![](/media/images/top/preview/ic-pics-livejournal-com-borisakunin-31895178-256666-256666_original.jpg)
Роковая женщина: Россия, двадцатый век
![топ 100 блогов](/media/images/default.jpg)
Сильно не люблю «роковых
женщин» - как типаж. Живьем мне, правда, таковых встречать не
доводилось (лишь какие-то мелкие экземпляры, трущиеся вокруг
музыкальных «звезд», тоже не слишком крупных). Но история культуры
этими тетеньками довольно густо населена или, точнее говоря,
обсижена – потому что они очень похожи на мух: летят на ярких
мужчин, как на мед, и жужжат вокруг них, жужжат. «Жжжж, смотрите, я
выше этого вашего гения, потому что сижу у него на макушке! Жжжж,
смотрите все на меня, а не на него! Жжжж, а кто это там появился
такой интересный? Ой, он перспективнее того! Всё, полетела на
нового!».
Никого кроме себя
«фам-фаталь» любить не умеет. Никакими талантами кроме умения
вампирить мужские сердца обычно не обладает. Больше всего от этого
паразитического подвида достается людям творческим, потому что у
них сердце нараспашку.
Всё это
так.
Но правда и
то, что роковые женщины придают культурной среде некий блеск и
нервное сияние. Кроме того от их укусов художнику больно, а
когда художнику больно, он создает произведение искусства. И
за это мы должны сказать спасибо всем этим Авдотьям Панаевым,
Аполлинариям Сусловым и Лилям Брик. Я их все равно терпеть не могу,
но отдаю должное.
Ладно. Пусть
они будут не мухи - пчелы.
А еще я
знаю, что, если над лугом (или помойкой – в зависимости от эпохи),
именуемой «культурной жизнью» страны, жужжат эти деловитые
насекомые, значит, в общем, всё нормально. Солнышко светит, цветы
цветут, жизнь продолжается. Ибо когда налетают исторические бури,
они не щадят и золотистых пчелок – их быстро уносит злым ветром. Не
все же обладают цепкостью и живучестью Лили Юрьевны, благополучно
пережившей и пролетарских поэтов, и комкоров.
Недавно,
читая воспоминания выдающегося хирурга С.С.Юдина, я наткнулся на
имя одной такой «фам-фаталь» - и заинтересовался ее судьбой. Эта
разбивательница сердец менее известна, чем Лиля Брик, но отзвуки ее
мелодичного жужжания, следы ее любовных перелетов с цветка на
цветок остались во многих мемуарах.
Юдин пишет,
как во время Первой мировой войны к его приятелю приехала погостить
на фронт (уже странно) любовница: «очень красивая блондинка
среднего роста, роскошного телосложения с чарующим грудным
голосом». Прекрасная особа поразила Юдина своей
раскрепощенностью, смелостью суждений, а еще тем, что повсюду
водила на цепи ручного волка (тут, как говорится, и Фрейда не
надо).
Это была
Софья Шамардина (1894 – 1980), еще в самом начале своей длинной
многоцветной жизни.
Десятые годы. Она без волка, но, кажется, с чьим-то
сердцем в руке.
Дочь мелкого чиновника, она, в
числе многих таких же провинциальных девочек, приехала в столицу
учиться на Бестужевских курсах, но вместо учебы увлеклась богемной
жизнью. В первой своей молодости Софья Шамардина была чем-то вроде
переходящего вымпела у декадентов и получила звонкий титул «первой
артистки-футуристки».
От небольшого
поэта Вадима Баяна (настоящая фамилия у него неромантическая –
Сидоров), она перелетела к повсеградно обэкраненному Игорю
Северянину, который называл ее Эсклармондой. Потом расцвел новый
цветок – Маяковский, и пчелка стала виться вокруг него. Владимир
Владимирович, у которого со вкусом было лучше, чем у Северянина,
окрестил ее «Сонкой».
Впрочем,
может быть, я путаю последовательность увлечений Шамардиной. Баян
вот пишет:
Стало очень обидно, стало
очень тоскливо
Оттого,
что вы – лучшая в цветнике амуресс,
Оттого
что безжалостно, оттого что игриво
От меня к
Маяковскому увозил Вас экспресс.
Не от Северянина, стало быть – от Баяна? Впрочем, неважно, кто там за кем был. Главное – остались стихи:
Люби меня, как хочется
любить,
Не мысля, не страшась, не рассуждая.
Будь мной, и мне позволь тобою быть.
Теперь зима. Но слышишь поступь мая?
Мелодию сирени? Краски птиц?
Люби меня, натуры не ломая!
Бери меня! Клони скорее ниц!
(Это уже Северянин, и почти не ломается)
Жалко только, у Маяковского
про «Сонку» ничего нет – ее очень быстро оттерла от большого поэта
пчела с более острым жалом и насмерть впилась в «окровавленный
сердца лоскут».
Моему хирургу
Юдину красавица с волком встретилась, когда у продвинутых барышень
вошли в моду война и патриотизм. Шамардина сразу записалась в
милосердные сестры – и, разумеется, стала сердечной подругой
фронтовика.
Потом грянула
революция, и «тренд» переменился. Самыми яркими мужчинами стали
«художники истории» - большевики.
В перечне
дальнейших увлечений нашей героини никаких поэтов, сплошь одни
совпартработники. Муж – предсовнаркома Белоруссии Иосиф Антонович.
Ну и кроме мужа было много всяких в высшей степени интересных
индивидуумов: начальник управления НКВД по Камчатке (чекист плюс
дальневосточник!), герой гражданской войны Гай, комкор Витовт Путна
и, кажется, даже сам Карл Радек.
В те времена
передовая женщина, хоть бы даже и фам-фаталь, не могла быть просто
подругой бойца – она сама должна была стать бойцом. И у товарища
Шамардиной впечатляющий послужной список. В Гражданскую она – член
коллегии тобольской и томской ЧК, потом прокурор Минского округа и
депутат горсовета. Далее – в том же духе.
В двадцатые
бывшая Эсклармонда одевалась, как героиня рассказа А.Толстого
«Гадюка». Маяковский встретил бывшую пассию – едва узнал. Шамардина
в это время уже не помнит, что когда-то была
«артисткой-футуристкой», потрясавшей публику экстравагантными
нарядами. В мемуарах она пишет: «Я никогда не занималась своими
туалетами, и в дни нашей юности вопрос, как я одета, его тоже не
занимал. А теперь говорит: “Вот одеть бы тебя!” И
рассмеялся, когда я ответила: “Плохи мои дела: раньше ты стремился
раздеть меня, а теперь одеть”».
Хотя, судя
по фотографии, она и в виде большевички была очень
недурна.
Что было в тридцатые - понятно. Муж в ожидании ареста застрелился. Саму ее в тридцать седьмом тоже забрали, и не могли не забрать, при столь криминальных любовных связях. Получила десять лет, потом еще и «добавку». Освободилась, как тогда шутили остроумцы, в «эпоху позднего Реабилитанса».
В.Катанян пишет: «Отсидев 17
лет, осталась несгибаемой коммунисткой и умерла в доме для старых
большевиков».
(Господи, как мне
это знакомо! Моя бабушка, ничуть не роковая женщина,
тоже умерла в больнице для старых большевиков. В соседней палате
умирала другая старуха – бывшая лучшая подруга, с которой они в
тридцать первом году, будучи курсантками Военно-воздушной академии,
навсегда рассорились по какому-то идеологическому вопросу.
Расстояние между кроватями, через стенку, было меньше метра.
Не помирились. Так обе и
умерли).
Вам, может
быть, показалось, что я рассказываю о Шамардиной, ерничая?
Вовсе нет. Мне ее безумно жалко, она угодила не в ту страну и
не в ту эпоху.
Дунул
ураган, унес эту красивую пчелку в ледяную пустыню. А
всех мужчин, которых она любила (или прикидывалась, что любила)
ураган переубивал. Никто из них не дожил до
старости.
Муж в
предсмертной записке сначала попросил за свой «непартийный выход»
прощения у товарищей Сталина и Микояна. А в конце, в неофициальной
части, приписал: «Прости, милая и родная Сонюшка. Работай, Сонюшка,
на пользу партии за себя и за меня».
Она и
поработала. На лесоповале, в лагерном цехе или где там
работали зэчки.
Россия. Двадцатый век. Скверные времена для роковых женщин.
|
</> |