НЕИСЧЕРПАЕМОСТЬ

sol_tat — 23.07.2010 В детстве у меня была кличка Любименя! Вот так, одним словом, именем собственным и с восклицательным знаком. И никакой тавтологии.

Дело не в том, что меня не любили. Меня любили. Очень любили. Но были некоторые люди, особо любимые мной. Например, муж маминой подруги. Если к нему кто-то подходил, если он гладил кого-то по голове, я с визгом и топотом неслась к вторженцу и покушенцу, стоящему рядом с моим и подставляющему свою башку под мою ладонь и сшибала его покруче игрока в американский футбол и орала басом: "Любименя!" Простите мне такое непростительное поведение, мне было тогда всего от трёх до пяти. Потом меня научили, что так себя вести некрасиво. Заляпали воспитательной грязью чистую душу первобытного инстинкта собственника. В случае данной конкретной "собственности" - мужа маминой подруги - всё осложнялось тем обстоятельством, что трудился он детским врачом, и ни каким-нибудь там, а онкологом-гематологом. То есть понимаете, как это выглядело со стороны, да? Эдакая здоровая кудрявая откормленная блондинистая дрянь, загорелая, как шкварка, мускулистая от постоянного моря, несётся по двору слободской больницы, вклинивается в группку бледных слабых мучеников, обритых химио- и лучевой терапией и раскидывает их по грязному песочку рахитичной детской площадки. Меня все ругали. Кроме мужа маминой подруги. Он улыбался, говорил что-то вроде: "Я люблю только тебя! Но, детка, у меня работа, ты же меня подождёшь?" О, да! Его я была готова ждать годы, даже уже тогда, в пять лет, когда "годы" - субстанция невообразимая. Он уходил, красивый своим ослепительно белым халатом, удивительно аристократичным лицом, бедные детишки отряхивали песочек, вставали с колен и я начинала, в ожидании его, любить их. Не потому что мама и мамина подруга говорили: "Этоженесчастныедетиихнадожалетьтакнельзя!" А потому что вот они рядом с ним, с богом, и они его любят. И если бог любит только меня, так почему бы мне не любить тех, кто любит бога? Конечно, в пять лет такими формулировками я не озабачивалась. Просто он уходил, а больные дети оставались.

Или вот, например, директора школы-интерната для детей с детским церебральным параличом и прочими поражениями двигательной и нервной системы, где работала моя мама, я тоже любила. И, завидев его фигуру, облепленную висящими на нём инвалидами, я - блондинистая кудрявая откормленная дрянь бежала своими пропорциональными, не имеющими проблем с движением, ногами к нему и раскидывала своими без малейших признаков спастики - предвестницы паралича, - мощными от регулярного подвисания на волнорезах руками по асфальту двора корявых детей и визжала всё тем же басом: "Любименя!" Меня все ругали. Кроме директора маминой школы. Он улыбался, говорил что-то вроде: "Я люблю только тебя! Но, детка, у меня работа, ты же меня подождёшь?" О, да! Его я была готова ждать годы, даже уже тогда, в пять (и даже семь, или девять) лет, когда "годы" - субстанция невообразимая. Он уходил, красивый своей ослепительной нервной энергией, на раз считываемой сканером, встроенным в женщин, животных и детей, я помогала бедным детишкам кое-как поотколупываться с асфальта и принять положение, хоть как-нибудь похожее на горизонтальное и я начинала, в ожидании его, любить их. Не потому что мама и мамины коллеги говорили: "Этоженесчастныедетиихнадожалетьтакнельзя!" А потому что вот они рядом с ним, с богом, и они его любят. И если бог любит только меня, так почему бы мне не любить тех, кто любит бога? Конечно, в пять лет такими формулировками я не озабачивалась. Просто он уходил, а больные дети оставались. И я долго, очень долго, очень-очень долго шла с теми, кто мог ходить, на море и помогала им кувыркаться на мелководье и закапывала их в песок...

Муж маминой подруги умер молодым, не дожив до шестидесяти. От ХПН. Вместо того, чтобы госпитализироваться на очередной сеанс гемодиализа, он пошёл на работу. Потому что сложный случай и никому больше в руки несчастный, измученный лейкозом ребёнок, не давался. Вернулся с температурой сорок, лёг на кровать и умер.

Директор маминой школы умер молодым, не дожив до шестидесяти. От удара топором по голове. В Одессе начинался раздел вкусных прибрежных кусков Большого Фонтана, он отстаивал территорию своих дэцэпэшников, как волчица, защищающая своих щенят. Кругом уже стояли крутые особняки и только от этого интерната никому ничего не удавалось откусить, потому что был, директор, он и депутатом и крепким хозяйственником, и как-то, возвращаясь домой, получил в подъезде топором по голове. Даже бумажник не взяли и обручалку не сняли. Спустя полгода от интерната осталось здание, окружённое забором, безо всяких черешневых гектарных садов.

Это были разные, совсем разные дядьки. Муж маминой подруги - высокий, красивый в дохэпээновую эпоху рельефный, обломок дворянского генофонда, он легко подбирал и транспонировал в любую тональность романсы, коих знал бесчисленное множество. Чтобы расслабиться, он играл сонатины и фуги. Он читал по английски и по французски. Он обращался с маленькой девочкой, как со взрослой леди, безо всякого лукавства. Когда на первом курсе я влюбилась "не в того", ему, в отличие от моего родного отца, было не всё равно и он довёл меня до истерики долгим спокойным разговором длиною в ночь. Я наговорила ему много нехороших слов, а он только покорно улыбался. Когда он умер - то есть, когда мне сообщили, что он умер, - я дошла пешком от главного корпуса медина - шёл сентябрь курса второго, - до Черёмушек под проливным ливнем. Так, взахлёб, я не рыдала никогда. Ни на похоронах деда, ни на похоронах молодого ещё Шурика. На их похоронах я вообще не плакала. Тут же я ревела, как голодная недоеная корова и никто-никто за весь пеший путь - от медина до Черёмушек - не спросил: "Что с вами?" Со мной умирало моё первобытное чистое детство. Дед ушёл раньше, а Шурик - позже. Я пришла, зашла в его квартиру, обняла обезумевшую жену - она даже не заметила этого, и я до сих пор уверена, что глупо обнимать и вообще лезть руками и словами к очищенному экстракту вселенского горя... Вышла и пошла домой. Труп на кровати я увидела мельком. Он был огромный и серый. На обратном пути я хотела сесть на трамвай, но поняла, что оставила сумку в аудитории и у меня нет ни "постоянного", ни денег. Мысль о том, что придётся что-то говорить обнаружевшему "зайца" контролёру... Я пошла пешком домой. И думала только о сумке, в которой остался студенческий и библиотечные книги.

Директор маминой школы был крепким мужиком, родом из Балты. Он говорил "Заблуждающиеся собаки" и "Это только увертюра к моему выступлению!" Крестьянин. С большой буквы. Рояль для него в холод был бы поленом, а раритетная книга - возможностью всунуть в голодающий рядом близкий рот ложку тушёнки. Когда его зарубили, я никуда не пошла. Даже на похороны. Я поехала на пляж Девятой Фонтана и выжрала в гордом одиночестве бутылку водки. Кажется, это был третий курс. Или четвёртый, не помню. У меня плохо с датами, я не хранитель колумбария, простите все, кого я забываю поздравить с днями рождения.

Когда я выросла, то ещё раз попыталась беспристрастно взглянуть на то что у мужа маминой подруги была жена, сын от жены, первая жена, сын от первой жены. А у директора маминой школы жена, сын от жены, любовница, сын от любовницы. И, значит, они не могли любить только меня. Попыталась, покрутила эти факты так и сяк и поняла - могли. Видимо есть такие мужчины, которые могут любить только тебя - и ты потом любишь весь мир и не стесняешься, в отличие от хороших девочек, есть мороженое с лысыми и ходить на море с калеками. И есть чистый незамутнённый первобытный инстинкт "Любименя!" - в каждом. В каждом! И не надо с ним бороться "этиками" и "моралями". Надо просто сказать в ответ: "Я люблю только тебя!"

Это не ложь. Это - неисчерпаемость бесконечности...

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив