24 января. Из дневника композитора
vazart — 24.01.2022 Сергея Прокофьева (приезд в Москву в 1927-ом году):24 января. Как-никак, а вчера попали домой довольно поздно. Встать, однако, пришлось в восемь часов, а в девять уже началась генеральная репетиция. Голованов сидит с партитурой сюиты из «Шута» и отмечает в ней карандашом указания, которые я делаю Персимфансу. Персимфанцы, которые не считают его своим другом, язвят, что сам он не знает, как продирижировать «Шута» и поэтому записывает каждый такт. Когда я репетирую 3-й Концерт, в зал набивается довольно много народу, но толпа схлынула, как только я окончил. Обе сюиты, из «Шута» и из «Апельсинов», идут хорошо, но всё же лишняя репетиция не помешала бы.
Днём с Цейтлиным мы едем на таможню, так как не осмотренный на границе сундук, а также мешок с тростями для духовых инструментов застряли в московской таможне. Все духовые инструменты Персимфанса с волнением ждали этих тростей, так как их старые износились, и им приходилось дуть чёрт знает во что, а новых в России не достать. Разумеется, Цейтлин запасся всеми необходимыми рекомендациями и протекциями, так что осмотра в сущности не было почти никакого: раскрыли сундук и развязали мешок только для проформы. Впрочем, увидав старую шёлковую юбку, которую Пташка даже больше не носила, а везла в подарок бедным родственникам, сразу заинтересовались и даже накинулись, но увидав, какое это старьё, пропустили.
Завтракали в три часа одни, в «Большой Московской». Собственно, неизвестно, завтрак это или обед — здесь часы все перепутались, да в Москве и едят-то главным образом среди дня, быть может из экономии, соединяя завтрак и обед воедино. За соседним столиком оказался Меклер, здешний импрессарио, который раза два уже успел оставить мне записки, и Полякин, скрипач, в своё время вундеркинд в классе Ауэра, одновременно с девочкой Цецилией Ганзен, но как-то в своё время усохший и померкнувший перед её ослепительными успехами. С тех пор Полякин успел побывать в Америке, приобрести там американское гражданство, но не успех, и теперь Меклер возил его по России. Они одним духом пересели к нашему столику и Меклер сразу накинулся на меня с предложениями. Однако, видя, что я отнекиваюсь и отношусь довольно равнодушно к провинции, он насел на Пташку, думая её соблазнить как певицу и рассказывая ей всякие концертные возможности. Чтобы поднять свои акции, он тут же упомянул о «мировом артисте» Маршексе, которого он тоже возил и будет возить по России. Мы хохочем и объясняем, что Маршекс просто-напросто третьесортный пианист. Меклер не сдаётся и говорит:
— Помилуйте, это настоящий барин.
Я:
— Быть может, он старается здесь изобразить из себя барина, но в Париже он голодранец.
Полякин вдруг захохотал и закричал:
— Голоштанник!
Но тут же покосился на Пташку и смутился. Мы с Пташкой кончили завтрак раньше их и когда спускались по лестнице, то Меклер бежал рядом и предлагал по триста пятьдесят рублей за концерт в провинции, в передней уже по пятьсот, а когда я выходил на улицу, то по полторы тысячи для Москвы и даже два за три тысячи. Надо сказать, что последняя сумма меня даже несколько смутила, но всё же Меклер мне представляется каким-то жалким, и я, прощаясь с ним, попросил его позвонить дней через пять, когда сойдёт угар первых концертов.
Вернувшись домой, несколько отдыхали перед концертом. Звонит Серёжа Себряков. Пташка, не зная, кто он, отсылает его, говоря, что я перед концертом не подхожу, но затем сообщает, что он, видимо, был расстроен отказом. Тогда я звоню ему и прошу зайти за нами перед концертом, обещая провести его.
Отдохнув, одеваемся и едем в концерт. Большой зал Консерватории полон и даже кое-где стоят, хотя это запрещено пожарным ведомством. В артистической встречает нас Моролёв, которому я очень рад, но как он изменился за эти пятнадцать лет! Да, пятнадцать лет, срок немалый. Теперь он сильно поседел и хотя нельзя сказать ещё, что старичок, но уже перевалил за мужчину средних лет.
Концерт начинается сюитой из «Шута», довольно длинной, так как играют десять номеров. Мне отлично слышно из артистической, отделённой от эстрады тонкой, неплотной стенкой со щелями. Играет Персимфанс отлично, очень чётко, ясно, с выражением, с увлечением. По окончании сюиты аплодисменты и крики «автора», но по предварительному уговору с Це-Це решено, что на вызовы я выходить не буду, дабы не предвосхищать моего выхода к исполнению Концерта. Впрочем, Цейтлин врывается в артистическую в такой подмазке, что он уже сам готов нарушить договор и спрашивает меня, не выйти ли мне. Пока аплодисменты продолжаются, мы совещаемся и решаем, что всё-таки нет.
Перед тем, как играть Концерт, я начинаю волноваться. Работаю и несколько успокаиваюсь. Как-никак, а появиться в Москве, где меня так ждут и где, самое ужасное, отлично знают мой Концерт, который, стало быть, врать нельзя, дело нешуточное.
Наконец появляется Табаков, первый трубач (замечательный), и сообщает, что оркестр на месте и что мне надо выходить. При моём появлении оркестр играет туш, затем весь встаёт и аплодирует. Овация зала и оркестра становится грандиозной и необычайно длинной. Я долго стою, кланяюсь во все стороны и вообще не знаю, что делать, сажусь, но так как аплодисменты продолжаются, опять встаю, опять кланяюсь и опять не знаю, что делать. Я не был десять лет в Москве, мне хочется сосредоточиться, чтобы сыграть как следует, а эти эмоции совершенно не способствуют углублению. Наконец мне это надоедает и я решительно сажусь. Цейтлин, стул которого находится как раз за моей спиной, шепчет, что надо посидеть пару минут спокойно, дабы и я, и оркестр, и публика, могли прийти в себя. Я стараюсь ни на кого не смотреть и утыкаюсь в фортепиано. Минуты через три начинаем.
Я играю неспокойно, но довольно хорошо. Инцидент только один: в третьей вариации я что-то подпутал, сам не помню что, во всяком случае несерьёзно, и мы сейчас же вылезли на чистую дорогу. По окончании Концерта зал ревёт. Конечно, такого успеха у меня не было нигде. Я выхожу без конца. На бис сначала играю Гавот из «Классической», затем «Токкату». Оба штюка выходят хорошо. Наконец уединяюсь в артистическую, а оркестр играет сюиту из «Апельсинов». Марш по традиции бисируется, а по окончании новые вызовы и я ещё выхожу несколько раз. Концерт окончен и артистическая набивается публикой. Одним из первых приходит Литвинов, ныне, ввиду длительного отсутствия за границей Чичерина, исполняющий обязанности министра иностранных дел. Вид у него несколько грузный, бритое лицо, тонкие губы, умное выражение, но в общем впечатление фармацевта средней руки, а с его грузностью как-то странно вяжется пришпиленная к нему слава лихой экспроприации тифлисского банка. Но Литвинов важное лицо по отношению ко мне, ибо все паспорта, послабления и удобства моего приезда в СССР были сделаны через него. Он сам представляется мне и затем знакомит со своей женой — англичанкой. Меня сейчас же перехватывают другие: Мясковский, Асафьев, Моролёв, теперешний директор Консерватории — Игумнов, бывший директор — Гольденвейзер, с которым, впрочем, несколько фраз не о музыке, а о шахматах; Глиэр, Фейнберг, Александров и другие. Несколько отделавшись, я считаю своей обязанностью подойти к Литвинову, который сидит на диване. При моём приближении он встаёт — как-никак, хоть и фармацевт, но всё же дипломат, и неплохой. Я благодарю его за содействие, знакомлю с Пташкой его и его жену. Англичанка страшно рада, что может говорить с Пташкой по-английски. Но меня отрывает новая партия — приходит Голованов, Дикий и Рабинович — директор, режиссёр и художник, которые будут ставить «Апельсины» в Большом театре. Я очень рад познакомиться с Рабиновичем, о котором слышал много хорошего от Сувчинского. Когда проектировался «Урсиньоль», то Дягилев колебался между Якуловым и Рабиновичем.
В артистической ещё вертится Чернецкая, которая бывала у нас когда-то в Бельвю. Теперь у неё какие-то замечательные планы о новом балете, который она может сделать только со мной, для которого у неё такие идеи, которые перевернут весь балетный мир. Она готова тут же начать объяснять эти идеи, но меня рвут на части и, слава Богу, перевёртывание балета откладывается. Понемногу артистическая пустеет и я остываю. Наконец вечером выходим на улицу: Пташка, я и Це-Це, которые, восторженно болтая, провожают нас до «Метрополя».
|
</> |