Опять о Шаламове

olitvak — 24.05.2020 Убирая в шкаф "Колымские рассказы", я нашла там "Воспоминания" Шаламова, сборник 2001 года издания, скорее всего не читанный.
Прочитала. Ужаса от открывающегося масштаба бедствия прибавилось, как и жгучей жалости к автору и всем миллионам репрессированных. Но отношение к самому Шаламову стало более сложным.Я уже писала, что перестала его сравнивать с Солженицыным. Он не сильнее как писатель, ему тоже не помешал бы хороший редактор. Ужасно, как стали издавать (и этот сборник не исключение): просто кажется, что автор вообще не перечитывал тексты, что книги полны буквальных повторов, как слов, метафор, так и сюжетов с малыми вариациями. Автор-то мог написать сколько угодно вариантов, но издатель, редактор на что? Но это так, в сторону.
Всё равно выписала что-то. Вот эта мысль была уже, но пусть и в этой формулировке будет:
"С первой тюремной минуты мне стало ясно, что никаких ошибок в арестах нет, что идет планомерное истребление целой социальной группы - всех, кто запомнил из русской истории последних лет не то, чо в ней следовало запомнить".

"Проза будущего кажется мне прозой простой, где нет никакой витиевотости, с точным языком, где лишь время от времени возникает новое, впервые увиденное - деталь или подробность, описанная ярко. Этим деталям читатель должен удивиться и поверить всему рассказу".

"Нравственный облик человека меняется крайне медленно, медленнее, чем климат Земли. ... Время показало, что так называемая цивилизация - очень хрупкая штука, что человек в своем нравственном развитии вряд ли прогрессирует в наше время. Культ личности внес такое растление в души людей, породил такое количество подлецов, предателей и трусов, что говорить об улучшении человеческой породы - легкомысленно. А ведь улучшение человеческой породы - главная задача искусства, философии, политических учений".
(Вот только "культ личности" умаляет масштаб бедствия. Каким бы монстром ни был Сталин, автор бедствия не он один.)
И во вступлении к колымским воспоминаниям: "Нужна ли будет кому-либо эта скорбная повесть? Повесть не о духе победившем, а о духе растоптанном. Не утверждение жизни и веры в самом несчастье. Но безнадежность и распад. Кому она нужна будет как пример, кого она может воспитать, удержать от плохого и кого научить хорошему? Будет ли она утверждением добра, все же добра, ибо в этической ценности вижу я единственный критерий искусства"...
"Как рассказать о том, о чем рассказывать нельзя? Может быть, проще было умереть"...
"Как показать, что духовная смерть наступает раньше физической? Как показать, что духовная сила не может быть поддержкой, не может задержать распад физический?"

И вновь имена, имена. Мне впору заводить свой мартиролог. Вот пишет очень тепло о Воронском - нашем, ивановском, главном редакторе нашей газеты "Рабочий край", вытащенном Лениным в Москву. Уничтожен. Вот Третьяков, глава ЛЕФа, автор пьесы, поставленной Мейерхольдом, - "Рычи, Китай". Ни Третьякова (японский шпион! какое издевательство было во всех этих обвинениях - всё съедят, любую нелепость), ни Мейерхольда... Вот рабочий Хренов, герой стихотворения Маяковского "Я знаю, город будет.... когда такие люди в стране советской есть", едет на Колыму с томиком Маяковского, тяжелый сердечник, умер уже вольнонаемным, один из немногих "счастливцев", пишет Шаламов. И поясняет: не знаю, что есть счастье - уцелеть после великих мук или умереть раньше страданий (как Мандельштам, оставшийся им "должен" свои 10 лет, умерев на пересылке).
Острота 37-го года. Человек бреется, глядя в зеркало и думает: "Один из нас предатель".
Шаламов считал, что оппозицию карали легче, как "своих". "Но беспартийному надо было, конечно, показать пример истинной мощи пролетарского меча. Только концлагерь. Только каторжные работы. Только клеймо на всю жизнь, наблюдение на всю жизнь".
"Кажется, прошел и 10-й круг ада.  Оказывается, есть круги еще глубже".
И самое ужасное - вот когда ты вернулся, когда даже реабилитирован. Но жена говорит: не трогай дочь, я воспитала ее в казенной традиции. И это он понимает. Но еще: "Тебе надо забыть всё. Вернуться к нормальной жизни". Какой это ужас, вот где пытка-то: ты не должен помнить, не должен говорить. Твоей жизни, украденной у тебя - просто не было. Таким образом украден и остаток жизни, уже вроде бы вольный остаток.
О Пастернаке воспоминания хороши, хоть и нелицеприятны. А вот о Солженицыне - ужасны, и тут обидно за Солженицына. Он говорил, что Шаламов - его совесть, а Шаламов видел в нем дельца и выскочку, считал, что С. собирает чужие воспоминания в личных целях. Письма (письмо) в газету писал против Солженицина.
И в воспоминаниях: "Я считаю С-на человеком, не достойным прикоснуться к такому вопросу, как Колыма". Зачем же так-то? Читал ли он "Архипелаг ГУЛАГ"? Жаль, очень жаль. Да, Солженицын не так пострадал, несравнимо меньше, и успел - благодаря высылке - кусок жизни пожить по-человечески. Но все же они делали одно дело. Почему-то в голове Шаламова и после Колымы заграница осталась в категориях советской пропаганды. Солженицын как-то выигрывает в этом сравнении. Хотя без последней правды Шаламова мы бы не знали о Колыме до конца, до дьявольского конца, когда смерть неизмеримо лучше жизни. Это счастье и промысел, что он выжил и рассказал.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив