«Никогда не услышу более слов: ты девка, сиди»

feministki — 08.09.2012 Теги: Астахов Дуров В эти дни, когда отмечается 200-летие Бородинского сражения, мне кажется уместным вспомнить о нашей соотечественнице, которая в нем участвовала, — Надежде Дуровой, широко известной как «кавалерист-девица». В общественном сознании распространен ее образ, похожий на Шурочку Азарову из «Гусарской баллады» (фильм, породивший заодно и образ поручика Ржевского). Но реальная Надежда Дурова — умная, сильная, яркая женщина, — очень мало похожа на этого киношного персонажа.
Я хочу рассказать о ней. Постинг длинный, но, мне кажется, Надежда Дурова заслуживает подробного рассказа. Прошу прощения, если о ней уже было в сообществе — тогда поправьте меня, пожалуйста.




О жизни Надежды Андреевны Дуровой мы знаем прежде всего из ее «Записок», которые после редактуры Пушкина вышли в журнале «Современник» в 1836 году. Но, несмотря на подробную автобиографию, в ее жизни есть много странностей, умолчаний, белых пятен. Например, сейчас известно, что родилась она 17 сентября 1783 года, хотя, судя по ее же «Запискам», это должно было произойти в 1789 или 1790 году. Возраст она себе уменьшила, так как казакам, где она служила поначалу, полагалось носить бороду, вот ей и пришлось выдать себя за 14-летнего мальчика. Впрочем, у Дуровой была еще одна причина уменьшить свой возраст — о ней ниже.
Родителями Надежды были гусарский ротмистр Андрей Дуров и дочь малороссийского помещика Александровича (одного из богатейших людей Украины). Брак состоялся против воли родителей, пятнадцатилетняя девушка тайком бежала из дома, чтобы обвенчаться с женихом. Ее отец в порыве гнева проклял дочь и прервал все связи с ней. Эта история важна потому, что многое объясняет в детстве Надежды Андреевны — старшей дочери ротмистра Дурова и беглянки Александровичевой.
Мать Нади очень надеялась, что рождение сына примирит ее с отцом. Кроме того, девочка-подросток была не готова ни морально, ни физически к беременности и родам.
«Муки, предшествовавшие моему рождению, — рассказывает Дурова, — удивили матушку самым неприятным образом; они не имели места в мечтах ее и произвели на нее первое невыгодное для меня впечатление. Надобно было позвать акушера, который нашел нужным пустить кровь; мать моя чрезвычайно испугалась этого, но делать нечего, должно было покориться необходимости. Кровь пустили, и вскоре после этого явилась на свет я, бедное существо, появление которого разрушило все мечты и ниспровергнуло все надежды матери».
Неудивительно, что мать Дуровой — по сути, сама еще ребенок, — возненавидела старшую дочь. На стресс накладывались и тяготы скитальческой полковой жизни. Однажды когда годовалая Надежда долго плакала в карете, мать выхватила ее из рук няни — и выбросила в окно. Окровавленного младенца подобрали гусары.
Отец после этого отдал Надежду на воспитание гусару Астахову. «Воспитатель мой Астахов по целым дням носил меня на руках, — рассказывает Дурова, — ходил со мною в эскадронную конюшню, сажал на лошадей, давал играть пистолетом, махал саблею, и я хлопала руками и хохотала при виде сыплющихся искр и блестящей стали; вечером он приносил меня к музыкантам, игравшим пред зарею разные штучки; я слушала и, наконец, засыпала».

В 1789 отец подал в отставку и получил место городничего в городе Сарапуле Вятской губернии. Так Надя опять попала на воспитание к матери, у которой к тому времени родились еще дети. Мать ужаснулась «ненормальному» поведению ребенка и принялась ломать характер дочери.
«Взяв меня из рук Астахова, мать моя не могла уже ни одной минуты быть ни покойна, ни весела, — пишет Дурова. — Всякий день я сердила ее странными выходками и рыцарским духом своим; я знала твердо все командные слова, любила до безумия лошадей, и когда матушка хотела заставить меня вязать шнурок, то я с плачем просила, чтоб она дала мне пистолет, как я говорила, пощелкать; одним словом, я воспользовалась как нельзя лучше воспитанием, данным мне Астаховым! С каждым днем воинственные наклонности мои усиливались, и с каждым днем более мать не любила меня. Я ничего не забывала из того, чему научилась, находясь беспрестанно с гусарами; бегала и скакала по горнице во всех направлениях, кричала во весь голос: «Эскадрон? направо заезжай! с места! марш-марш!». Тетки мои хохотали, а матушка, которую все это приводило в отчаяние, не знала границ своей досаде, брала меня в свою горницу, ставила в угол и бранью и угрозами заставляла горько плакать… Она не позволяла мне гулять в саду, не позволяла отлучаться от нее ни на полчаса; я должна была целый день сидеть в ее горнице и плесть кружева; она сама учила меня шить, вязать, и, видя, что я не имею ни охоты, ни способности к этим упражнениям, что все в руках моих и рвется и ломается, она сердилась, выходила из себя и била меня очень больно по рукам. От утра до вечера сидела я за работою, которой, надобно признаться, ничего в свете не могло быть гаже, потому что я не могла, не умела и не хотела уметь делать ее, как другие, но рвала, портила, путала, и передо мною стоял холстинный шар, на котором тянулась полосою отвратительная путаница — мое кружево».
В дополнении к «Запискам» Дурова с замечательным юмором рассказывает, в какой ужас ее поступки приводили всю семью. Девочка была, судя по записям, умна и изобретательна: в двенадцать лет сама научилась делать фейерверки из сажи, пороха и селитры, а потом изготовила ручную гранату из начиненной порохом пуговицы.
Правда, она предполагала, что брошенная в печь пуговица только лопнет, и все. Но вместо этого пуговица стала летать по всей избе, щелкая по стенам. «Старая Прасковья рассказывала всем, кто хотел ее слушать, — вспоминает Дурова, — что дьявол вылетел из печи в то самое время, как она ставила кастрюлю, забывши сказать: «Господи, благослови!», — что злой дух долго летал по избе, задел по уху Наталью, скоробил под лавку Ефима и, влетев снова в печь, молниею выскочил в трубу, и что всем этим чудесам была свидетельницею сама барышня».
После этой истории Надя закаялась ставить опыты с порохом. Ее единственной радостью оставались тайник в саду, где она прятала лук, стрелы и саблю, а еще — поездки на подаренном отцом коне Алкиде, которого она очень любила. Других животных, к которым девочка привязывалась, ей держать не разрешали и немедленно выбрасывали их из дома.
Когда Надя была уже подростком, на ее мировоззрение сильно повлияли слова матери об участи женщин. «Она говорила при мне в самых обидных выражениях о судьбе этого пола, — вспоминает Дурова. — Женщина, по ее мнению, должна родиться, жить и умереть в рабстве; что вечная неволя, тягостная зависимость и всякого рода угнетение есть ее доля от колыбели до могилы; что она исполнена слабостей, лишена всех совершенств и не способна ни к чему; что, одним словом, женщина самое несчастное, самое ничтожное и самое презренное творение в свете! Голова моя шла кругом от этого описания; я решилась, хотя бы это стоило мне жизни, отделиться от пола, находящегося, как я думала, под проклятием божиим. Отец тоже говорил часто: «Если б вместо Надежды был у меня сын, я не думал бы что будет со мною под старость; он был бы мне подпорою при вечере дней моих». Я едва не плакала при этих словах отца, которого чрезвычайно любила. Два чувства, столь противоположные — любовь к отцу и отвращение к своему полу, — волновали юную душу мою с одинаковою силою, и я с твердостию и постоянством, мало свойственными возрасту моему, занялась обдумыванием плана выйти из сферы, назначенной природою и обычаями женскому полу».


Надежда Дурова в молодости.

Дальше судьба Дуровой покрыта туманом. В «Записках» она рассказывает, как ее четырнадцатилетней отправили в Украину к бабушке. Там Наде нравилось, ее свободу меньше стесняли, она поздоровела и повеселела. В бабушкином имении у нее появились первые подруги, и там же она впервые влюбилась — в сына соседской помещицы. Однако его мать резко выступила против брака, узнав, что все приданое невесты состоит из «нескольких аршин лент, полотна и кисеи».
А вскоре Наде пришлось вернуться домой. Оказалось, что семья рушится: у отца есть любовница, совсем молодая девочка из мещан, которую он содержит. Мать слегла в постель от такого известия, потом вынудила отца избавиться от любовницы, но все же отношения не наладились — родители жили то вместе, то порознь. Атмосфера в доме была тягостная.
К этому времени относится эпизод, о котором Дурова не упоминает в «Записках». Восемнадцати лет от роду она вышла замуж за судебного заседателя Василия Степановича Чернова, и через год у нее родился сын Иван. Об обстоятельствах этого брака нам ничего не известно: вышла ли она замуж по любви, или ее принудили отец с матерью. Факт тот, что вскоре брак расстроился, и Дурова вернулась к родителям. Из их дома она и бежала в 1806 году — влюбившись в казачьего есаула, уехала с ним вслед за полком, переодевшись в казачье платье.
В «Записках» Дурова об этом тоже умалчивает, утверждая, что бежала в одиночку. Из других источников известно, что некоторое время она жила со своим есаулом под видом денщика. Это не было таким уж редким явлением — в «Записках» Дурова рассказывает о встречах с другими такими же женщинами, которые жили в полках под видом адьютантов, «пажиков», как она их называет. Но Дурову это не устраивало — ей нужна была полноценная жизнь, поэтому через некоторое время она покинула есаула, начав военную карьеру самостоятельно. Годы, когда происходили эти события, она вычеркнула из своей жизни, написав в книге, что родилась на шесть лет позже.
Так как казаки обязаны были носить бороды, рано или поздно Надежда была бы разоблачена. Это ей и так угрожало: в «Записках» она рассказывала, как жены офицеров не раз говорили ей, что она похожа на девушку. А однажды дворовая девка прямо уколола ее: «А что же вы здесь стоите одна, барышня? Друзья ваши на лошадях!».
Оставаться среди казаков было нельзя. Надежда добралась до кавалерийского Коннопольского уланского полка (где бород не носили) и там попросилась на службу, назвавшись Александром Васильевичем Соколовым, сыном помещика. В полку удивились, что дворянин носит казачий мундир, но поверив ее рассказам, зачислили в полк товарищем (чин рядовых дворянского происхождения).

Без утайки и приукрашивания Дурова рассказывает о тяготах военной службы: утомительные учения каждый день, тяжелое неудобное обмундирование, долгие переходы, ночевки под открытым небом в дождь и холод, постоянная усталость. Но при этом — свобода. К этому времени относится в ее «Записках» настоящий крик души:
«Вам, молодые мои сверстницы, вам одним понятно мое восхищение! Одни только вы можете знать цену моего счастия! Вы, которых всякий шаг на счету, которым нельзя пройти двух сажен без надзора и охранения! которые от колыбели и до могилы в вечной зависимости и под вечною защитою, бог знает от кого и от чего! Вы, повторяю, одни только можете понять, каким радостным ощущением полно сердце мое при виде обширных лесов, необозримых полей, гор, долин, ручьев, и при мысли, что по всем этим местам я могу ходить, не давая никому отчета и не опасаясь ни от кого запрещения. Я прыгаю от радости, воображая, что во всю жизнь мою не услышу более слов: ты девка, сиди. Тебе неприлично ходить одной прогуливаться!..».

Дурова участвовала в битвах при Гутшадте, Гейльсберге, Фридланде (война 1806-1807 годов), всюду обнаруживая храбрость. При этом она со свойственной ей самоиронией без утайки рассказывает о промашках, сделанных от незнания армейских реалий: то она ходит в атаку каждый раз, еще не зная, что нужно дожидаться очереди, то отдает своего коня Алкида раненому офицеру, за что получает выволочку от командования.
«Сам Каховский, генерал наш, сказал мне, что храбрость моя сумасбродная, что бросаюсь в пыл битвы, когда не должно, хожу в атаку с чужими эскадронами, среди сражения спасаю встречного и поперечного и отдаю лошадь свою, кому вздумается ее попросить, а сам остаюсь пешком среди сильнейшей сшибки; что он выведен из терпения моими шалостями и приказывает мне ехать сейчас в вагенбург [т.е. в обоз, за фронт]», — вспоминает Дурова. Тем не менее, за храбрость она была награждена солдатским Георгиевским крестом и произведена в унтер-офицеры.
К этому же времени относится нелепая смерть Алкида: застоявшись в стойле, конь стал прыгать через плетни и распорол себе брюхо одним из колов. Его смерть стала для Дуровой страшным потрясением. Кстати, из этого эпизода хорошо видно, насколько мифической является пресловутая «неэмоциональность мужчин». Дурова после смерти коня проводит несколько дней на его могиле, где плачет до глубокой ночи. Но это встретило лишь полное понимание ее сослуживцев: не только никто ее не осуждал, но и «ротмистр приказал, чтобы дня два мне не мешали грустить и не употребляли никуда по службе». Наглядно видно, что сильное проявление эмоций не считалось чем-то странным или неуместным в военной среде.

Тем временем Дурову выдало письмо отцу, написанное перед сражением, в котором она просила прощения за причиненную боль. Отец, задействовав все свои связи, разыскал ее и потребовал вернуть в родительский дом. Это письмо живший в столице дядя показал знакомому генералу, и вскоре слух о кавалерист-девице дошел до Александра I. В полку ее лишили оружия и свободы передвижения и отправили с сопровождением в Санкт-Петербург, где ее сразу принял Александр I.
Дурова пишет, что император был поражен самоотверженным желанием женщины служить родине на военном поприще, потому и разрешил ей остаться в армии. Что в действительности повлияло на его решение, неизвестно. Возможно, свою роль сыграл тот самый спасенный раненый офицер, который, как выяснилось, вовсе не был «встречным и поперечным», а относился к одной из самых знатных семей. Во всяком случае, об этом эпизоде император, по словам Дуровой, вспомнил отдельно.
Так или иначе, судьба Надежды была решена — ей позволили остаться в армии. А чтобы родня больше не смогла ее найти, император перевел ее в Мариупольский гусарский полк в чине подпоручика под именем Александрова Александра Андреевича, производным от его собственного, и разрешил обращаться к нему с просьбами. Позднее Дурова уехала в Сарапул к отцу, прожила там более двух лет и в начале 1811 вновь явилась в полк (на этот раз Литовский уланский).



Во многом «Записки» Дуровой находятся под влиянием сентиментальной прозы XVIII века: здесь и неудержимые порывы чувств, неумеренный восторг, реки слез и прочее. Но при этом Дурова — отличный наблюдатель, ее описания характеров точны и емки, ее внимательный взгляд выхватывает из окружающего мира яркие детали, делая текст зримым и осязаемым. Например, ветхая крестьянская изба похожа снаружи на раздавленную черепаху. А в разграбленном имении по аллеям вьются на ветру размотанные кружева и блонды — «говорящая» деталь, в одной строчке передающая атмосферу войны.
С такой же точностью Дурова рассказывает обо всех сторонах своей жизни: за описаниями сражений следуют обычные бытовые сценки, смешные истории. Именно обыденность повествования и создает такой сильный эффект. Вот один из офицеров, друзей Дуровой, во время постоя на квартирах изображает балет «Ариадна на острове Наксосе», танцуя за Ариадну, и все смеются до упаду. А через несколько страниц его уже привозят изрубленного в стычке и почти умирающего…
К самой себе Дурова относится с иронией, но при этом внимательно анализирует свои мысли и чувства. Вот она рассказывает, как однажды была дежурной в табуне и шла ночью пешком через поля туда, где паслись полковые лошади. «Вдруг вопль, не имеющий в себе ничего человеческого, раздался по всему пространству полей и продолжался, не переставая, с такими ужасными завываниями, визгами, перекатами и некоторым родом стона, что страх овладел и сердцем, и умом моим, — рассказывает она. — Я оборотилась было назад, чтоб убежать; однако ж стыд этого столь необыкновенного для меня поступка и еще больший стыд сделать его известным своим товарищам заставили меня образумиться и продолжать свой путь… Прошед еще с полверсты, я увидела наконец нечто черное, приближающееся ко мне и кричащее неистово».
Оказалось, что страх напрасен — это был не зверь, не чудовище, а просто немой крестьянин, который знаками показал, что идет из ближнего селения и, боясь волков, старается подражать собачьему лаю, чтобы этим отогнать их.
«Он пошел дальше, а мне предстояла опасность действительная, не сверхъестественная, не романическая, но самая простая, грубая и ужасная! — опасность быть съеденной волками», — пишет Дурова. Позже она обдумывала этот эпизод, пытаясь понять, чего так сильно испугалась. «Для чего в сражениях, при виде тысячи смертей близких, ужасных, в душе моей не было и тени страха? Что значит это? Боль, мученье, смерть, не все ли равно — от пули, сабли неприятеля или от зубов и когтей свирепого зверя? Никак не могу добраться умом своим до настоящей причины как страха своего, так и неустрашимости. Неужели это оттого, что смерть на поле сражения сопряжена с славою, а на поле среди волков с одной только болью?» — записывает она.
Среди грязи и тягот войны молодость и желание счастья, пусть даже кратковременного, берут свое. «Наконец и я отправилась доставать фураж! — вспоминает Дурова другой эпизод. — Мне, как и другим, дали команду, дали предписание за подписью и печатью командира полка ездить по окружным поместьям, требовать у помещиков овса и сена, брать все это и взамен давать расписки… Под вечер приехала я в поместье старостины Ц***. Меня приняла дама лет осьмидесяти; узнав мою надобность, она велела позвать эконома и просила меня заняться чем-нибудь, пока он придет. Говоря это, она отворила дверь в другую комнату; это была обширная зала, где собраны были всех родов способы забавляться: волан, бильярд, кольцо, карты, разрезные картинки, арфа, гитара... Я нашла тут общество молодых людей; все они занимались разными играми. «Это все мои внуки», — сказала хозяйка, вводя меня в их круг; они в ту ж минуту просили меня взять участие в их играх; я тотчас согласилась и от всей души предалась удовольствию играть во все игры поочередно; подхватывая и отбрасывая волан, я в то же время слушала очаровательную игру на арфе одной из девиц и восхитительное пение другой. Как желала я, чтоб эконом не приходил как можно долее! При звуках арфы и прекрасного голоса можно ль было помыслить, не содрогаясь, о том предписании, которое, как спящий змей, лежало у меня на груди под мундиром; стоило только вынуть его, и все встревожатся. А теперь — как веселы эти молодые люди! Как они полюбили меня! Все мы теперь не что иное, как толпа взрослых детей, и вот чрез какие-нибудь полчаса вдруг все переменится; я сделаюсь отчаянным уланом, имеющим и власть и возможность забрать у них фураж...».

В Отечественную войну 1812 года Дурова командовала полуэскадроном. Участвовала в сражениях под Смоленском, Колоцким монастырем, при Бородине защищала Семеновские флеши. «26-го. Адский день! — записывает она свои воспоминания о Бородине. — Я едва не оглохла от дикого, неумолкного рева обеих артиллерий. Ружейные пули, которые свистали, визжали, шикали и, как град, осыпали нас, не обращали на себя ничьего внимания; даже и те, кого ранили, и они не слыхали их: до них ли было нам!.. Эскадрон наш ходил несколько раз в атаку, чем я была очень недовольна: у меня нет перчаток, и руки мои так окоченели от холодного ветра, что пальцы едва сгибаются; когда мы стоим на месте, я кладу саблю в ножны и прячу руки в рукава шинели: но, когда велят идти в атаку, надобно вынуть саблю и держать ее голою рукой на ветру и холоде... Ах, если б я могла согреться и опять почувствовать, что у меня есть руки и ноги! Теперь я их не слышу.
Желание мое исполнилось; нужды нет, каким образом, но только исполнилось; я не сражаюсь, согрелась и чувствую, что у меня есть руки и ноги, а особливо левая нога очень ощутительно дает мне знать, что я имею ее; она распухла, почернела и ломит нестерпимо: я получила контузию от ядра. Вахмистр не допустил меня упасть с лошади, поддержал и отвел за фронт. Несмотря на столько битв, в которых была, я не имела никакого понятия о контузии; мне казалось, что получить ее не значит быть ранену, и потому, не видя крови на колене своем, воротилась я к своему месту. Подъямпольский, оглянувшись и видя, что я стою перед фронтом, спросил с удивлением: «Зачем ты воротился?» — «Я не ранен», — отвечала я. Ротмистр, полагая, что меня ударила пуля на излете, успокоился, и мы продолжали стоять и выдерживать огонь до самой ночи… Я не в силах была выдерживать долее мучений, претерпеваемых мною от лома в ноге, от холода, оледенявшего кровь мою, и от жестокой боли всех членов (думаю, оттого, что во весь день ни на минуту не сходила с лошади). Я сказала Подъямпольскому, что не могу более держаться на седле и что если он позволит, то я поеду в вагенбург, где штаб-лекарь Карнилович посмотрит, что делается с моею ногой; ротмистр позволил. Наконец пришло то время, что я сама охотно поехала в вагенбург! В вагенбург, столько прежде презираемый! Поехала, не быв жестоко раненною!.. Что может храбрость против холода!!..».
Вообще бросается в глаза, насколько сдержанно, сухо Дурова описывает боевые действия — уже без всяких порывов эмоций, свойственных ей в других эпизодах. Собственно, это и не нужно: ужас войны говорит сам за себя, война страшна своей обыденностью, и Дурова передает это короткими, точными деталями. Вот она рассказывает, как едет по Смоленской дороге: «Проезжая лесами, я долго не могла понять причины дурного запаха, наносимого иногда ветром из глубины их. Наконец, я спросила об этом ямщика и получила ответ, какого не могло быть ужаснее, сказанный со всем равнодушием русского крестьянина: где-нибудь француз гниет».

После контузии на Бородинском поле Дурова уехала для лечения в Сарапул. Позднее была произведена в чин поручика, служила ординарцем у Кутузова, который знал, кто она. В мае 1813 года она снова появилась в действующей армии и приняла участие в войне за освобождение Германии, отличившись при блокаде крепости Модлина и взятии города Гамбурга.
«Носится какой-то глухой, невнятный слух о моем существовании в армии, — записывает она в это время. — Все говорят об этом, но никто, никто ничего не знает; мне не один раз уже рассказывали собственную мою историю со всеми возможными искажениями: один описывал меня красавицею, другой уродом, третий старухою, четвертый давал мне гигантский рост и зверскую наружность и так далее... Судя по этим описаниям, я могла б быть уверенною, что никогда ничьи подозрения не остановятся на мне, если б одно обстоятельство не угрожало обратить наконец на меня замечания моих товарищей: мне должно носить усы, а их нет и, разумеется, не будет. Назимовы, Солнцев и Лизогуб часто уже смеются мне, говоря: «А что, брат, когда мы дождемся твоих усов? уж не лапландец ли ты?». Разумеется, это шутка; они не полагают мне более восемнадцати лет; но иногда приметная вежливость в их обращении и скромность в словах дают мне заметить, что если они не совсем верят, что я никогда не буду иметь усов, по крайней мере, сильно подозревают, что это может быть. Впрочем, сослуживцы мои очень дружески расположены ко мне и весьма хорошо мыслят; я ничего не потеряю в их мнении: они были свидетелями и товарищами ратной жизни моей».
Кстати, тут Дурова не ошибалась. Примечательно, что знавшие о ее тайне офицеры не проявляют в ее отношении сексизма. Вот что пишет Денис Давыдов в письме Пушкину в 1836 году: «Дурову я знал, потому что я с ней служил в арьергарде во все время отступления нашего от Немана до Бородина. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров женщина, но так, — слегка. Она очень уединена была и избегала общества столько, сколько можно избегать его на биваках. Мне случилось однажды на привале войдти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, имянно с Волковым. Нам хотелось напиться молока в избе (видно плохо было, что за молоко хватились — вина не было капли). Там нашли мы молодого уланского офицера, который только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Восков сказал мне: это Александров, который, говорят, женщина. Я бросился на крыльцо — но он уже скакал далеко. В последствии я ее видал во фронте, на ведетах, словом во всей тяжкой того времени службе, но много ею не занимался, не до того было, чтобы различать мужского или женского она роду; эта граматика была забыта тогда…».
В этом письме есть еще интересный абзац. Давыдов пишет: «За то, что в ночное время барышня-корнет Александров поместил ведет на горе, за то можно было бы ему сказать дурака. Ночные ведеты становятся под горой, имея ее впереди себя. Как бы небо ни было темно в ночное время, оно все-таки светлее самой горы и всякого человека или лошади, на верх ее вошедших и потому этот человек, или лошадь, или что бы то ни было немедленно оказываются от выпечатления себя на горизонт уступающем [ему] им чернотою. C’est l’a, b, c du métier des Cosaques [это азы казацкого ремесла]».
Здесь интересно то, что Давыдов критикует Дурову не потому, что она женщина, а лишь потому, что делает непрофессиональные ошибки.

В 1816 году, уступив просьбам отца, Надежда Дурова вышла в отставку в чине штабс-ротмистра. Сначала она жила с отцом. Мать ее умерла в 35 лет, отец вторым браком женился на крепостной и умер в 1826 году в возрасте 75 лет.
После смерти отца Дурова переселилась к младшему брату, который был городничим то в Сарапуле, то в Елабуге, то в пермском Кунгуре. С 1836 по 1841 годы она жила в Петербурге, пытаясь зарабатывать литературным трудом, но это не заладилось, и Дурова вернулась в Елабугу, где и осталась до конца своих дней.
В «Русской старине» за 1890 год собраны материалы о жизни Дуровой в Елабуге. Она жила одиноко, в доме, наполненном подобранными собаками и кошками (она выкупала щенков и котят у местных жителей, чтобы их не утопили). О Дуровой рассказывали, что она носила постоянно мужское платье — черный сюртук, большую шляпу, трость, — ненавидела, когда к ней обращались в женском роде, изорвала даже письмо от сына, где он назвал ее «маменька» (Дурова отвечала только на те письма сына, где он обращался к ней как к «Александру Андреевичу»).
Дружила она с городничим Эдуардом Осиповичем Ерличем, который сменил ее брата на этом посту. Почти ежедневно Дурова отправляла к нему записочки с просьбами за того или иного местного жителя: то баба просит рассмотреть дело ее мужа, которого обвинили несправедливо, то солдатке требуется денежная помощь. Говорили, что городничий, с нежностью относившийся к Дуровой, когда она уже очень досаждала просьбами, называл ее Надеждой Андреевной, и этого было достаточно, чтобы она сердилась и исчезала на несколько дней.
Дурова умерла в 1866 году. В метрической книге записано: «21 марта 1866 года умерла, а 24 марта погребена, штаб-ротмистр по выданному билету на отставку из военной службы… дворянка по рождению и крещению Надежда Андреевна Дурова».
На похоронах воинский караул из местного батальона сопровождал ее до могилы.

Дурову часто считают трансгендером, это уже такое общее место в статьях о ней. Но я думаю, что это поверхностный взгляд, лишенный реальных оснований. Судя по «Запискам» Дуровой, она не ощущает себя мужчиной — она в полной мере женщина и так себя осознает. Но мужское имя и мужская одежда были для нее единственным доступным способом самореализации в тогдашнем обществе. Счастье и одновременно трагизм ее жизни — в том, что она смогла стать такой, как хотела, жить так, как считала нужным, но для этого пришлось одновременно отказаться от себя.
Вот такая история удивительной и неординарной женщины.
Спасибо всем, кто прочел.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• По теме
• Архив