7 сентября. Из дневников Чуковских,

Корней Чуковский, 46 лет, в поезде по дороге в Кисловодск:
7 сентября.
Степь украинская. Небо серенькое, петербургское. Эту ночь я спал. С вечера от 8 до 11. И потом еще сколько-то. Баштаны. Мазанки. Тополи. Подсолнечник. Но бедность непокрытая.
Познакомился вчера с инженером. Спортсмен, 34 года. Голова лысая совсем — ни волоска. Лицо норвежца. Конструктор аэросаней. Очевидно, талантливый. Очень хорошо рассказывает — горяч, честолюбив, спортсмен, любуется собой — и я вместе с ним. Рассказывал о своих друзьях в Париже. Один из них Васька [оставлено место для фамилии. — Е.Ч.] гулял по всему Парижу в толстовке и по-французски даже бонжур не знал. Пришел Васька в ресторан, взял карточку и наугад заказал какое-то блюдо. Лакей убежал куда-то, но блюда не принес. А ему адски хочется есть. Он зовет другого лакея — показывает ему какую-то строчку в меню — и ждет. Опять ничего не несут. После третьего раза — ему принесли счет: 30 франков. За что? Оказывается, то была карточка фокстротов — и он три раза вместо еды заказывал фокстроты. Таких анекдотов он рассказал несколько. Его приятели в Лондоне — пошли в кафешантан — и увидели надпись No smoking allowed [Курить не разрешается (англ.).] — и решили, что без смокингов туда не пускают.
Но то, что рассказывает мой спутник о нашем строительстве, не смешно, а страшно. Он сейчас из Днепростроя. Оказывается, что америк. компания, кажется, Клярка, предложила построить всю эту штуку за столько-то миллионов. Наши отвергли: «Сами построим», а американцев пригласили к себе в качестве консультантов. Консультация обходится будто бы в сотни тысяч рублей, но к американцам из гордости инженеры не ходят советоваться, и те играют в теннис, развлекаются — а постройка обошлась уже вдвое против той цифры, за которую брались исполнить ее американцы. Рабочие работают кое-как, хорошие равняются по плохим, уволить плохих нельзя, этого не позволит местком, канцелярская волокита ужасная и проч. и проч. и проч. Я слушал, но не очень-то верил ему, потому что, как талантливый человек, он чересчур впечатлителен.
«Пошта». Робитничiй Клуб. Один человек хотел опустить письмо в кружку, но увидал надпись: вынимается кожну годину (т. е. каждый час) и воздержался, так как подумал, что година — год.
Вчера проезжали Тулу. До чего связаны все пейзажи Тульской губернии с «Анной Карениной», «Войной и Миром». Глядишь и как будто читаешь Толстого.
Лидия Чуковская, 1968 год, Москва:
7 сентября. Прочитала насквозь Цветаевский том Большой серии Библиотеки Поэта.
Утвердилась в своих прежних мыслях и обосновала их.
Пастернак писал о Маяковском, что 150 миллионов — творческая вещь, магнит, ничего не поднимающий.
На мой взгляд — 50 % Цветаевой — вещи не творческие; 25 % — безвкусные; 25 % — гениальные.
Маршак говорил о цыганской страстной ворожбе в ее поэзии. Это верно. Ворожба над словом — в «Тоске по родине», в «Попытке ревности», в «Кусте».
И вдруг она заменяется пустым механическим словоговорением, мертвым. В скифских стихах, например. В кусках поэм.
Чтоб не жил, кто стар,
Чтоб не жил, кто зол,
Богиня Шитар
Храни мой костер.
(Зарев и смол!)
Чтоб не жил кто стар
Чтоб не жил, кто юн!..
Это ведь механическая графомания, которая может кончиться на следующей странице, а то и через три.
Из ее дневников, цитируемых в комментарии, видно, что она часто писала вперед прозой и обдумывала, куда что и как повернет — а потом излагала стихами. Вот тебе и ворожба!
Она много и постоянно работала, но в 50 случаях из ста — не вдохновенно, а рассудочно. И этими рационалистическими экзерсисами загорожены в книге шедевры. И эти рассудочно-новаторские (вместо вдохновенно новаторских) экзерсисы породили холодное вытрющивание Вознесенского, Мартынова. Ворожбу-то они не унаследовали, а вот это:
Взрывом газовым
Час. Да-с.
Кто отказывал
Тот даст.
Это не заумь и не ворожба, а тяжкий воловий невдохновенный труд, в котором она же попрекала Брюсова
Винт черной лестницы
Мнишь — стенкой лепится?
Ночь: час молитвенностей:
Винт хочет вытянуться.
(Это и предыдущее четверостишия из «Поэмы лестницы» М. Цветаевой, 1926)
Не дай Бог. У Пастернака так бывает и у Маяковского. Но реже.
Поэмы растянуты, болтливы, неподвижны. Есть ощущение, что колеса машины буксуют, крутятся зря, ни с места. («Поэма горы», «Поэма конца»). О «Царь-Девице» и «Молодце» молчу — безвкусно до бездарности.
Зато — «Куст»! Зато — «Плач боли и любви»! Зато — истина в пяти словах! Зато — «Тоска по родине»! И, превыше всего для меня сейчас, два из стихов к Блоку (Это не «Час. Да-с»). На одном я помешалась и повторяю его без конца:
Огромную впалость
Висков твоих — вижу опять.
Такую усталость:
Ее и трубой не поднять.
Державная пажить,
Надежная, ржавая тишь.
Мне сторож покажет,
В какой колыбели лежишь.
(Строки из стихотворения М. Цветаевой «Без зова, без слова…», 1921)
Предисловие Орлова — ни глупое, ни умное — никакое — и со всеми обязательными казенными пошлостями. Слово трагедия — через строку, но о настоящей трагедии ни слова. О расстреле мужа и ссылке дочери сказано так: «Цветаева долго мечтала, что вернется в Россию “желанным и жданным гостем”. Но так не получилось (!) Личные ее обстоятельства сложились плохо(!): муж и дочь подверглись необоснованным репрессиям». (Такими словами о расстреле и Сибири!)
Но это неважно: ахматовский «Поздний ответ» написан, и там всё сказано про судьбу Марины Цветаевой. И страны.
Примечание
ПОЗДНИЙ ОТВЕТ
(М.И. Цветаевой)
Белорученька моя, чернокнижница...
Невидимка, двойник, пересмешник,
Что ты прячешься в черных кустах,
То забьешься в дырявый скворечник,
То мелькнешь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни:
"Я сегодня вернулась домой.
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разрушен родительский дом."
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идем.
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны,
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающей след.
16 марта 1940, Фонтанный Дом, Анна Ахматова.
|
</> |