеими руками, и стал тянуть.

Это оказалось очень просто — намного проще, чем он думал. Просто тянуть. Сил у него хватало, когда-то в молодости он был очень спортивным, других в армию не брали, и, хотя, в последнее время на кабинетной работе Юра совсем потерял форму, но и того, что осталось, было вполне достаточно. Он почти без труда удерживал её сопротивляющееся тело. Ксюша хрипела, дёргала ногами, руками пыталась освободить шею, но её усилия почти не мешали ему. Он не думал ни о чём, полностью сосредоточившись на одном простом действии — тянуть. И даже стал считать про себя, отмеряя последние секунды жизни своей любовницы. Раз, два, три… На цифре сто пятнадцать её тело перестало сопротивляться, руки опустились, только ноги всё ещё шевелились, сведенные судорогой. Юра пытался не смотреть на неё, мысленно проговаривая цифры — сто девяносто восемь, сто девяносто девять, двести. Ксюша обмякла, но он всё равно продолжал тянуть, ещё и ещё, напрягая руки, словно занимался на тренажере. И только когда он услышал, нет, скорее почувствовал, что ткань пояса начинает трещать, он ослабил хватку, и тело Ксюши упало на пол.

Он вдел пояс обратно в халат, запахнулся, не спеша потянулся к позолоченному вентилю, перекрыл воду, потом, подумав, наклонился, вытащил затычку, внимательно проследил, чтобы ванна опорожнилась, снова включил воду, смывая остатки пены. Ровно в восемь к нему должны постучать люди Ставицкого и забрать тело. И тогда он пройдёт в кабинет, наконец-то достанет бутылку…

И тут его взгляд упёрся в Ксюшу.

Она упала навзничь — не ткнулась лицом в красный мрамор пола, наоборот — лежала на спине, согнув ноги и всё ещё сжимая ладони в кулаки, и её лицо, искажённое страшной гримасой, фиолетовое, перекошенное, с распахнутыми большими глазами было повёрнуто прямо к нему. Он инстинктивно попятился от этих пустых и мёртвых глаз, неестественно голубых, словно намалёванных безумных художником, зачем-то снова развязал пояс, вытянул его, с силой сжал обеими руками, как будто второй раз собирался задушить ту, что уже была мертва. А потом, испустив тихий и тонкий вой, заскулил, затрясся всем телом и грузно опустился на колени рядом с телом женщины, которую когда-то, наверно, любил.

(продолжение главы — следующим постом)

*************************************************

навигация по главам

Башня. Новый Ковчег-1

Башня. Новый Ковчег-2

Оставить комментарий

Популярные посты:

pertinax

Секреты популярности: почему сумки Pinko завоевали сердца модниц

taransv

Канада и Мексика сговорившись нанесли удар по США но Трамп победил

loversbooks

Немного о типа киноновинках

colonelcassad

Катастрофа SpaceX

foto_history

Случайное фото

swgold

New Glenn

elmaspb

Обед в Боконбаево (Киргизия)

olga_knight

Мой декабрь 2024 в фотках. Часть 1.

home_and_garden

Тепло ли в швейцарских домах?

• Ранее
• Архив