Сабадош Арпад. Венгерский юрист, артиллерийский офицер, революционер. ПМВ.

jlm_taurus — 22.11.2025 "...Осенью 1916 года 64-й пехотный полк, к которому я был причислен как артиллерийский офицер, передислоцировали с русского на итальянский фронт. Причиной перемещения было то, что несколько офицеров и унтер-офицеров румын перебежали на сторону русских. В этот момент я как раз был в отпуске и только по рассказам однополчан знаю, что после побега наш полк в ту же ночь заменили немецкими частями. При этом немецкие солдаты с криками "Verfluchte Schweine" выталкивали венгерских и румынских солдат из окопов.
http://world.lib.ru/s/sabadosh_a/szabadosmemoirdoc.shtml

Будапешт, 1958 г.Арпад Сабадош (Szabados Arpad) Двадцать пять лет в СССР (1922-1947 гг.) Перевод Татьяны Лендьел (Tatjana Lengyel) Редактор перевода Вадим Литинский (сын Арпада Сабадош)
"Д-р Арпад Сабадош, юрист, социал-демократ, позже ставший коммунистом, принимал активное участие в революции 1918-19 гг. в Венгрии. Во время Первой Мировой войны в качестве лейтенанта артиллерии воевал на русском и итальянском фронтах, был ранен и награждён за храбрость многими австрийскими и венгерскими орденами и германским Железным крестом. За антивоенную пропаганду в 1918 г. был помещён в психушку.

Во время революции был командующим одного из фронтов. После поражения революции был приговорён к 13 годам тюремного заключения. В 1922 г. он, в числе большой группы осуждённых революционеров, был обменен на венгерских военнопленных, и приехал в Советский Союз. В первые годы в Москве он занимался организацией в ГПУ дешифрирования радиоперехвата. В 1925 г., после ареста и расстрела жены, без следствия и суда был отправлен в Соловки, где отбыл 5 лет. После освобождения жил и работал экомомистом в Петрозаводске и Москве, а во время войны - в Казахстане. Из примерно 400 венгерских эмигрантов он был в числе 40 оставшихся в живых после сталинских чисток. Вернулся в Венгрию в 1947 году и работал в качестве юрисконсульта в различных советско-венгерских совместных предприятиях. Умер в Будапеште в 1966 г.

"...Где-то в самом конце сентября 1917 г. на итальянском фронте мы выдержали страшное сражение, в котором батальон потерял большую часть своего состава. Большинство офицеров было ранено или погибло. Командир батальона, австрийский подполковник, бросился бежать, якобы потеряв рассудок, поэтому я как лейтенант запаса принял командование батальоном на себя. К тому времени, кроме меня, из офицеров на линии фронта оставался только один прапорщик. За ночь я восстановил связь с штабом бригады и доложил, что от целого батальона осталось меньше одной роты.

Я просил сменить нас, потому что мы не в состоянии удерживать фронт. Начальник штаба бригады ответил мне, что сменить нас они не могут, потому что у них не осталось резервов и они боятся, что вот-вот сами угодят в плен к итальянцам. Но все же нас в ту же ночь сменили, и я отвел оставшуюся часть батальона в лесок. Здесь наш батальон продержали несколько дней и пополнили солдатами из разных частей. К тому времени объявился "потерявший рассудок" подполковник. После этого сражения мы попали на более тихий участок итальянского фронта, и тут я узнал о существовании приказа министра вооруженных сил, по которому офицеров, бессменно находившихся на передовой дольше всех, нужно направить в тыл, и ранее чем через шесть месяцев их снова посылать на фронт нельзя.

Я прослужил на передовой без перерыва около двух с половиной лет, и так как офицер, которого передо мной назначили к переводу в тыл, получил ранение в живот, у меня появился шанс быть отправленным домой. К тому времени нервы мои были напряжены до предела. Поэтому я обратился к командиру полка с просьбой на основании этого приказа военного министра отправить меня домой. Полковник вызвал адъютанта и приказал ему немедленно запросить от командования бригадой офицера, который принял бы от меня командование малыми орудиями. В 1916 году в качестве эксперимента Австро-Венгрия ввела 37-миллиметровые пушки, которые в разобранном виде можно было перевозить, навьючив на спины лошадей, как пулеметы. Я был командиром подразделения, обслуживавшего две такие пушки.

На участке фронта, куда мы попали, не было даже окопов, поэтому мы стояли на голой земле, под открытым небом. У меня был жар и ужасно болел живот, но я не хотел уходить, поскольку ждал, что меня вот-вот отправят в тыл. Когда температура у меня поднялась до 40С, а боли в животе не прекращались, я отправился на медпункт нашего батальона, начальником которого был молодой врач из Будапешта. Осмотрев меня, тот сказал, что подозревает, что у меня брюшной тиф, и поэтому лучше меня отправить в больницу. На что я ответил, что в тыл не пойду, потому что тогда потеряю право на шестимесячный отпуск, и что прошу разрешить мне остаться здесь, пока от командования полком не придет приказ о моем направлении домой.

Помнится, я пробыл на медпункте дня два, аккуратно принимая порошки из толченого черного угля, а от болей мне делали уколы морфия, когда итальянцы начали обстреливать медпункт из пушек. Рядом с медпунктом была пещера в скале, и когда итальянская артиллерия начала нас обстреливать, все попрятались в этой пещере. Я тоже скрылся там. Там же находился командный пункт какой-то воинской группы, начальником которой был пузатый уланский подполковник. Дней за десять до этого он "совершал инспекцию" на нашем участке фронта и довольно громко разговаривал, а между нами и итальянским фронтом было не больше 15-20 метров.

Согласно воинской дисциплине никто из офицеров низшего ранга не посмел сделать ему замечание, что здесь нельзя громко разговаривать, ведь как раз на этом месте стояли мои малые пушки и небольшой земляной пригорок обеспечивал лишь такое "прикрытие", что там можно было находиться только лёжа на животе. Поэтому я подполз к подполковнику и предупредил его, что здесь нельзя разговаривать даже тихо, и лучше ему немедленно отойти назад, так как итальянцы сразу же начнут стрелять. Едва мы отползли назад, итальянцы начали бросать ручные гранаты как раз в то место, где мы только что были. Теперь подполковник сразу же узнал меня и спросил главного врача, почему я здесь. Тот доложил, что у меня очень высокая температура, и он подозревает брюшной тиф, но я не хочу, чтобы меня отправили в больницу. Этот высокий, полный человек подошел ко мне, пощупал мой пульс, а затем приказал главному врачу, как только прекратится артиллерийский обстрел, сразу же отправить меня в больницу.

К полудню меня положили на носилки, и два санитара в сопровождении моего денщика понесли меня на медпункт, расположенный подальше от передовой. Когда мы прошли уже минут двадцать, итальянский дозор заметил нас, и по нам открыли огонь. Один из снарядов разорвалась рядом с нами, и оба санитара получили ранения, денщик мой также был легко ранен, а я же отделался царапиной на лбу. Мы с моим денщиком Дёрде, молодым румынским цыганом из Трансильвании, продолжали путь, теперь уже пешком. Как только мы прибыли на медпункт, я сообщил о случившемся и просил послать за раненными санитарами. С этого медпункта меня очень скоро перевели в тифозный барак.

...Благодаря моим связям мне удалось попасть в военный санаторий, находившийся в Варошлигете (городской парк на окраине Будапешта). Этот санаторий был под покровительством эрцгерцогини Августы, и сестры милосердия все до одной были так называемыми "благородными дамами". К тому времени у меня прошли боли в животе и температура понизилась. В санатории меня лечили от невроза желудка.

Эрцгерцогиня имела обыкновение дважды в неделю посещать санаторий. Она останавливалась у каждой кровати, а господа офицеры выскакивали из кроватей в исподнем и вставали у изголовья своих коек. Меня мутило от такого зрелища, поэтому я притворился спящим. После этого медсестра всегда заранее предупреждала меня о визитах эрцгерцогини, и я проводил эти ночи дома, а не в санатории. Одна из медсестер, которая раньше работала в солдатском госпитале, рассказала мне о том, что раньше эрцгерцогиня имела обыкновение посещать и солдатские госпитали, где задавала вопросы солдатам.

Однажды она остановилась перед солдатом, который лежал на животе, и - поскольку выучила несколько венгерских слов - спросила по-венгерски: "Где ранен?" Солдат, решив, что интерес эрцгерцогини вызван тем, что он лежит на животе, ответил: "В ж...". Эрцгерцогиня не поняла ответа и обратилась к сопровождающему врачу: "Was sagt er? Was sagt er?". Сопровождающие смутились, но один врач нашелся и сказал, что солдат был ранен под польским местечком с названием "Жоба".

...я тогда уже решил, что больше на фронт не пойду ни под каким видом. Из санатория я вернулся в Вену в 64-й пехотный полк. Зимой 1918 года, как мне помнится, шесть недель я провел на военной переподготовке "Infanterie GeschЭtz" в лагере под Веной, после чего вернулся в Вену. Длительное и беспрерывное пребывание на фронте и несколько наград, которые я получил на войне, придали мне определенный авторитет [Арпад был награждён двумя австро-венгерскими серебрянными крестами "За храбрость", военным крестом "За заслуги" 3-й степени с мечами, крестом Кароя, медалью "за ранения", и немецким Железным крестом 2-й степени.]. Здесь тоже было известно, что меня нужно на шесть месяцев отправить в тыл. Поэтому мне многое спускали, даже если я отказывался выполнять какую бы то ни было работу.

Казармы 64-го полка находились в парке, расположенном против Шенбрунского императорского дворца. С другой стороны парка было небольшое кафе, куда мы захаживали "закладывать", т. е. выпивать. К тому времени военное командование потихоньку отзывало кадровых офицеров с линии фронта и оставляло в тылу. И до этого кадровые офицеры не горели желанием попасть в окопы, теперь же невооруженным глазом было видно, что офицеров, которые были вполне способны к службе на фронте, держат в тылу. А офицеров запаса, едва они выходили из госпиталя, отправляют на итальянский фронт. Я поспорил по этому вопросу с несколькими кадровыми офицерами. А позже я просто отговаривал офицеров запаса отправляться на фронт, пока здоровые кадровые офицеры сидят дома. Потом я стал вести разговоры с унтер-офицерами и рядовыми о бесцельности войны.

К марту-апрелю 1918 года любому здравомыслящему человеку было ясно, что продолжать военные действия бессмысленно. К маю крайне ухудшилось питание солдат, почти каждый день им варили брюкву, причем ее даже как следует не чистили. Тогда случилось, что восстал один маршевый батальон. Против них отправили два чешских полка, которые оцепили парк Дреер. Батальон на автомобилях доставили на вокзал и сразу же без оружия отправили на итальянский фронт. Нити начавшегося расследования привели ко мне.

Меня не арестовали, а отправили ко мне на квартиру одного офицера, который сообщил мне, что до особого распоряжения мне запрещено появляться в казарме. В конце мая или в начале июня меня вызвали к полковнику, который к немалому моему удивлению говорил со мной вполне по-человечески и дал указание явиться на обследование в местный гарнизонный госпиталь. Никакого направления мне не дали. Мне это было очень подозрительно, потому что я знал, что когда офицеров направляют в гарнизонный госпиталь, им дают соответствующую сопроводительную бумагу.

Мне же такой бумаги не дали. у меня было несколько фронтовых друзей, которых я попросил проследить, что со мной случится. В тот же день я явился в гарнизонный госпиталь по указанному адресу. В приемной я сказал санитару, чтобы он доложил главврачу о том, что меня направили сюда на обследование. Из кабинета главврача вышли сразу два санитара, которые отобрали мою саблю и ввели к главному врачу. Наш разговор был весьма коротким. Он спросил, сколько времени я пробыл на передовой, посмотрел глаза, попросил вытянуть руки, после чего сообщил, что нервы у меня не в порядке и поэтому меня отправят в санаторий.

...санитар ввел меня в зал, в которым находилось пятеро во главе с бородатым главным врачом. Это была комиссия, которая решала судьбу помещенных в сумасшедший дом. Старый врач задавал мне такие вопросы: Знаю ли я, какой сейчас год? Я ответил, 1918-й. Второй вопрос: могу ли я сказать, какой сейчас месяц, на что я тоже ответил, а когда он снова задал подобный вопрос, я сказал ему следующее: - Господин главный врач, нет смысла задавать мне подобные вопросы, потому что я не сумасшедший, и я вижу, что меня поместили среди умалишенных. Я могу сказать вам вполне откровенно, что причина этого то, что я считаю сумасшествием войну, когда здоровые люди во всем мире вот уже четыре года убивают друг друга без всякого смысла и цели,

Старый врач стал со мной спорить и сказал: - Собственно говоря, то, что вы говорите, очень хорошо и правильно, но это говорить надо не здесь, а во Франции или в Англии. - После этого меня спросили, сколько времени я пробыл на фронте и какие у меня награды. - Вот видите, - сказал старый профессор, - такому человеку и храброму солдату не подобает говорить так, как вы говорите. И на этом мое пребывание перед комиссией закончилось. Я попросил только убрать меня от буйных помешанных.

В тот же день после обеда меня в сопровождении санитара отвели в другой павильон, в так называемое второе отделение. И здесь, конечно, были душевнобольные, но они были одеты в собственную одежду и ходили в сопровождении санитара на прогулки по парку, во время которой высокий, тонконогий пехотный полковник всю дорогу подбирал валяющиеся на дороге окурки и клал их себе в карман, В этом отделении я подружился с одним санитаром, который рассказал мне про мании каждого больного.

...Помнится, я провел в сумасшедшем доме, под надзором три месяца, когда главный врач сообщил мне, что если у меня есть кто-то из родственников, который готов поручиться за меня, то меня выпишут и разрешат отправиться домой. У меня был старший брат, который получил ранение в руку еще в 1914 году на сербском фронте, и тогда служил уже в Будапеште. Я написал ему письмо, он приехал в Вену, дал письменное поручительство, и я уехал домой в Будапешт.

Еще когда я находился в сумасшедшем доме, я узнал от одного капитана своего полка, с которым мы были в хороших отношениях, что после восстания батальона полковник собрал всех офицеров на совещание и сообщил им, что меня нужно предать суду военного трибунала за антивоенную агитацию, нарушение дисциплины и подстрекательство нижних чинов к неподчинению. Но поскольку эти преступные действия совершил один из самых храбрых офицеров полка, который беспрерывно два с половиной года пробыл в окопах, то такое двойственное поведение можно объяснить только тем, что долгая служба на передовой подорвала его нервную систему.

Если такого офицера будет судить военный трибунал, то это ляжет пятном на всех офицеров полка, поэтому после выступлений многих офицеров, которые были со мной на фронте и все подтвердили мою храбрость, было решено, что меня нужно поместить в нервный санаторий. Так и случилось, с той разницей, что вместо санатория меня послали в сумасшедший дом.

Октябрьская революция 1918 года Наконец-то я снова оказался в Будапеште! Понадобилось много времени, пока я хоть немного отошел от пережитого в сумасшедшем доме. В Пеште тогда стояли отвратные времена. Толпами бродили дезертиры и уклонявшиеся от призыва, которых генерал-лейтенант Лукачич, военный комендант Будапешта, беспощадно вылавливал, предавал полевым судам и расстреливал. Крестьяне уже продавали продукты не за деньги, а только в обмен на одежду, обувь, тонкие духи. Молочниц нельзя было провести, предложив им дешевые духи, они знали марки французских духов и соглашались на обмен только на них.

Характерно, что война прежде всего ударила по "интеллигенции" (юристам, врачам, учителям, служащим), т. к. мужчин забирали на военную службу, а оставшаяся без кормильца семья жила тем, что мало-помалу распродавала имущество. Рабочего класса это коснулось меньше, т. к. большая часть рабочих была занята на военных предприятиях, или же оставшиеся в тылу женщины стали работать на заводах. Зажиточные крестьяне обогатились на спекуляции продуктами и жили припеваючи, даже малоземельные крестьяне не испытывали нужды.

Это обстоятельство революционизировало большую часть офицеров запаса. Социализмом стали интересоваться даже такие представители "господского сословия", которые до сих пор думали, что между ними и рабочим классом стоит непроходимая стена.

Поскольку дела у меня никакого не было, я целыми днями и неделями бродил по городу и у меня появилось много знакомых среди дезертиров и уклоняющихся от призыва. Среди них был один рабочий с Андьялфёльда (один из рабочих кварталов Будапешта), у которого дома был пулемет, и немало таких, кто хранил дома по крайней мере манлихеровскую винтовку.

Осенью 1918 г. волнение в массах достигло такой степени, что в любую минуту можно было ожидать взрыва. Множество солдат, бежавших с фронта, и их семьи, толпы обнищавших людей, ждали только сигнала, чтобы начать революционное восстание. Но такого сигнала не было. Руководство Социал-демократической партии само боялось начать подобную акцию.

Во второй половине октября, без какого-либо плана и организации, на улицах постоянно находились толпы людей. Так было и 28 октября. Помню, что перед толпой выступал Михай Каройи. И вдруг пронесся сигнал: "Пошли в крепость!"

Солдаты, жандармы и полиция уже перекрыли у Цепного моста путь в Буду. Рядом с Редутом стоял военный кордон. Тогда я и еще несколько офицеров приблизились к кордону с возгласами: "Ребята, не стреляйте, это мирные люди, они не хотят ничего плохого".

Солдаты отступили, они не посмели стрелять в офицеров, а напиравшая сзади толпа смела солдат и освободила путь к Цепному мосту. Прорвавшая кордон толпа с криками побежала к Цепному мосту, и тут вдруг жандармы открыли огонь. Часть толпы, услышав выстрелы, бросилась бежать назад, я столкнулся с солдатом без одной ноги, мы с ним стали кричать: "Не бегите, они стреляют холостыми снарядами". Я кричал это, потому что даже подумать не мог, что в такие дни посмеют стрелять по мирным демонстрантам. Но когда я увидел, что многие остались лежать на земле, то мы, я и одноногий солдат, тоже повернули назад. Любопытно, что жандармы, дав одну очередь, больше не стреляли. В газетах писали, что при этом было трое убитых и множество раненых.

После сражения при Цепном мосту - 30 октября - на итальянский фронт был направлен маршевый батальон. Батальон шел по улице Ракоци к Восточному вокзалу, сопровождаемый огромной толпой, кричавшей: "Не идите на фронт, ни давайте себя убить, хватит воевать!" Среди кричавших был и я в форме артиллерийского офицера, меня окружила большая группа солдат. Я закричал им: "Бросайте оружие и идите по домам!". Но солдаты не посмели послушаться без приказа командира. Командир одной роты, который шел во главе своего отряда с саблей наголо, тихо сказал мне: "Отберите у меня саблю силой".

Что немедленно было сделано, после чего мужчины, женщины, дети, находившиеся в толпе, и прежде всего провожавшие солдат родственники, бросились к ним и стали их обнимать. Я крикнул солдатам: "Кругом! Марш назад!". Ряды солдат смешались, окружавшие меня бывшие фронтовики немедленно вооружились, солдаты батальона без сопротивления отдавали им свое оружие. Кто-то закричал: "Ребята, айда за Лукачичем!". Я пошел с теми, кто направился в сторону квартиры Лукачича на Йожеф кёрут. Что было потом с другой частью батальона, не знаю.

Этот бравый генерал, который такой смело расстреливал бежавших с фронта солдат, теперь сам трусливо скрылся. Только через несколько дней мы узнали, что он сбежал из своей квартиры в гостиницу "Астория", где попросил защиты у Национального совета. Так, в ночь на 30 октября произошла революция Каройи.

О дальнейшей судьбе Лукачича мне не известно, но когда я бываю на кладбище на могиле "павшего смертью героя" моего брата Дежё, я всегда прохожу мимо семейного памятника генерал-лейтенанта Гезы Лукачича

На другой день без какого-либо указания со стороны руководства Социал-демократической партии большая часть рабочих прекратила работу и вышла на улицу на демонстрацию. Все сторонники прежнего режима или поспешили заявить о своем присоединении к Национальному совету или просили защиты Национального совета. Все неожиданно открыли в себе приверженность социалистическим идеям, даже владельцы кафе вывесили на витрины громадные надписи: "Находится под защитой Национального совета".

Я присутствовал при отвратительной сцене, когда эрцгерцог Йожеф в Главной ратуше отрекся от имени Габсбурга и присягнул Национальному совету. В Главной ратуше "гражданин эрцгерцог" появился в сопровождении нескольких депутатов парламента. Сейчас я помню только, что среди них был Дежё Полони, который со слезами на глазах, дрожащим голосом заявил, что сей день (день, когда эрцгерцог Йожеф присяг Национальному совету) стал одним из самых знаменательных дней венгерской истории.

Я не мог сдержаться, чтобы не возразить на это и не сказать, что он говорит глупости, лучше бы он сказал, сколько тысяч человек эрцгерцог послал на смерть на фронте. Во всяком случае для тогдашней ситуации характерно, что Полони не посмел ничего возразить на мои слова.

В первые дни революции офицеры сразу же исчезли, все от страха переоделись в гражданскую одежду. Но когда они увидели, что революция идет под "знаком мира", и что им ничего не грозит, они не только снова надели офицерские мундиры, но в один прекрасный день на улицах Пешта появились плакаты, которые 10 ноября приглашали офицеров и унтер-офицеров в здание Парламента по совещание. Из любопытства я тоже пошел на это собрание. Зал был заполнен до отказа офицерами и сверхсрочными фельдфебелями. Оратор предложил собранию обратиться к правительству с требованием обеспечить подобающее офицером отношение. Потом на трибуну выскочил гусарский офицер и заорал экзальтированным голосом: "Верните нам наши сабли и честь!". Дело в том, что офицеры австро-венгерской армии до войны и во время войны всегда ходили с саблей на боку и только после революции перестали носить сабли.

Это собрание проходило под знаком реставрации и возвращения офицерской власти. Подобные выходки господ офицеров вызвали недовольство части собравшихся, о которых позже выяснилось, что все они были офицерами запаса. Один капитан (Эрнё Бан) закричал: "Офицеры запаса, на выход!". Многие офицеры тут же оставили собрание, и тут же на лестнице Парламента этот капитан выступил с предложением в ответ на действия активных офицеров также создать организацию офицеров запаса. Я также обратился к собравшимся и предложил сразу же отправиться в какое-нибудь кафе и немедленно создать свою организацию. Нас собралось человек двадцать-двадцать пять в кафе "Аббазия".

Капитан предложил назвать организацию Венгерским союзом офицеров запаса. После долгих споров было принято название: Венгерский союз офицеров, унтер-офицеров и солдат запаса. Союз был организован 12 ноября. Мы получили довольно большое помещение. Капитан стал председателем, а я одним из вице-председателей. Цели Союза были по сути дела экономическими, но я рассчитывал и на то, что в случае, если офицеры начнут контрреволюционное наступление, то против них можно будет выставить членов Союза.

Какое представление было у отдельных руководителей Социал-демократической партии о возможности контрреволюции, дает следующий случай. В эти дни в подземке по направлению к городскому парку встретились Дежё Бокани, Якаб Вельтнер и д-р Йенё Ландлер. Я тоже сел в этот вагон, и так как я знал всех троих, а Ландлер был в свое время моим начальником, я вступил с ними в разговор. В разговоре я сказал Бокани: "Почему вы не вооружаете рабочих? Разве вы не знаете, что активные офицеры повсюду организуются?" На что Бокани ответил, что офицерского восстания не стоит бояться, так как в этом случае можно будет организовать выступление тысяч рабочих. На что я возразил: "С одним дисциплинированным и вооруженным батальоном я, да и любой другой офицер, за полчаса разобьет даже тридцатитысячную толпу, если она не вооружена".

После падения Советской республики в 1919 году для свержения правительства Пейдля Иштвану Фридриху хватило семидесяти вооруженных полицейских.

Я сделал еще одну попытку. "Непсава" по моей просьбе поместила объявление, в котором я приглашал офицеров запаса на собрание в одном из залов гостиницы "Рояль", Было много пустых речей, и я сделал вывод, что с ними много не сделаешь.

Во время существования правительства Каройи государственным секретарем обороны был назначен Бём. Он поручил мне и одному адвокату пересмотреть приговоры Военного трибунала по чрезвычайным и прочим делам. Мы делали выписки из материалов, и Бём использовал их в "Непсаве". Он писал по ним статьи.

...Фрида Гардош рассказывала мне, что в "Непсаве" машинисткой работает жена Кароя Вантуша, которая получила от мужа письмо о том, что они скоро вернутся домой из русского плена...я просил передать Вантушам, что когда ее муж вернется, я хотел бы с ним встретиться. В Венгрии в то время никто представления не имел о том, что такое большевизм и в чем, собственно, суть русской революции. В тех немногих известиях, которые появлялись в газетах, была одна пустая болтовня и никакой информации. Бела Кун, Карой Вантуш, Ференц Янчик и Дердь Нанаши вернулись из русского плена одновременно.

...на другой день после полудня Кун и Вантуш будут на квартире Ференца Гёндёра, где расскажут тем, кого это, как и меня, интересует, о сути большевизма...Нас собралось около десяти человек. Мы задавали вопросы, а Кун и Вантуш отвечали. Я уже на этой встрече целиком и полностью принял точку зрения большевиков, пролетарскую диктатуру, вооружение рабочего класса, раздачу земли и так далее. Начиная с этого момента, я поддерживал связь с коммунистами и на улице Вышегради и в других местах.

Я считал, что в Будапеште на самых крупных заводах надо собирать добровольцев рабочих в взводы, полки, батальоны и готовить из них настоящие военные подразделения. Я брался привлечь необходимых для обучения офицеров. Когда я говорил об этом на Вышеградской улице с Белой Куном, он сказал, что военными делами занимается Бела Санто и чтобы я поговорил с ним.

..Они поручили Дьердю Нанаши, который вернулся вместе с Белой Куном из русского плена, организовать солдат казармы на улице Юллеи. В нашем Объединении до меня дошло, что Нанаши приглашает солдат в пивную, которая находилась напротив казармы, где поит и угощает их. Я не считал подобную агитацию солдат допустимой. Случилось то, что когда Нанаши сообщил Куну и Санто, что агитация казармы на улице Юллеи прошла успешно, и Бела Кун 31 декабря 1918 года появился в казарме, чтобы произнести речь, в него стреляли и взяли под арест. Тогда они бросились к Йожефу Поганю с тем, чтобы тот немедленно шел в казарму и освободил Белу Куна. Так успешно Нанаши провел организацию солдат в казарме на улице Юллеи.

несколько слов об этом Нанаши. В феврале 1919 года, когда правительство Каройи арестовало руководство Коммунистической партии и всех наиболее известных коммунистов, необходимые для ареста сведения были даны Дьёрдем Нанаши, дядя которого был инспектором сыска. Когда 21 марта была провозглашена Советская республика, Нанаши исчез, скрылся за границей. В Москве я однажды спросил у Вантуша, что случилось с Нанаши, который их выдал, и тот сказал, что он занимается этим и за границей, что он и там оказывает услуги полиции.

В 1947 году я вернулся в Венгрию и работал в качестве юрисконсульта в Венгерско-Советском АО. Там я встретился с человеком по имени Нанаши, сгорбленным, с выпученными глазами, который работал переводчиком с русского и венгерского, но этот жалкий человек совсем не был похож на того высокого, красивого юношу, которого я помнил по 1919 году. Однажды я зашел в столовую, где кроме меня был один единственный человек, Нанаши. Я подсел к нему и спросил, где он учился русскому (надо сказать, что он очень плохо знал по-русски, и переводил на венгерский только написанные приказы директора, в качестве переводчика использовать его было нельзя). Он ответил, что в 1914 году попал в русский плен.

На это я спросил: "Не тот ли вы Нанаши, который вернулся на родину вместе с Белой Куном?". Он ответил: "Да, это я. Я все хотел прийти к товарищу Сабадошу, чтобы поговорить о делах 1919 года, но вы всегда так заняты, что я так и не выбрал время". После обеда он немедленно поднялся в отдел кадров и заявил, что должен сообщить дополнительные данные в своей биографии. Там, несколько смягчив дело, он сообщил, что в 1919 году его дядя, инспектор полиции Нанаши, хитростью получил у него адреса коммунистов. И он чувствует свою вину за это. Я немедленно доложил об этом случае советскому генеральному директору, который сказал, что ему неудобно из-за этих венгерских дел его уволить, но он просит меня "сообщить эти данные в ЦК партии, чтобы его убрали отсюда венгры".

Провозглашение 21 марта Советской республики повергло в изумление не только венгров, включая коммунистов и социал-демократов, но вызвало сильный переполох у находившихся в стране иностранцев. Большинство французов продали и отдали все свои припасы и оружие.

Эти французы, безусловно, думали, что коммунисты - людоеды, ведь все газеты мира в то время - вот уже второй год - были полны всякими ужасами о русских большевиках. Этим и объясняется страх французского майора. Во всяком случае, я въехал в квартиру.

За четыре с половиной месяца существования правительства Каройи обстановка становилась все более анархической: все организовывались, каждый день создавались новые объединения, министр финансов постоянно угрожал ввести небывалые до сих пор налоги, хотя никаких налогов не было вообще. В целом весь этот период можно охарактеризовать коротко: слов много, а дела нуль.

В Венгрии тогда существовало пять-шесть военных союзов. Союзы офицеров действующей армии, офицеров запаса, раненых на войне, отдельное объединение унтер-офицеров, Венгерских союз оборонных сил (МОВЕ), Союз "пробуждающихся" венгров - все эти объединения, по сути дела, были военными или носили военный характер.

Арест коммунистов в ночь на 21 февраля не остановил революционного брожения. Началось разложение и в правящих партиях: партии Каройи, радикальной партии, социал-демократической партии. Когда же подполковник Викс предъявил свою ставшую с тех пор знаменитой ноту об установлении границ Венгрии, правительство Каройи подало в отставку и передало власть профсоюзам, или, как говорилось в манифесте Каройи, "Пролетариату народа Венгрии".

Как видно, социал-демократы не решились взять власть одни и отправились в тюрьму и 21 марта 1919 года договорились с Белой Куном и другими коммунистами, находившимися там, о провозглашении Венгерской Советской республики. Все это было так неподготовлено и так неожиданно, что сами социал-демократы и коммунисты были ошеломлены, узнав об этом. Ведь до сих пор социал-демократы, особенно после выпада "Непсавы" 20 февраля, поливали грязью коммунистов и называли их "левыми контрреволюционерами". Ещё 7 февраля Военный совет под председательством Поганя предпринял яростную атаку на коммунистов, а Социал-демократическая партия на своем чрезвычайном собрании 9 февраля исключила коммунистов из партии.

После всего этого не приходится удивляться тому, что как коммунисты, так и социал-демократы, встретили провозглашение Советской республики и сообщения газет от 22 марта об Образовании правительственного совета с крайним удивлением.

Как видно из этого списка, из 11 наркомов только один (Бела Кун) был коммунистом, да и то ему достались только иностранные дела. Все остальные наркомы были социал-демократами. Из 17 заместителей наркомов лишь 9 можно было бы отнести к коммунистам.Точно такая же искаженная картина получится, если посмотреть на соотношение евреев в Правительственном совете. Вовсе не нужно быть антисемитом, поставить этот вопрос нужно для того, чтобы понять, почему Венгерская советская республика пала несколько месяцев спустя.

В первом составе Правительственного совета, кроме председателя (Шандор Гарбаи) и наркома труда (Дежё Бокани), все были евреями. Из 17 заместителей наркомов не евреями было 8 (Фидлер, Агоштон, Хаубрих, Ладаи, Довчак, Чизмадия. Вантуш, Нистор).

В таком правительственном совете, и представленной им Советской республике, крылась причина её падения. В Венгрии подобное правительство не могло удержаться у власти, даже если бы и не допустило всех тех ошибок, которые оно сделало.

Номер "Непсавы" от 14 мая публикует список вновь избранного первого руководства объединенной партии. Это следующие имена: Бокани, Баяки, Бём, Гарбаи, Кунфи, Ландлер, Нистор, Велтнер, Кун, Пор, Рудаш, Ваго, Вантуш.Из 13 членов руководства партии последние пять были коммунистами и из пяти коммунистов только один не еврей (Вантуш), а из всего руководства партии только пятеро не были евреями. Доля коммунистов в руководстве партии: 38%, а доля не евреев: 63%.

В июне 1919 года изменился состав Правительственного совета, Объединенный исполнительный комитет, избранный общевенгерским собранием советов, выбрал новый Правительственный совет. Председатель Гарбаи, его заместитель Довчак. Президиум Совета народного хозяйства (они же и наркомы): Варга, Нистор, Лендел, Баяки. Иностранные дела - Кун, оборона - Б. Санто, внутренние дела - Ландлер, юстиция - Агоштон, народного благосостояния - Гут, образования - Погань.

Итак, число членов правительственного совета 12, из них три коммуниста (Кун, Санто, Гут), и отметим кстати, что все трое евреи, и 9 социал-демократов. Таким образом, доля коммунистов - 25%. Из 12 наркомов 5 не евреев (Гарбаи, Довчак, Нистор, Баяки, Агоштон), доля евреев - 59%. И все это происходит в той [католической - В.Л.] Венгрии, которая на протяжении столетий была под покровительством Девы Небесной.

И в руководстве армии дело обстояло не лучше. Первым главнокомандующим армии был Вилмош Бём, командирами четырех дивизий: Йенё Ландлер, Бела Ваго, Йожеф Погань и Дежё Бокани. За исключением последнего (Бокани), все руководство армии состояло исключительно из евреев. Заместителем Бёма некоторое время был Бела Кун, а некоторое время спустя Бёма на посту главнокомандующего армией сменил Ландлер. От этого, естественно, соотношение евреев не изменилось. Как интересную подробность, стоит отметить, что среди командующих дивизиями Ландлер, Ваго и Бокани никогда не служили в армии, а Погань не дослужился выше ранга офицерского денщика."

Сохранено