Солженицын как честный человек

new_rabochy — 18.04.2023 Продолжение
Солженицын - антисоветский советский писатель. Он полностью погружен в советский контекст и вне него не может быть понят. Отсюда парадокс:
1) это советский и только советский (а не мировой) писатель.
Антисоветизм - его сторона, полностью связанная и обусловленная слабыми (больными, прогнившими) сторонами советской действительности. Солженицын - не причина болезни, а симптом. В этом смысле он продолжает русскую классическую традицию: "Мы не болезнь, мы - боль". Поэтому:
2) он последний русский классический писатель.
Вопреки склонности левых обыгрывать его фамилию, его писанина не имела бы такого значения (подобно эмигрантским инсинуациям и прямолинейной западной пропаганде), если бы он не был честен, в первую очередь к себе. Он сам - целиком и полностью - продукт советской действительности, и несет в себе ее недостатки:

У ЦК, КГБ и у наших газетных издательств, сегодня тайком нарасхват читающих "Архипелаг", нет уровня понять, что я о себе самом рассказал в этой книге сокровенное, много худшее, чем всё плохое, что могут сочинить их угодники. В этом - и книга моя не памфлет, но зов к раскаянию.
Солженицын А. "Бодался телёнок с дубом".

О чём это он?
Вроде бы надо отделить памфлет от зова к раскаянию. Памфлет - это публицистическое содержание, откровенно враждебная пропаганда, произвольно натолканная автором в текст "Архипелага". Если отчленить это, останется собственно художественная часть, более объективная. Она автобиографична и в ней есть интересная линия.

1. Чемодан.

Меня поставили в четвёртую пару, и сержант–татарин, начальник конвоя, кивнул мне взять мой опечатанный, в стороне стоявший чемодан. В этом чемодане были мои офицерские вещи и всё письменное, взятое при мне, — для моего осуждения.
То есть как — чемодан? Он, сержант, хотел, чтобы я, офицер, взял и нёс чемодан? то есть громоздкую вещь, запрещённую новым внутренним уставом? а рядом с порожними руками шли бы шесть рядовых? И — представитель побеждённой нации?
Так сложно я всего не выразил сержанту, но сказал:
— Я — офицер. Пусть несёт немец.
Никто из арестантов не обернулся на мои слова: оборачиваться было воспрещено. Лишь сосед мой в паре, тоже SU, посмотрел на меня с удивлением (когда они покидали нашу армию, она ещё была не такая).
А сержант контрразведки не удивился. Хоть в глазах его я, конечно, не был офицер, но выучка его и моя совпадали. Он подозвал ни в чём не повинного немца и велел нести чемодан ему, благо тот и разговора нашего не понял.
<...>
Шесть спин. Ни одобрения, ни осуждения не было в их покачивании.
Немец вскоре устал. Он перекладывал чемодан из руки в руку, брался за сердце, делал знаки конвою, что нести не может. И тогда сосед его в паре, военнопленный, Бог знает что отведавший только что в немецком плену (а может быть, и милосердие тоже) — по своей воле взял чемодан и понёс.
И несли потом другие военнопленные, тоже безо всякого приказания конвоя. И снова немец.
Но не я.
И никто не говорил мне ни слова.

Офицер принадлежит к высшей касте, это остается даже после ареста.
Вообще, проштрафившегося офицера командованию легче было расстрелять, чем разжаловать в рядовые.

2. Паёк.
В другом тексте - "Раковом корпусе" - бывший солдат вспоминает, что у офицеров было не только огромное жалование, но и особый паек. Они поедали его тайком от солдат, потому что было стыдно.
Понятно, что Солженицын сам офицер и в воспоминаниях солдат не нуждается - это его собственные.
Что тут можно заметить? Русские вообще довольно прямодушны, а в те времена тем более. Наверняка были такие офицеры, которые как-то делились с солдатами. Но не Солженицын. Он страдал, но съедал свои печеньки тайком.
Опять же, другие были наоборот, настолько грубы, что ни малейших угрызений совести не испытывали, и не рефлексировали. Но не Солженицын - он же интеллигент!
С пайком ему было стыдно уже тогда, но не с чемоданом. С ним стало стыдно только к моменту написания своей исповеди.

3. "Придурок".
Далее, всю дорогу в лагерях он (по собственной терминологии) был "придурком" (хотя и не говорит об этом прямо), т.е. умел пристроиться получше и избежать самых убийственных работ. Получше - не на самые лучшие места, конечно, но где-то посередине.
Тут стоит задуматься.
Под огромным давлением репрессивного аппарата, который должен был бы расплющить среду зеков в однородный слой, она не только не плющилась, но прямо-таки цвела социальным расслоением - блатные, придурки, национальные землячества и пр. Судебные органы полагали одно наказание, а на местах получалось другое - ушлые наказывали неушлых.
Позднее, когда Солженицын целовался с Франко, один испанский коммунист заметил, что режим в сталинских лагерях к сожалению был слишком мягок. Да нет же! К кому-то мягок, а к кому-то жесток. Хуже всего, что это происходило не по приговору властей, а само собой, вопреки приговорам - не по плану, а по рынку.

Что же получается? Если так в армии и тюрьме, то на воле, где диапазон возможностей шире, и расслоение должно быть шире? А с общим улучшением жизни оно еще больше расширится? Почти по Сталину - по мере продвижения к соц-му классовое расслоение увеличивается. И это не при "испортившем всё" Хрущеве, и не при дальнейших реформах, а в самые-то кондовые сталинские годы и в самых сталинских институциях - армии и лагерях!
Вот и получается, что святая святых пропаганды – всеобщего равенства - не было и нет. Такой "зов к раскаянию" нашим начальством, конечно, не мог быть воспринят.

4. Союз писателей.
В дальнейшей жизни Солженицын работал учителем, а после публикации "Денисовича" был быстро принят в СП и бросил работу. Т.е. у наших писателей членство в СП и была работа. Понятно, что у них гонорары, иногда астронимические, но иной писатель мог ничего не публиковать годами, значит была какая-то оплата. Попросту - гос-во содержало свою идеологическую обслугу. Всё это содержание было чрезмерным и незаслуженным - эти тысячи писателей были за исключением единиц дутыми величинами, неспособными конкурировать на мировом уровне.
Здесь есть аналогия с армией - офицерские привилегии тоже были чрезмерны (в иных буржуазных странах они скромнее) и никакой военной необходимостью не оправданы.
Две эти своры содержались государством, кормились и лелеялись. Зачем же так много и так щедро? Нормальный хозяин, если надо выбрать между рабочей лошадью и собакой, выберет лошадь. Но гос-во не такой хозяин. Лошадь-то кормящую руку по-любому не укусит! Да и собак некоторые ой как любят. Они же не отдельно от хозяина, а как бы его часть - его зубы.
Но вот появляется этот пес, специально пролазит в СП, только для того, чтобы кусать руку начальству, потому что слишком хорошо помнит, как эта рука его била. А начальство-то и сделать ничего не может - ни перестать кормить, ни убить (времена уже не те!).

(Собственные политические взгляды Солженицына - реакционные и практически черносотенные - меня здесь не интересуют).

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив