А я тут зачиталась

Записными книжками Марины Цветаевой. С 1913го по 1922й год. Вот настроение у меня такое.
Тут дело в том, что великие поэты — это тоже люди. У них быт. Кроме того, они привыкли все записывать — по крайней мере, некоторые из них. Это типа упражнение. Ну и наконец, их записные книжки сохраняются. Так-то мало ли кто чего тогда записал — а потом это все в печках жгли — ну или воблу заворачивали. А вот великие поэты нам показывают срез быта — а также утешают нас ощущением полета — когда этот срез быта становится непереносим.
В общем, я о чем. О том, что все происходит очень быстро.
1913 год. Счастливая обеспеченная молодая семья. Любовь, собственный дом, деньги из банка. Обожаемый младенец, няньки, поездки в Крым — корзина, картонка. 1914 год. Все то же. Война — где? 1915 год. Все то же. Ребенок подрастает — ему можно читать стихи. 1916 год — все то же, еще рождается второй ребенок — незапланированный — а муж уезжает на фронт. Ну уезжает и уезжает. У жены как раз увлечения — она все ж таки великий поэт — ей нужно чего-то кидать в топку вдохновения. «Под лаской плюшевого пледа» написано в ту пору. К слову, эти стихи из цикла «Подруга» — о любви двух женщин. 1917 год — все то же — какая-то революция — летом поездка в Крым — до осени.
Ноябрь 1917. Московская квартира. Воды нет, электричества нет, канализация не работает. Денег тоже больше нет. Знакомый обещал продать золотые часы — и теперь ни денег ни часов. А за них можно было получить мешок муки. Есть в ящике картошка, которую кто-то подарил. С утра на рассвете бегом на вокзал — с поезда успеть купить молока для детей. Потом домой — и на чердак — отпилить балку. Балку в комнате распилить на кусочки и затопить печку. На углях из печки развести самовар и сварить в нем картошку. Покормить детей картошкой. Пойти пешком в какие-то ебеня к детскому саду — отоварить карточки едой в судках — для детей. Карточки кто-то подарил. Вернуться с судками, накормить детей второй раз. Вечер. Вылить помои за окошко — включая воду, вылившуюся из самовара с картошкой и содержимое горшков. Уйти в чердачную комнату писать стихи и записки.
Возможно, кто-то зайдет — посидеть и поговорить о стихах — и вообще о высоком. Для гостя не жалко морковного чая. Если гостю надо в сортир — это все на улицу, куда-нибудь за дрова. Гость сперва проходит через парадную комнату, в которой всякая мебель и барахло — эта комната не топится. Можно что-то продавать — и это постепенно делается — и это совсем непросто. Поскольку барахло есть у многих — а вот пожрать нету. Кроме того, это барахло постоянно кто-то растаскивает — и остановить этот процесс невозможно. За порядком в городе никто не следит — как-то не до этого.
1918 год — все то же. 1919 год — все то же. Только умирает в приюте младшая дочка — и можно немного меньше думать о еде. Все погрустили и пережили — у девочки было что-то вроде аутического рассторойства, контакта у нее ни с кем не было. А времена жесткие. 1920 год — все то же — но уже работает водопровод. Но не всегда. 1921 год — все то же. Только нашелся в Чехии муж, который до этого потерялся в Белой армии — так что надо собираться к мужу. Но обеспеченной жизни больше не будет.
Как-то мне все это созвучно — отчасти из-за семейных легенд — передававшихся по женской линии. Назвали меня в честь бабки, которая провела детство в доме своего отца в Питере — няньки, гувернантки, картины-корзины-картонки. А потом комнаты в коммуналках — на всю оставшуюся жизнь.
Обеспеченная жизнь она такая — есть — и вдруг нету. Меня совершенно не вдохновяляет эпоха перемен — и я ни разу не поэт — и мне с нее не будет никакого навару. Но она, зараза, не спрашивает — эпоха эта.
|
</> |