ОДНА ИЗ ВЕЩЕЙ

markshat — 01.12.2023

Между человеком и вечностью стоит его жизнь. Она заставляет человека жить суетливыми сиюминутными интересами. И соревноваться с вечностью, возводя масштабные Вавилонские башни. Но, может быть, сама жизнь – это Вавилонская башня. И, может быть, не менее вечная, чем сама вечность. И это несмотря на непрерывную массовую гибель составляющих её живых существ. Мы не знаем её начала и не знаем её конца. Она продолжается и продолжается, расширяется и расширяется, занимает всё новые и новые рубежи, при всех катастрофах, войнах и неисчислимых смертях. Тогда воздержание от избыточной суеты индивидуального живого существа – это и есть влечение к смерти.

Жена поэта Мандельштама, Надежда Яковлевна, писала о нём:

«Основная черта Мандельштама – он не боролся за свое место в жизни, потому что не хотел. Он не обольщал людей – "душеловцами" были все поэты и писатели, особенно в десятые годы. (…) истоки его веселья и радостного восприятия мира (…) были загадкой для мелких жизнелюбцев, ставивших то на одну, то на другую лошадку, и скрежетавших зубами, когда не она прибегала к финишу».

«Разумные люди говорили о легкомыслии Мандельштама, и я тоже, потому что трехкопеечного благоразумия во мне сколько угодно (…) Все, кто писал о нем, изображали его почти дурачком – вечно смеется, денег зарабатывать не умеет (про это писал и Георгий Иванов…), словом – солидности никакой... Секреты добывания денег и раньше, и в наше время, слишком просты. Мандельштам их знал, но использовать не желал».

«Мандельштам сохраняет духовное веселие при полном сознании трагического разворота истории и собственной судьбы. Накануне гибели он наслаждается "величием равнин" (…) Сила Мандельштама в сознании своей свободы, в том, что он свободно принимает свой жребий и полон благодарности за все дарованное ему. Небо, воздух, трава, дыхание, любовь – вот сокровища, которыми он располагает. Он никогда не ставил себе целей, не обольщался призраками счастья или удачи, но свой "воздух прожиточный" ценил превыше богатства, славы, хвалы и ласки людей. Это не детские черты, ребенок не знает жизни и полон желаний. Он целиком зависит от окружающих и требует от них внимания. Внутренней свободой может обладать только воистину зрелый человек».

«Кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива? — заявил однажды своей молодой жене Осип Мандельштам. — На свете есть много прекрасного, кроме счастья».

Много лет назад я процитировал это своей молодой жене. Она отреагировала: «Ну, нет, я хочу быть счастливой». Мы жили в куда более вегетарианские времена. Она приняла к сведению процитированный мной отрывок и сказала: «Я сама сделаю нас счастливыми». И мы были счастливы. В основном благодаря ей. В критические периоды впрягался и я. Но больше доставалось ей. Однажды, когда я особенно сильно сокрушался, что она взвалила на себя слишком много, а я только и делаю, что зависаю над своими стихами, она ответила: «Кто может, тот делает». Это стало принципом нашей жизни.

О нас говорили, что я витаю в облаках, а она стоит на земле. Что мы слишком разные и долго вместе не проживём. Мы прожили 46 лет. В своих письмах она писала мне:

«Ты знаешь, я наверно всё ж таки очень люблю тебя. Когда мы расстаёмся, мне так тебя не хватает. Эти ссоры, которые у нас бывают, не стоят того, что есть на самом деле. Я никогда не пыталась тебе доказать, что могу обойтись без тебя. Это тебе кажется. Может быть, я и смогу, но я не хочу этого, я люблю тебя, и ты мне нужен, а деньги я сама могу раздобыть. Не в деньгах счастье, как известно.»

«Я очень люблю тебя, по-настоящему, навсегда. Не слушай никого. Я не брошу тебя никогда, как не смогла бы бросить нашу дочь. Ты мой ребёнок, мой муж, моё счастье, моя жизнь. Мы будем счастливы, несмотря ни на что».

И у неё получилось. Мы умудрились прожить жизнь, не уродуя друг друга. И практически были счастливы все 46 лет. Периодически мы удивлённо спрашивали друг друга: «Ты счастлив?/Ты счастлива?» Мы были уверенны, что счастье должно вот-вот прекратиться, ведь нельзя быть счастливыми так долго. Молодыми мы в шутку условились, что умрём в 50, чтобы не быть стариками. Мы превысили это возраст на 17 и 19 лет соответственно. Последние лет 12 мы почти что не расставались ни на минуту.

Она была красивой, изящной, очень стильной, обладала трезвым умом и сдержанным, изысканным, далёким от какого-либо намёка на попсовость вкусом. На неё оборачивались на улице. Мужчины и женщины. Её называли «принцессой». А когда мы были уже не молоды, подруги дочери называли её «королева-мать». Её не стало три месяца назад. И уже ничто не сдерживает моего влечения к смерти. Только наша взрослая, замужняя, самостоятельная, совершенно не зависящая от меня дочь всё ещё требует зачем-то, чтобы я жил.

В начале 80-х я написал мини-поэму, состоящую из трех больших стихотворений. Американская поэтесса, прочитав её перевод, спросила, о чём эти стихи. Не помню, что невразумительное я ей тогда наговорил. А уже пару лет назад, скорее всего последний раз в жизни, мне предстояло читать свои стихи в «Театре Наций». Формат выступления предусматривал, что я буду не только читать стихи, но и рассказывать о них. Я долго ломал голову над комментарием к этой мини-поэме. Единственно вразумительное, что мне тогда удалось выдавить из себя, что это стихи о моей любви к женщине, которая сидит в этом зале. В зале сидела моя жена.

Но теперь, когда её нет, я понял свои собственные стихи. Это стихи о любви человека, охваченного влечением к смерти. Я написал их, когда наша совместная жизнь была ещё в самом начале. Мы прожили каких-нибудь 5-6 лет. Мини-поэма называется «Поезд». В ней изображена железнодорожная катастрофа. И написана она от лица погибшего в этой катастрофе лирического героя. А обращена к ехавшей с ним в этом же поезде тоже погибшей возлюбленной.

Когда я писал эту поэму, нам предстояло прожить ещё 40 лет. А я писал о конце любви, о предстоящей смерти, об обреченности любви в мире, охваченном возведением вечной Вавилонской башни. О чужести торжеству расширяющейся и умножающейся жизни индивидуального обреченного живого существа. Вот о чём была эта поэма. О конфликте универсального и индивидуального, в котором я всегда на стороне гибельного индивидуального.

Меня всю жизнь спасала наша любовь. Она представлялась мне единственной альтернативой человеческой обречённости. Но теперь, когда не стало моей жены, я почувствовал, что и любовь бессильна перед смертью. И, оставшись в живых, чувствуя жуткое одиночество без совершенно необходимого мне человека, я вижу для себя единственный выход только в скорейшей собственной смерти.

Охваченный влечением к смерти не гонит от себя катастрофы, не жалуется на травматичность жизни. Он не требует, чтоб жизнь развивалась исключительно по положительному сценарию. Он чувствует необходимость того, о чём буддисты говорят: «Дать вещам происходить». И это не только вещи, которые находятся вокруг тебя, но и в нас самих. Каждый из нас – одна из таких вещей.

Сохранено