Одиссей / Будда

Оливер Стоун и Акира Куросава — два выдающихся человека, чьи автобиографии вышли на русском языке почти одновременно, — могут подать нам важный пример. Особенно хорошо это видно, если читать их книги в параллели.

Два очень разных режиссера, представители разных культур, строившие карьеру в разное время. Книга Куросавы вышла в 1981 году, когда Стоун только начинал; книга Стоуна опубликована в прошлом году, и Куросавы уже двадцать лет с лишним нет в живых. На первый взгляд — это  очень разные тексты.

Мемуары Куросавы — почти записные книжки. Самоироничные, обманчиво простые, больше о других, чем о себе, с ехидным названием «Жабий жир» (автор, как поджариваемая жаба, истекает жиром — так трудно ему о себе писать).

Мемуары Стоуна, напротив, — роман. Толстый, эпический, он начинается в Мексике, где режиссер разыгрывает атаку кавалерии (в настоящей гражданской войне в Сальвадоре кавалерии не было, он это знает, ему плевать), продолжается освобождением Парижа, Вьетнамом, лоском и нищетой Нью-Йорка, кокаином Лос-Анджелеса, обществом мафии и наркобаронов, Аль Пачино и Брандо, банкротством, чудом не разбившимся на Филиппинах вертолетом — и заветным «Оскаром», поцелуем Элизабет Тейлор.

По Стоуну, это разница между Востоком и Западом: герой восточной культуры — Будда, западной — Одиссей. «Для человека западной культуры больший душевный резонанс вызывает убийство соперников и возвращение супруги и владений, чем история жизни Будды, призывающего к ненасилию». Лейтмотив Стоуна — античная трагедия, «бороться и искать, найти и не сдаваться»; редкая религиозная отсылка Куросавы — берег реки мертвых Сандзу, где дети обречены вечно строить башни из камней, а демоны вечно эти пирамиды разрушают.

И все же, если продраться через различия стиля, у них много общего.

Оба описывают только юность — для Куросавы дорога к «Расёмону», для Стоуна — ко «Взводу». Для обоих это годы пути, борьбы, провалов и преодоления. Преодоления себя — для Куросавы алкоголя, для Стоуна наркотиков — и обстоятельств. Внешних, политических обстоятельств, к которым они, может, и хотели бы остаться равнодушны, но не смогли.

Японец признается, что по случайности избежал службы в императорской армии, где, скорее всего, погиб бы. Осознавая, что его страна во время войны находилась на стороне зла, он не делал ничего, чтобы это зло предотвратить. Наоборот, обвиняя себя самого в коллаборационизме, он едва не снял в 1944 году военный пропагандистский фильм. Весь в сомнениях, тем не менее, прикажи император вместо капитуляции Японии совершить коллективное самоубийство, — Куросава бы присоединился к большинству. Эта загадка человеческой конформности до конца не дает ему покоя.

Случай Стоуна — иной. Выходец из upper middle class, он восстал против буржуазной жизни разведенных родителей — и завербовался во Вьетнам, из чистого любопытства. Едва не погибнув, на грани сумасшествия, страдая от ПТСР — он далеко не сразу становится пацифистом. Антивоенные марши под окнами квартиры его раздражают: «Да пошли вы! я свой срок отбыл, я не должен извиняться».

Кипящая в нем ярость не находит выхода. Сперва он выплескивает ее на бумагу. Там, где Куросаву мучает фантомная боль за страну, которая проиграла, но стала лучше, Стоун переживает за победителя — Америку, которая выиграла, но обезумела. Когда его «Взводу» дают призы, Стоун хочет трактовать их как признание страной своих ошибок — но время покажет, что никакие ошибки признаны не были, и из «уроков истории» выводов никто не делает. В конце 80-х Стоун восклицает, что Америке нужен «новый Вьетнам», а в 2015 году слово «патриотизм» называет «фашистским».

Честно говоря, вне текста мемуаров, оба автора для нас — забронзовевшие штампы. Куросава — икона, чьи фильмы вне киношкол никто смотрит; Стоун — некогда яркий режиссер, а ныне фрик, пиарящий Путина и уколотый «Спутником V».

Это объяснимо.

Нет ни желания, ни потребности разбираться в эволюции личной и идейной. Да и зачем? В стране, где политический процесс уничтожен, институт репутаций не существует, а дискуссию заменяет серия взаимных провокаций, только и остается — спорить о вещах, на которые повлиять нельзя.

И все-таки насколько же интереснее всех манифестов и контр-манифестов будет прочесть спустя какое-то время — личные, а не политические тексты тех же Богомолова, Звягинцева, Вырыпаева. Если, конечно, авторы будут готовы на ту же степень искренности, как Стоун и Куросава.

Кирилл Фокин
специально для «Новой»