Воины и клирики. Возвращение-3

rightview — 28.03.2019

Призрак Рима бродил по Европе все средние века, вплоть до того, что даже в отдаленных от Средиземноморья странах монархи могли рассуждать о себе в терминах «король и император в пределах своего королевства» (засвидетельствовано неоднократно). Будто бы реанимируя те времена, когда цезарь Констанций Хлор, отец Константина, соправитель августа Максимиана, имел штаб-квартиру в Британии, тогда как Максимиан в Медиолане. Констанций, собственно, и умер в Йорке. Уже в ту пору Рим перестал быть географическим пунктом, он был расточён в пространствах во всех смыслах этого слова – растрачен и распространён одновременно. Как опять же учит нас Гегель, динамически дополняя Платона, никакая вещь не может стать идеей, не пройдя через своё отрицание, через разрушение и гибель. Древнему процессу делокализации Рима придал наиболее заметный, но не решающий, импульс, конечно же, Константин. Продублировав стольный город на Босфоре, во что он превращал старый имперский центр? В музей, с одной стороны. А с другой – в модель. Разрушая античный сакральный космос, Константин, говоря очень образно, выпускал духов на волю. Отрицая, он обобщал.

Впрочем, важно отметить, что, менее заметный, но, пожалуй, более решающий шаг сделал истинный восстановитель империи, Диоклетиан. Распределённую систему имперской власти (из четырех императоров, осуществляющих единые полномочия) придумал он. Классический римский коллегиальный подход был тем самым применен к высшей, абсолютной властной инстанции. Естественным следствием нововведения стала и его добровольная отставка (без утраты ранга) – то представление о власти, которое практиковал Диоклетиан, делало её идеей и принципом, осмысляя даже первых лиц в качестве носителей сверхличной божественной властной сущности. Меня давно не покидает мысль, что христианская концепция троицы вторична по отношению к имперской тетрархии Диоклетиана. И уже при нём руководители римского мира практически не посещали изначального центра империи. Столицей Диоклетиана была Никомедия, на азиатском берегу Босфора неподалеку от Византия, на базе которого позже Константин строил свой город.



Троичность вводит, во-первых, различение Персон и Сущности, Лиц и Природы (есть Божественность и есть её Лица), и, во во-вторых, различение Лиц при единстве Сущности-Природы. Каждое Лицо олицетворяет всю полноту божественной природы без остатка, они абсолютно равны друг другу, но точно так же не тождественны – поверх Природы возникает история, свободно, «для себя», разыгранная в Лицах. Конечно, это чрезвычайно сильная, глубокая метафизическая концепция, оказавшая решающее влияние на мировой исторический процесс (Гегель первым осознал это в полной мере). Но по сути старая римская коллегиальность (при которой любой магистрат имел «напарника», что подчеркивало сверхличный характер предоставленной им власти) прослеживается в истоках троичности – а с ней заметна и греческая театральность, трагическая и торжественная условность персон-масок. А в подоплеке – ведийское: власть (действие, сила) как поэтическое состояние (см. выше) – и потому она разворачивается поэтическим и политическим на единой духовной основе-сцене со-стязанием в стояниях и состояниях, в «жестах», вкладывая в это слово и жест героя трагедии, и «жесты» средневекового героического эпоса, и мастерские движения искусного колесничего, какой бы колесницей он ни правил.

Сказанное как раз и позволяет понять происхождение, силу и слабость имперской партии – «партии воинов» – в средневековой Италии. Резюмируя ситуацию XIII века и после, можно сказать: проблема не в том, что имперцев недоставало. Проблема в том, что все были имперцами – горожане, папы, рыцари. И у всех были подходы к цели со своей спецификой. Но недоставало общих знаменателей. Империя пыталась осуществиться и не могла (вернуться на христианскую почву). Она носилась в воздухе как неопределённый дух божий над бездной. Из тела она стала делом, духом, императивом, идеалом-долгом. Именно отсутствие оптимального понятийного и политического воплощения – а оно в принципе невозможно на почве внутренне-конфликтной христианской традиции – превратило историю Запада в цепь мультилокальных имперских итераций. Церковь учила рыцарей и горожан заботе о сиротах и вдовах, о защите молящихся и тут же у всех на глазах подгребала к себе атрибуты имперского величия в прежнем римском стиле. Горожане и рыцари смотрели на всё это и отвечали францисканскими, альбигойскими, а затем и ренессансными вызовами (призванными напомнить попам их место), но самое главное, они пускались туда же, рассуждая, что уж если профессиональные клерки Распятого и его нищих апостолов так себя ведут при том, что, строго говоря, не имеют на это ни малейшего права, то что же остаётся нам, грешным мирянам? Империя стала бликующим светом, который отражался от всех сторон, словно зеркал, передаваясь от каждой к каждой, так что все видели в этом отражении её – и себя.

И вот мы смотрим на статую Коллеони или читаем Макиавелли: а где же тут эта забота о сиротах и вдовах в позиции смысла власти? И там, и там сквозит другое: власть ради власти – именно этот принцип понятийно и политически осмысляет и практикует «Светлейшая» Венеция, господствующая в веках как блистательная цель в себе для поколений венецианских нобилей, за которую и умереть не стыдно. И героические бюргеры-флорентийцы стремятся туда же, покоряя Тоскану, далее везде. Убогая схемка для дурачков «торгаши подло наживаются, воины героически сражаются» мало соответствует действительности, которую являла Европа, начиная со средневековья. Капитал в западном представлении не противоположность, а инструмент власти (напоминают нам Мак-Нил и Тилли), власти, чей смысл заключается в самоутверждении-самовозрастании – под влиянием имперского императива, дополню я, открыто витающего над пространствами, постоянно актуального, являющегося воздухом и светом культурной атмосферы Запада, этой своеобразной самораспаковывающейся программы. Впору говорить о финансовом инструментарии как одной из двух взаимно дополнительных, наряду с бюрократией, реализаций универсального аппарата (где больше бюрократизации, там меньше значение денег, способных заметно утрачивать покупательную способность в обществах распределения, и наоборот). Аппарат может достичь преобладания в любом из обоих своих проявлений – в форме довлеющего себе финансового капитала, утратившего реальность, впавшего в спекулятивную иллюзорность, или в облике партийно-полицейской машины, работающей на холостых оборотах, производя лишь шум. Но то и другое в равной степени признак пост-имперской реальности – свидетельство упадка великих держав, когда мировая не-власть пытается прийти им на смену.



На Востоке, для сравнения, всё было спокойнее. В том числе просто потому, что Византия – как раз и не империя (в понимании воинов, восходящем к римскому). На Востоке события следовали сценарию, который реализовался бы, если бы на Западе взяло верх папство. Вспомним предысторию вопроса: в ходе трансформации республики в принципат, Рим мигрировал от классического военно-аристократического и хозяйственно-активного общества к аппаратной организации власти (цезарь, он же народный трибун и лидер партии популяров, популистски противопоставляющий «простой народ» знати и правящий «от имени народа» посредством преторианцев и лично ему лояльных клерков из низших социальных слоев – часто бывших рабов – закономерно становясь игрушкой в их руках). Константин решительнее прочих шагнул по этому пути, разрывая с прежней римской практикой, когда вдобавок религиозным переворотом окончательно закрепил намерение контролировать мир, опираясь не на силу сильных, а на слабость слабых. Религия слабых – низших социальных слоёв – и их форма организации, церковь, были взяты государством за основу. В Византии они практически отождествились. А на Западе это двуединство было расстроено вторжением варваров.

Господствующий слой там на длительное время составила германская знать. В Италии она придерживалась арианской версии христианства, в Галлии – ортодоксально-католической, но даже под Меровингами оплотом влиятельной галло-римской публики с усвоенными ею от позднего Рима нравами служили церковные институты. В итоге католическая церковь сохранила на Западе преемственность цезаристской традиции аппаратного подчинения. Аристократическая культура властвования, аристократически (элитарно, хотя и в первом приближении) организованные воины-германцы и находящиеся на другой социальной стадии клирики-клерки из «галло-римлян» с аппаратным культом смирения: этот дуализм находился в отправном пункте эволюции западного общества. Власть «ромеев» на Западе принимала очертания церкви в её отличии от власти воинов-германцев. Тогда как на Востоке ничего и не было, кроме церкви-аппарата. Немногочисленные воинственные малоазиатские племена наподобие исавров не могли существенно повлиять на общее положение дел. Их представители вписывались в систему, занимая в ней свою особую стимулирующую нишу, но не составляли ей противовеса. На Западе церковь (носитель аппаратно-бюрократической цезаристской традиции) и государство (светская военно-аристократическая власть) разведены со времён тёмных веков. На Востоке церковь и власть не отделялись друг от друга, будучи устроены на единых началах, сливаясь и образуя единое тело с императором-главой. В германо-латинском мире это была скорее пара сводных братьев, споривших за наследство.

Сравнение с Востоком принципиально важно, поскольку Византия – это постоянное искушение для Запада, один из ориентиров в ответе на вопрос, куда бы всё пошло, если бы в XIII веке выиграли гибеллины. Резкая неприязнь при контактах, о которой так откровенно повествует в X веке Лиутпранд Кремонский (типичный епископ «оттоновской церкви»), как раз и была проявлением катастрофического взаимного непонимания воинов и чиновников, западной элиты и восточных аппаратных прислужников – по сути «дворцовых лакеев» в роли «столпов государства». С западной точки зрения выпестованные церковным обществом клерки, с которыми они сталкивались при византийском дворе или в клюнийско-гильдебрандовской церкви у себя дома – почти евнухи, то есть нечто омерзительное на классический взгляд, но вполне приемлемое для позднего Рима, с горечью описанного Аммианом Марцеллином. Более того, влиятельные придворные евнухи, служившие цезарям, в дальнейшем даже командовали армиями, отвоёвывая Италию у готов, но… это не изменило общего положения вещей, в конечном счёте гибельного для Византии.

Продолжение следует. Предыдущая часть. Начало.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив