Загадочный анархист Шарль

e11enai — 22.10.2024 В революционной Москве лета 1919 года Марина Цветаева общалась с некой загадочной личностью, которую она в своих "Записных книжках" называет "анархист Шарль". Судя по рассказу Цветаевой, этот Шарль хорошо знал историю Москвы.

23-го июля 1919 г.

Недавно вечером, гуляя с Шарлем (анархистом, молодым и седым, похожим на Песталоцци, сплошное «да» миру!) возле Храма Христа Спасителя (у меня сейчас на груди иконка с его изображением и я показала тому, большому, свой, маленький), глядя на Москву реку, принявшую в себя всё райское оперение неба, взглядываю на Кремль и остолбеневаю: все купола соборов черны. — Меня как в грудь ударило. — Это было самое зловещее, что я когда-либо видела, — страшнее смерти, — Чума. — И тут Шарль еще со своими рассказами о последней московской чуме.

Узнаю от него, что полукруглые медальоны на церквах, к<�отор>ые я обожаю, называются кокошниками и что в Москве был когда-то Вшивый ряд,— брадобреи брили и стригли и не убирали волос. (Дрожу от мысли, каково было упасть туда лицом!)

Я знаю душу Москвы, но не знаю ее тела. Я вообще наклонна к этому, но сейчас — по отношению к Москве — это грех.

Идя рядом с Шарлем, вспоминаю С<�ережу>, как он называл мне все дома в переулках (д<�ом> Герцена, дома, где бывал Пушкин и т. д.) и все церкви в Кремле и Замоскворечье, вспоминаю его высокое плечо над моим правым плечом (правым, п<�отому> ч<�то> ему нужно было отдавать честь) и бледную, несмотря на загар, прелестно-впалую благородную щеку, и голос: «Мариночка»…

— Напрасно начинаю писать о нем в книжке.
___

NB! Не забыть об этих черных куполах, у меня сердце бьется от мысли, какими словами можно о них сказать!

(Шарль — еврей — из хороших — патриот всех стран — невинно уверял меня, что это от дождя, тогда как перед нами мокрый Храм Христа Спасителя сиял, как Солнце! — Когда Шарль стал мне рассказывать о прежней Москве, мне стало стыдно.)

М. Цветаева. Записные книжки. В 2-х томах. Том 1. М., 2000. С. 366-367.


Сюжет с черными куполами уже разбирался здесь, поэтому повторяться не буду.

Далее идет рассказ о том, как Шарль посещал знаменитый "Ад" французской Национальной библиотеки — спецхран, где спрятаны рукописи, книги и рисунки эротического и порнографического характера.

Шарль рассказывал мне, что в бытность свою в Париже получил допуск в секретное отделение Королевской библиотеки.— «Туда не пускают без разрешения, и каталога нет.» —«Как, в библиотеке нет каталога?» — «Да, Вы называете то, что Вам нужно, и Вам дают. Туда непременно нужно иметь рекомендацию от профессора. Так — публика не допускается.» — «Странная библиотека! М<�ожет> б<�ыть> это оттого, что книги совсем распадаются?» — «Нет, просто нужно иметь удостоверение, что это для научных целей, а не из любопытства.» — «А если я хочу из любопытства?» — «Тогда Вас не пустят. Директор сначала не очень благоволил мне и моему товарищу, потом, когда он увидел, что мы серьезно занимаемся, он переменил отношение.» — «Что же там за книги?» — «Ну… разные… непристойные книги»… Я, коротко: «А-а…» — и — после некоторого размышления: «Ну, не хотела бы я быть на месте этого директора!» Шарль — удивленно: «Почему?» — «Мне бы всё казалось, что у меня все эти книги на лбу написаны. Всё равно что быть изобретателем одного — известного — учреждения. Знаете по англ<�ийски> — вода?» — Шарль смеется, а я задумываюсь: как можно, не сгорев со стыда, или не прыснув от смеха — обыкновенным человеческим голосом — попросить такую книгу — для научных целей?

И как смеют люди идти ко мне с такими рассказами?

Там же. С. 367-368.

Затем упоминание о встрече с Шарлем в гостях у Никодима Плуцер-Сарно:

День спустя, у Никодима, возглас Шарл’а: — «Марина! Откуда у Вас седые волосы?!»

Там же. С. 369.

И, наконец, рассказ о том, как Шарль взял на продажу и потерял часы.

Мои истории с часами

1 мои часы — золотые, с эмалью и «розочками» — на 14-ти камнях — проданы были (вместе с длиннейшей цепью) за 400 р.

Вторые (мужские стальные) взял у меня носить и сломал старик.

Третьи (золотые! старинные! Сережины!) взял у меня продавать Шарль (анархист) — говорит, что, боясь обыска, дал кому-то спрятать, а у того украли и т. д.

Последним сейчас цена самое меньшее 7 тысяч, с весами, к<�отор>ые таким же образом «продал» Шарль — 10 тысяч.

Там же. С. 434.


В комментариях к "Записным книжкам" личность этого Шарля никак не расшифровывается, поэтому возьму на себя смелость поделиться своими соображениями по поводу того, кто может скрываться под этим именем.

Имя "Шарль" — несомненно, вымышленное, поскольку перед нами русский еврей, политический эмигрант, живший в Париже и затем вернувшийся на родину. Кто из известных анархистов с такой биографией мог оказаться в Москве летом 1919 года?

Я полагаю, что это Александр Григорьевич (Овсей-Меер Гершкович) Таратута (1879-1937), анархист-коммунист, с 1918 г. живший в Москве, а до этого, в 1911-1917 гг. находившийся в эмиграции в Париже. Летом 1919 г. ему было 39 лет. Насколько он был похож на Песталоцци, сказать трудно, потому что найти удалось только полицейское фото, где Таратута запечатлен молодым.





Подробности биографии Александра Таратуты известны, в основном, по рассказам его дочери Евгении Таратуты, известного советского литературоведа, биографа Этель Лилиан Войнич. Вот что рассказывает Евгения Александровна:

"Отец — Александр (Овсей) Таратута, из бедной многодетной еврейской семьи, в шестнадцать лет ушел из дома учиться и учить других. Родился он в 1879 году, изучал труды борцов за свободу, учил рабочих грамоте и борьбе с угнетателями. Он стал учеником Кропоткина. Отсидел в одиночке Петропавловской крепости полтора года, был на каторге на Енисее, четыре года в кандалах был в Минской каторжной тюрьме, потом снова на каторге, откуда в 1911 году бежал во Францию.

В Минской каторжной тюрьме, где было много и политических и уголовников, он организовал всеобщее обучение, грамотные обучали неграмотных узников читать и писать, сами изучали иностранные языки, историю, географию, точные науки. С помощью тюремного священника, который стал помогать отцу в его просветительской деятельности, папа создал в тюрьме большую библиотеку.

Несколько лет тому назад друзья передали мне удивительную книгу с печатью Минского тюремного замка и с надписью тюремного священника, который подарил эту книгу отцу в 1911 году перед отправкой его этапом на каторгу в Сибирь. Это был сборник русских стихов на библейские темы с иллюстрациями Доре. Не знаю, каким чудом сохранилась она до наших дней и чудом попала мне в руки...

После революции 1917 года папа вернулся в Россию и стал участвовать в устройстве разумного сельского хозяйства. С 1918 года мы жили в Москве, и в Черкизове он организовал ферму, в которой были и полеводство и животноводство, кролиководство, пасека и огороды. Прежде всего была построена электростанция и организована школа для рабочих. Ферму он назвал «Бодрое детство», и все ее продукты шли на содержание ближайшего детского дома для беспризорников.

Папа был управляющим фермой, но все решения принимались совместно с рабочкомом, избранным самими рабочими. 06 этой ферме писали, к нам привозили иностранные делегации. Через пять лет отца оттуда уволили, так как он не давал продуктов фермы чиновникам Благуше-Лефортовского райсовета, в ведении которого находилась ферма.

Многие папины товарищи, бывшие последователями Кропоткина, вступили в партию большевиков, другие эмигрировали, третьи уже были арестованы, но папа даже не вступил в Общество бывших политкаторжан, где необходимо было подписывать разные коллективные обращения, с которыми он был не согласен. Я знала, что Вера Николаевна Фигнер, одна из организаторов этого общества, сама тоже не вступила в него, хотя и числилась его председателем. Я хорошо ее помню, она дружила с нашей семьей.

Затем папа стал работать в Центральном сельскохозяйственном банке, как экономист по организации молочного хозяйства. Понимая, что Россия является страной аграрно-индустриальной, он стремился так организовать крестьянский труд, чтобы работа в деревне велась круглый год, а не только летом и зимой и крестьянам не надо было бы уходить в поисках заработка. Он стал экономически обосновывать строительство молочно-консервных заводов в зонах развитого молочного хозяйства.

На банках сгущенного молока я до сих пор вижу рисунок из голубых и синих треугольников, появившийся тогда...

Папа стал разрабатывать проекты строительства и других аграрно-индустриальных комбинатов — фруктово-консервных заводов и т.п.

Папа часто болел, был в больницах, в санаториях, но продолжал работать, ездил в командировки, а все свободное время проводил с семьей. Я была старшая, у меня были три брата.

Он с нами читал, много нам рассказывал, гулял, занимался фотографией, принес домой детекторный радиоприемник. Из командировок каждый день писал нам открытки, а из санаториев — пространные письма. В театрах мы бывали редко — не было денег, но он водил нас в Большой театр и пел нам русские песни и арии из его любимых опер.

10 декабря мы всегда весело отмечали день рождения папы. Бывали его друзья, родные, которые перебрались с Украины в Москву. Бывала молодежь, друзья его старшего сына от первой жены, который родился в 1904 году, иногда жил у нас, иногда странствовал. Молодежь жадно расспрашивала папу о его жизни, о его впечатлениях о современной жизни. Помню их переживания от папиных рассказов о голоде на Украине в начале 30-х годов, когда он бывал в целиком вымерших деревнях, где некому было хоронить покойников...

В 1934 году мы собрались на папин день рождения не 10-го, а 9-го декабря, так как на следующий день ему надо было ехать в командировку.

Я подарила ему книгу переписки братьев Кропоткиных и надписала: «Папе, тоже писателю писем, хороших писем, но мы хотим его дома, рядом».

На следующий день, после отъезда папы в командировку, 10 декабря 1934 года, к нам пришли его арестовывать.

А еще 3-го декабря мы узнали, что арестовали мужа папиной сестры — Леонида Виленского, депутата Второго съезда РСДРП, на котором он принял сторону большевиков.

Мы с мамой дали папе телеграмму: «Тебе предложили квартиру рядом с Леонидом»...

Отец получил срок заключения 5 лет. Был в политизоляторе в Верхнеуральске, потом в Суздале.

Он имел право писать домой раз в неделю и получать из дома письмо каждую неделю. Посылки ему можно было посылать раз в месяц.

Мы с нетерпением ждали каждого его письма. В нем всегда была страничка для мамы и по страничке каждому сыну. Я очень горевала, что мне он не писал, и писала ему о своих ожиданиях. Он осторожно дал понять, что не пишет, оберегая меня, и просил также ему не писать. Он знал хорошо, что это может мне повредить и в работе. Но я не стала его слушать, хотя прекрасно понимала опасность иметь связь с «изменником родине»...

Папа писал нам бодрые письма, делился впечатлениями о прочитанных книгах, которые я ему постоянно посылала, просил мальчиков помогать маме, не ссориться между собой, отдавать больше сил учебе, отвечал на наши вопросы. Хотя мы не могли целиком доверять его бодрости, но его письма своей мудростью и добротой постоянно помогали нам.

Не всегда успевали мы в суматохе текущих событий отправлять ему наши письма вовремя, и он очень огорчался когда они запаздывали.

Один раз мама съездила к нему в Верхнеуральск и один раз была у него в Суздале. Из последней поездки она вернулась очень огорченная — условия содержания становились все хуже, а здоровье папы вызывало большие опасения.

В 1955 году он был полностью реабилитирован. В ответ на наши запросы мы получили официальное сообщение, что он умер от воспаления почек в 1946 году. Илья Григорьевич Эренбург, который хорошо знал папу, когда я ему показала это сообщение, сказал, что верить этому нельзя.

После получения документов о его полной реабилитации, мы созвали его родственников и друзей и вместе вспоминали его.

В 1992 году мы узнали, что его расстреляли в 1937 году, но мы и раньше думали об этой дате.

А фальшивое извещение о его смерти в 1946 году только еще раз показало, что большевики не только безнаказанно убивали людей, но и постоянно лгали.

Моя мама Агния Маркова родилась в 1887 году на Алтае в Салаире, неподалеку от Бийска, в семье горного штейгера, рано осталась круглой сиротой, кончила гимназию в Барнауле за казенный счет, решила идти в монастырь, но прочитав роман Войнич «Овод», решила помогать людям, которые борются за свободу. Старшие ее братья стали революционерами.

На жизнь она зарабатывала, давая домашние уроки. Помогала революционерам, добывая деньги, паспорта, устраивая побеги. Она была очень хорошенькая и всегда выглядела девочкой; когда попадала в руки полиции, ее всегда отпускали. В 1906 году она поехала в Тобольск, где в центральной тюрьме сидел ее брат Борис. В Тобольске кроме Центральной была еще и пересыльная тюрьма, где останавливались этапы из России, которые шли на каторгу на Лену и Енисей.

Передовая молодежь Тобольска встречала этапы, которые приходили каждый вторник из России и останавливались здесь на несколько дней. Встречали старосту этапа, у которого были просьбы всех этапников — как правило, нужно было навести справки о близких, найти юриста, врача и т.д.

Во вторник 20 октября 1906 года этап встречала Агния Маркова, а старостой этапа был Александр Таратута. Так познакомились мои родители. Агния уговорила Александра сказаться больным, задержаться в Тобольске, где потом его разместят в одном из ближайших селений. Потом она ему устроила оттуда побег, сама приехала к нему в Москву. Они полюбили друг друга. Но вскоре его снова арестовали, и он попал на четыре года в Минскую каторжную тюрьму, откуда побег был невозможен.

После войны я была в Минске. Немцы целиком разорили город, единственным уцелевшим зданием было здание Минской каторжной тюрьмы, Это Было капитальное здание, побег оттуда был невозможен, и даже немцы не смогли его уничтожить.

В 1911 году, мама приехала на Енисей, полуостров Бодайбо, где папа отбывал каторгу, и устроила ему оттуда побег во Францию, а потом, накопив денег, тоже приехала туда. Там, в Париже, я и родилась в 1912 году...

Жили мы бедно, в комнатке на чердаке стояла чугунная печка, которую топили круглыми шариками из угольной пыли. Каждое утро в сумку на двери продавцы ставили бутылку молока и клали узкий длинный хлебец, за которые раз в неделю мама расплачивалась. Мама французского языка не знала, но кругом было много русских эмигрантов и даже был русский детский сад. Там я познакомилась с Катей Цинговатовой, родители которой тоже бежали из России.

Папа работал конторщиком в фирме Луи Дрейфуса, брата знаменитого французского офицера Альфреда Дрейфуса, дело которого было известно во всем мире. (Я-то об этом узнала много позже.) Мама была со мной, иногда ей давали работу делать украшения из бисера. Она часто ходила в Лувр, вход в который в первую половину дня был бесплатный. И всегда брала меня с собой. Я очень жалела красивою белую тетю с крыльями, но без головы, которая встречала нас на лестнице у входа, и другую тетю жалела — красивую, но без рук... Статуи на меня производили более сильное впечатление, чем картины...

Помню, когда мне было три года, немцы сильно бомбили Париж, я очень боялась и пряталась под стол.

Русских книжек у нас не было, была французская «Красная шапочка», но у мамы была очень хорошая память, и она мне рассказывала много русских сказок и стихотворений. Я уже знала наизусть «По небу полуночи» Лермонтова, и «Песнь о вещем Олеге» Пушкина и много-много других стихов, папа хорошо пел и знал многие арии из оперы «Демон» и других. Я знала арию Демона «На воздушном океане». Родители старались знакомить меня с русской литературой, понимая, что именно детские впечатления остаются с человеком на всю жизнь.

Иногда не хватало денег и на молоко. Вера Фигнер хотела меня удочерить, но родители не отдали меня.

Мы с мамой часто гуляли в парке Монсури, который был рядом с нами, в парке Тюильри, по улицам Парижа. Любовалась Собором Парижской богоматери, Эйфелевой башней.

В 1917 году, весной, мы вернулись в Россию, в Петроград, а в 1918 поселились в Москве."

Источник: https://vgulage.name/chapters/otvazhnye-druzja-moi-ljudi-na-bezljudi/


К сожалению, о жизни Александра Таратуты в Москве в 1919 году известно мало, плохо известен круг его общения. Но он вполне мог быть знаком с Никодимом Плуцер-Сарно и через него познакомиться с Мариной Цветаевой.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив