Прогрессор Поршнев

lenivtsyn — 04.10.2023 Борис Фёдорович Поршнев родился в 1905 году в Санкт-Петербурге в семье инженера-химика, владельца собственного кирпичного завода. Кроме него, в семье было ещё трое детей, среди которых Борис был младшим. В 1922 году, через два года после смерти отца, Поршневы переехали в Москву, где Борис окончил университет и прожил большую часть жизни.

Профессиональное признание к Поршневу пришло ещё в молодости. Уже к тридцати годам он становится советским энциклопедистом: в первом издании многотомной «Большой советской энциклопедии», среди авторов которой мы видим ведущих советских учёных и государственных деятелей, академиков и народных комиссаров, его перу принадлежит более 20 статей, посвящённых истории Средневековья и раннего Нового времени. Многие из этих статей позже перепечатывались в последующих изданиях энциклопедии, впрочем, зачастую для них учёный писал и оригинальные статьи. Всё это, несомненно, приносило учёному дополнительный доход и этим позволяло полнее сосредоточиться на сугубо научной работе. Но как молодой учёный, ещё не написавший к тому времени ни одной книги и известный почти исключительно рецензиями на чужие работы, оказался участником самого масштабного и разрекламированного в СССР научно-популярного проекта, остаётся загадкой?

Вполне естественно предположить здесь содействие его учителя — Владимира Невского, к тому времени уже отодвинутого от принятия важных партийных и государственных решений, но ещё не утратившего своих связей, влияния и авторитета крупнейшего историка партии. Тем более, известно, что Невский и до того не раз уже помогал Поршневу находить дополнительный заработок, и прежде всего — в 1932 году принял его и его жену, вернувшихся из Ростова-на-Дону, где они прожили несколько лет, на работу в крупнейшую государственную Библиотеку имени Ленина, в которой Поршнев получил доступ ко всей имеющейся в стране научной литературе. Это место работы Поршнев покинул через полгода после ареста Невского.

Вот здесь — самое время вспомнить, что старый большевик Владимир Невский был превосходным и опытным конспиратором и соединял в своём сердце две страсти: революцию и историческую науку. [*] Опыт революционера и историка наверняка подсказывал ему, к чему идёт дело в стране, и почему бы нам не предположить, что его протекция и покровительство молодому учёному Борису Поршневу были не простой филантропией, а начальным этапом подготовки агента к важной и ответственной миссии? Конечно, это не более чем наша фантазия, но почему бы нам не отдать небольшую дань популярному жанру конспирологии?

[* Об этом читайте в моём вчерашнем посте.]

Правда, чтобы наша конспирологическая теория состоялась, нужно предложить адекватное и веское содержание той миссии, к которой мог готовить учитель своего ученика. Но с этим как раз проблем не возникает. После Октябрьской революции 1917 года и тех эксцессов общественного развития, которые за ней последовали в стране и мире, едва ли не самым общим местом для революционеров стал вывод о необходимости изменения сознания общества. Если до революции многим казалось, что это изменение случится чуть ли не само собой, стоит лишь дать трудящимся возможность самим распоряжаться своей судьбой, то очень скоро после революции эта иллюзия развеялась. По мере нарастания эксцессов становилось всё яснее, что как бы ни зависело сознание от бытия, есть в его развитии и свои собственные законы. Разочаровавшиеся в революции люди приходили к уже знакомому нам, но ничего не сообщающему выводу: «Такова человеческая природа». Сопровождаемые тяжёлым вздохом, эти слова произносят, когда хотят сказать, что ничего тут, увы, изменить невозможно и даже пытаться бессмысленно. Но те, кто оставался революции верен, должны были видеть в этих словах встававшую перед ними новую историческую задачу, которую им предстояло решить. Во что бы то ни стало им нужно было выяснить: «Почему же, чёрт возьми, эта человеческая природа такова?!» Насущная практика революции требовала развития её теории.

«Если ты хочешь понять что-либо, узнай, как оно возникло». Ещё студентом Борис Поршнев задумал написать книгу — фундаментальнейший труд, который он для себя условно назвал «Критикой человеческой истории». Постепенно наметился круг вопросов, на которые ему предстояло ответить, и стало понятно, что это должна быть не одна, а целых три книги — каждая из которых отвечала бы на вопросы по своей теме. Но это произошло гораздо позже, когда Поршнев непосредственно подступился к работе. А тогда, на стадии замысла, очень вероятно, что Поршнев делился своими мыслями с научным руководителем и обратил на себя внимание старого большевика. Впрочем, не исключено и даже скорее всего, что научный руководитель сам подвёл своего студента к грандиозному замыслу.

Ленинские партийные кадры понимали истинную цену теории. Все они помнили, как после тяжелейшего поражения, которое социал-демократы и все революционные партии понесли после революции 1905—1907 годов (тяжелее был только разгром, учинённый в 1920—1930-х годах сталинистами), Ленин, отложив все другие дела, срочно засел за работу, посвящённую философии. И он добился её скорейшего выхода в России в легальном издательстве, чтобы у революционеров, разбросанных по тюрьмам и ссылкам, как и тех немногих, кто оставался на свободе, была возможность восстановить и укрепить свои моральные силы. Та теоретическая работа была необходима — не потому что Ленин захотел себе лавровый венок философа, а чтобы противостоять угрозе деморализации революционного движения. И уж конечно, понимал значение теории Владимир Невский, статьёй которого Ленин дополнил переиздание своей философской работы в 1920 году [**].

[** Речь идёт о книге Ленина «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии», вышедшей в России в 1908 году в издательстве «Прибой», и статье Невского «Диалектический материализм и философия мёртвой реакции».]

Главный труд своей жизни — вышедшую уже после его смерти книгу «О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии)» — Поршнев определил как философско-естественнонаучный трактат. Она должна была стать второй книгой в задуманной им в юности трилогии, к сожалению, став единственной реализованной. Заранее предполагая такую вероятность, автор сжал первую книгу до первой главы в уже готовой второй книге, а общий набросок третьей книги представил в виде статьи «Контрсуггестия и история (Элементарное социально-психологическое явление и его трансформация в развитии человечества)». При более благоприятных обстоятельствах первую и третью книги можно было развернуть из уже имевшихся заделов. Теперь уже ясно, что делать это предстоит не Поршневу, а кому-то другому, если, конечно, такой человек найдётся.

Прятаться, как известно, лучше всего на виду. Борис Поршнев не был человеком, который стеснялся внимания окружающих, даже наоборот: те, кто его знал, отмечали у него незаурядные артистические способности. В ранней молодости он выступал в цирке и авангардном театре, но и позже при случае охотно проявлял свой артистизм в кругу друзей. Хотя, чего уж там! Саму научную деятельность Поршнев считал несовместимой со скромностью и часто говорил своим студентам: «Наука начинается с нескромности» [***]. И сам подавал им в этом пример. Трудно найти за всю историю науки учёного, менее скромного в своих идеях и гипотезах, чем Борис Поршнев. Почти каждая его работа была вызовом авторитетам и господствующему мнению.

[***] См. беседу с историком Кириллом Андерсоном в интернет-проекте «Устная история»: текст или видео (о Поршневе: 12:38—19:03)

Дочь Бориса Поршнева, так же ставшая историком, Елена Поршнева вспоминала в «Записках об отце», как он гордился тем, что был историком-марксистом, и не раз заявлял об этом. Среди советских историков, которых обстоятельства принуждали использовать марксизм в своих работах хотя бы в качестве чисто внешнего оформления, ритуальных фраз во введении и заключении, Поршнев резко выделялся творческим, часто неожиданным для коллег применением марксистского метода. Никто из них не подозревал, что марксизм может быть таким! И они сперва много и долго спорили, — Поршнев был участником самых громких дискуссий советской исторической науки, причём некоторые из них сам же инициировал, — пока в 1950—1951 годах не дошло до того, что против Поршнева объединились все видные советские историки средних веков. Так Поршнев невольно, но зато самым решающим образом способствовал созданию неформальной корпорации советских медиевистов. И вынужден был ей уступить.

Противников Поршнева можно понять: для них речь шла буквально о выживании, — слава богу, не физическом, но творческо-профессиональном. Ведь истина всего одна, а Поршнев, как назло, всё время покушался на самые фундаментальные теоретические и методологические основы профессии, то предлагая основной закон феодализма, то — синхронический метод изучения всемирной истории, то — не на словах, а на деле признать классовую борьбу главной движущей силой исторического прогресса. Если бы ему удалось одержать верх в той дискуссии, то всем другим историкам оставалось бы единственно развивать его идеи применительно к собственным объектам исследований, а этого никому из них не хотелось. Поэтому их гораздо больше устраивала ситуация, при которой марксизм был максимально абстрактным, то есть на практике был всего лишь декорацией.

Но хотя формально противники Поршнева одержали победу, впредь спорить с ним стали опасаться. Всё-таки марксизм в СССР был официальной доктриной, а как марксист Поршнев неизменно показывал себя на голову выше любого. При этом важно отметить, что сам Поршнев, — в отличие от множества своих оппонентов, — никогда не состоял в партии, а значит, не был причастен правящему слою.

Но и диссидентом Борис Поршнев не был. Выбор такого жизненного пути не только плохо сочетался бы с его открытым характером, но и был бы слишком опрометчив — невыгоден для дела, которое было для него важнее всего. И всё же, Булат Окуджава — автор популярных советских песен — в автобиографической повести отмечает, что в 1937 году, после ареста его родителей, Поршневы (к тому моменту Поршнев был женат во второй раз) были в числе немногих, кто от него не отвернулся и оказывал поддержку. Из этого можно судить, что позиция Поршнева не была продиктована трусостью.

Первую крупную монографию на основе написанной восемью годами ранее докторской диссертации Поршневу удалось издать только в 1948 году. Но зато она сразу принесла ему мировую известность среди историков. Она называлась «Народные восстания во Франции перед Фрондой (1623—1648)». В 1950 году работа была отмечена Сталинской премией. Трижды издавался её французский перевод, дважды — итальянский, также книга публиковалась на испанском, немецком, выдержки — на английском. Поршнев стал почётным доктором Клермон-Ферранского университета во Франции, а за описанным в этой книге периодом французской истории во французской историографии закрепилось название «поршневский период».

На других работах Поршнева, за исключением самой главной, которой была посвящена его жизнь, мы останавливаться не будем. Слишком велико и разнообразно его творческое наследие, чтобы пытаться охватить его в рамках одной статьи. Но одно исключение всё-таки сделать придётся. Наш особый, конспирологический интерес к этому необыкновенному учёному требует обратить пристальное внимание на персоналии, которые его привлекали, и попытаться понять: почему именно они? [****]

[**** Здесь далее должен быть отрывок, уже опубликованный в моём ЖЖ ранее.]

Теперь, когда мы знаем об исторических примерах, вдохновлявших Поршнева на работу, мы можем лучше понять, что за книгу создавал он всю свою жизнь. По примеру Коперника, Кальвина, Мелье, он взялся изменить человеческое сознание, подготавливая тем выход из исторического тупика, в котором оказалось человечество; в котором его технологическое могущество, дающее ему возможность избавиться от множества глобальных проблем, не используется в полную силу, а часто используется во вред. Для Поршнева, как марксиста, было бесспорно, что общественное сознание определяется общественным бытиём, но он понимал также, что ничто не происходит само собой, и для того, чтобы измениться, сознанию необходимо новое знание, которое требуется ещё добыть из бытия.

Разворачивая перед читателем шаг за шагом процесс превращения животного в человека, Поршнев выводил читателя на прямой путь осознания сознания. Он считал, что это самое сложное осознание из всех, но зато такое, с которым человечество не сможет уже оставаться прежним. Не говоря уже о том, что научное объяснение человеческой природы сделает невозможными впредь жульнические ссылки на неё. Поршнев мечтал о «синтетической науке о человеческом обществе и общественном человеке», и свою книгу видел первым шагом её создания. Он не скрывал глобальных последствий, которые должна вызвать его книга. Уже в её начале он отмечает, что «знание о начале человеческой истории повлияет на всю совокупность наук о человеке». А в заключительных строках прямо заявляет: «если будет научно доказана однократность объекта познания, в частности человеческой истории», то это будет означать переход на «следующий, еще более высокий уровень разума» .

Но доказательство однократности человеческой истории как раз и сводится к ответу на вопрос: как оказался человек в её начале? Или, другими словами: как прямоходящий примат стал человеком? Именно ответ на этот вопрос даст однозначный ответ на другой вопрос: действительно ли человек уникален и в чём именно его уникальность? И хотя уникальность человека очевидна, доказать очевидное часто бывает совсем непросто. В самом деле: ведь и многие животные живут группами, многие животные обмениваются сигналами, многие животные то и дело напоминают людям людей… Нужно ответить на множество вопросов из самых разных областей научного знания только для того, чтобы подступиться к основному вопросу.

Сам Поршнев отказывался принимать упрёк, что его теория слишком сложна, и отвечал на это, что готов принять только обратный упрёк — если и его теория тоже окажется недостаточно сложна, ибо все другие теории плохи уже одним только тем, что слишком просты для объяснения такого сложного предмета, как человек.

Архивы Поршнева ещё ждут своего исследователя, и нам остаётся догадываться о всех перипетиях титанической работы мысли, которую он проделал. Однако можно говорить как об установленном факте, что, когда, начиная с 1955 года, ранее известный исключительно как историк, Поршнев стал заявлять о себе как философе и палеоантропологе, археологе и биологе, физиологе высшей нервной деятельности и социальном психологе, это не были пустые претензии дилетанта. В каждой отрасли научного знания он неизменно показывал достойный уровень: статьи Поршнева публиковались в специализированной научной, научно-популярной и массовой периодической печати, а сам он принимал участие во множестве научных симпозиумов и международных конгрессов.

Уже одни только сравнительно частые — на общем советском фоне — поездки за границу должны были привлечь к Поршневу внимание тайной политической полиции — КГБ. Даже если бы изначально комитет вовсе не интересовался Поршневым, выяснять благонадёжность отправлявшихся в заграничные поездки граждан — было его рутинной, но от того не менее строгой обязанностью. Не заметить какой-то детали и выпустить за границу потенциального шпиона или перебежчика — для чиновника такого ведомства означало однозначно испортить себе карьеру. А поскольку круг тем, которые исследовал Поршнев, традиционно интересует спецслужбы, в их интересе к учёному можно не сомневаться. КГБ СССР просто обязан был обратить на Поршнева своё внимание.

Но, конечно, природа человека интересует спецслужбы совсем с другой, даже противоположной, точки зрения — совершенствования методов контроля над человеком, а вовсе не увеличения степеней его свободы. Такие цели противоположны действительной науке. И, если КГБ, действительно, «разрабатывал» Поршнева, то он должен был знать и о его «неколебимом марксизме», и о его критическом отношении к «власти хамов». Не могло остаться незамеченным, что, небезразличный в целом к карьерным достижениям, он никогда не делал попыток присоединиться к правящей партии, хотя для карьеры именно это имело бы самое большое значение.

Пока архивы КГБ в России остаются закрытыми, мы можем только гадать, раскопал ли комитет связь Поршнева с Невским. Следует думать, что КГБ сделать это было не сложно, если в наше время это сделали простые историки, работая с открытыми архивными источниками [****]. Не исключено так же, что комитетчики вовсе и не копали в этом направлении. Рядовым сотрудникам допустимо понимать политику достаточно узко — как борьбу за власть здесь и сейчас, мыслить поколениями было по статусу только самому высшему руководству, а у него хватало других забот, чтобы лично заниматься делом профессора (даже не академика) Поршнева. Тем более что, как было сказано ранее, видимой политической активности Поршнев не проявлял, а свою связь с Невским ни перед кем не раскрывал. Даже дочь Поршнева, сама историк, в воспоминаниях об отце называет его научным руководителем Вячеслава Петровича Волгина — ректора Московского университета в годы обучения там Поршнева. Архивные документы, однако, научного руководства Волгина не подтверждают.

[**** Это сделали российские историки — супруги Сергей и Тамара Кондратьевы, хотя в силу своих убеждений и не очень поняли, что они сделали.]

Вполне вероятно, что Поршнев называл Волгина своим «учителем» в общем смысле, не подразумевая его научного руководства над собой. В частности это могло случиться на похоронах Волгина в 1962 году. Во всяком случае, примазываться к чьей-то посмертной славе у Поршнева не было никакого резона — они и сам уже был весьма заметной величиной. И всё же, факт остаётся фактом: Поршнев называл своими учителями других людей, но только не Владимира Ивановича Невского. И это несмотря на то, что Невский был реабилитирован в 1955 году — случайно ли том самом, когда в советской науке неожиданно «вышел из подполья» философ, антрополог, археолог, зоолог и физиолог высшей нервной деятельности Поршнев, ранее известный только как историк? Может быть, случайно. А может быть, ученик оказался достойным своего учителя и по части конспирации.

Так что, скорее всего, Поршнев был для КГБ «всего лишь» учёным — со странностями, но непосредственно к политике непричастным. Где уж им было понять, что быть марксистом — уже само по себе подразумевает самое прямое участие в политике! Людям, которые восприняли марксизм сквозь призму официальной советской идеологии, это понять невозможно.

Тех сведений, которые КГБ мог без особого труда собрать о Поршневе из разговоров о нём с людьми, знавшими его лично, не зарываясь в архивы, уже было достаточно для понимания того, что Поршнев — не их человек. Но только им и не было нужно привлекать его к сотрудничеству. Все результаты своих исследований Поршнев публиковал в открытых источниках, так что научному отделу КГБ достаточно было следить за научными публикациями, чтобы быть в курсе всех его открытий и достижений. Очень может быть, что в научно-исследовательских отделах КГБ и ГРУ (советская военная разведка) в те времена собрались самые преданные почитатели его таланта.

Ситуация изменилась, когда Поршнев завершил работу над главной книгой своей жизни и подготовил её к печати. Это случилось не без потерь: автору пришлось согласиться на существенные сокращения, продиктованные даже не цензурой, а банальным дефицитом бумаги (дефицит почти всего был отличительной чертой советской экономики). И всё-таки, завершив такой грандиозный труд, Поршнев, несомненно, был на подъёме, полон творческих замыслов. Одних только заявленных проектов на тот момент, — а было это лето 1972 года, — у него насчитывалось пять! Но когда текст книги был уже набран, а до её выхода из печати оставались месяц или два, в редакции, которая занималась подготовкой книги, неожиданно сменилось руководство. Новый главный редактор, едва заняв кабинет, потребовал на стол книгу «О начале человеческой истории» и, быстро, но внимательно изучив её, заявил, что её печатать нельзя.

Пока архивы КГБ остаются закрытыми для простых граждан, мы не можем однозначно утверждать, что тот человек был из этого ведомства. Но сам Поршнев, со слов его дочери, классифицировал его именно так, а у него всё-таки был жизненный опыт. Да и глупо было бы, закрывая глаза на суть произошедшего, видеть в этом что-то ещё, кроме организованной специально существовавшим для таких задач ведомством расправы. И когда тот человек организовал «учёный совет», на котором в наглядной форме изложил замеченные им в книге многочисленные противоречия с «марксистской» догматикой, в актовом зале, кроме академиков-философов, было замечено значительное число его коллег. Поддержка зала в таких случаях много значит: робкие возражения отдельных философов (у которых тоже был жизненный опыт), тот человек парировал без особого труда, и в конце концов собрание вынуждено было его поддержать и постановило: издание книги запретить, набор рассыпать. Очевидно, ведомство было заинтересовано в работе Поршнева, но не в её широкой известности.

Поршнев ощущал себя поверженным, уничтоженным. Сразу после «судилища» с ним случился инфаркт. Он прожил ещё два с половиной месяца и умер от второго инфаркта.

А прямо на похоронах к вдове Поршнева, сидевшей напротив гроба, подошёл незнакомец в сером костюме, чтобы, как он сам заявил, скорее её «обрадовать»: центральный комитет партии решил опубликовать книгу.

Противоречия между КГБ и ЦК случались. В частности, в решении идеологических вопросов КГБ иногда претендовал на избранность, и тогда «старшие товарищи» не лишали себя удовольствия поставить его на место. По-видимому, так было и на этот раз, и уязвлённые сотрудники КГБ захотели в отместку испортить траур по виновнику своего унижения — заявиться на похороны и вызвать истерику у вдовы. Только у них не получилось: вдова повела себя безупречно.

Книга вышла осенью 1974 года, через два года после смерти автора. Её судьба напоминает судьбу «Завещания» Жана Мелье с той существенной разницей, что книга Мелье была запрещена и тайно переписывалась от руки, а книга «О начале человеческой истории» вышла в крупном государственном издательстве, хотя и тиражом всего 20 тысяч экземпляров. По меркам СССР это был небольшой тираж, средним в то время был тираж 100—200 тысяч экземпляров, и всё же, учитывая не самый популярный литературный жанр («философско-естественнонаучного трактат» — так определил его сам автор), он был не так уж и мал: книга попала во все крупные общественные и университетские библиотеки, остаток быстро разошёлся, но… Удивительно! Хотя все, кто был в этом заинтересован, книгу прочитали и не могли остаться равнодушны (её буквально переполняли самые смелые гипотезы), отзывов на неё почти не последовало.

Точнее, вышли две рецензии в специализированных научных журналах: одна — известного лингвиста и психолога — в следующем году, и другая — известного антрополога — через шесть лет, скрытая в статье на более общую тему, хотя и занимавшая в ней основное место. Обе рецензии были написаны людьми, хорошо знавшими Поршнева и много дискутировавшими с ним при жизни. Высоко оценивая в целом книгу и её автора, рецензенты завершали давно начатые с ним споры. Из тех, кто познакомился с теорией Поршнева впервые по книге, не отозвался никто.

Если четвертью века ранее, в ходе дискуссии о месте классовой борьбы в истории, имевшей место в начале 1950-х, Поршнев невольно способствовал объединению в неформальную корпорацию советских медиевистов, то теперь вообще все советские гуманитарии объединились в заговоре молчания против того развития марксизма, которое предлагал им в своей книге Поршнев.

Не государство, присвоившее монополию на марксизм и — случайно или нет — ею поступившееся, а само общество — в лице представляющих его интеллектуалов — установило режим замалчивания книги. Образованные предпочитали, чтобы марксизм был догмой, а не руководством к действию.

Так теория Поршнева оказалась в фокусе тормозной доминанты.

Оставить комментарий

Популярные посты: