Летейская библиотека - 54

lucas_v_leyden — 20.02.2010      В холодный пасмурный день осенью 1964 года в Москве, в районе Песчаных улиц, при небольшом стечении народа отмечался скромный юбилей: исполнялось 25 лет «Первой детской автомобильной трассе» - прообразу современных картодромов. Корреспондент журнала «Школа и производство» описывал событие в незабвенной умильно-педагогической стилистике:
     «Тут и там мелькают мальчики и девочки в белых рубашках с пионерскими галстуками. Они в темно-синих шлемах, на которых гордо алеет кружок с надписью «1 ДАТ». Это юные автомобилисты, занимающиеся на 1-й детской автотрассе. Они очень взволнованы»
     Существенная часть репортажа (он озаглавлен «Замечательный пример» - ей-Богу, я не шучу) посвящена беседе с бессменным руководителем трассы, «специалистом по автоделу». Портрет его не напечатан, но мы можем его вообразить – крепкий семидесятилетний мужчина внушительной наружности; немного замкнутый; с правильной речью; обладатель пятидесятилетнего водительского стажа, боевой офицер, участник войны и революции. Велико бы было, полагаю, изумление корреспондента, если бы он случайно узнал, что перед ним – бывший член партии эсеров, чудом избежавший расстрела участник заговора, невольный виновник гибели Гумилева, знакомый Ахматовой и Блока, наперсник юного Есенина и тонкий лирический поэт. Зовут его Лазарь Васильевич Берман. Это наш сегодняшний герой.

     Он родился 27 февраля 1894 года в Петербурге. Его отец – Василий Лазаревич (Зеев Вольф) Берман – юрист, историк, энтузиаст еврейского движения, поэт и путешественник – умер в Каире от чахотки, когда сыну было два года; мать пережила его почти на пятьдесят лет и погибла в блокаду. В одиннадцать лет Л.В. поступил в 5-ю петербургскую гимназию, где проучился два года; в 1907-м перешел в прославленное Тенишевское училище.
     Среди его именитых однокашников трудно найти такого, кто не возводил бы свои литературные успехи к школьным годам, проведенным в здании на Моховой. Пятью классами старше учился Мандельштам (с которым они там не пересеклись), пятью годами младше – Набоков, которого Берман вполне мог бы на правах старослужащего таскать за вихры – если б там это было принято. Среди одноклассников нашего героя, будущий художник Николай Купреянов, Михаил Коллонтай (сын большевистской знаменитости), Борис Лишневский (шурин Бориса – «Бродячая собака» - Пронина). У Бермана была особая причина сблизиться еще с одним одноклассником – Николаем Изнаром, сыном адвоката. Его сестра Наталья – «Зорина любовь под № 1», как позже язвительно заметит леди, вытеснившая ее из бермановского сердца («Зоря» - его домашнее имя, сохранившееся до старости; Наталья потом станет женой Н. Купреянова).
     В Тенишевском училище стихи писали практически все – от преподавателя словесности В. В. Гиппиуса, ветерана раннесимволистских ристалищ, до последнего первоклассника; десятками издавались ученические журналы, где школьная светская хроника («Сообщение о вечеринках Х семестра», «Праздник плавания») перемежалась сочинениями на острополитические темы («Равноправие женщин»), естественнонаучными экскурсами («В железах человека») и пламенной полемикой; все это было в изобилии украшено изящной словесностью. Берман был редактором журналов «Тенишевец» (1909 – 1910) и «Юная мысль» (1910), напечатав в них, соответственно, очерк «В XII семестре процветают искусства» и прозаический перевод.
     В 1912 году под грифом «Тенишевское училище в СПб» выходит стихотворный сборник «Пепел», составленный из стихов «Зори Бермана и Михаила Пергамента». Соавтор нашего героя (впоследствии кратко блеснувший на ниве научной фантастики под псевдонимом «Михаил Гирели»), кстати, в Тенишевском если и учился, то его не закончил; в списках выпускников его нет. Дебютные стихи Бермана, честно сказать, больше всего похожи на то, как если бы Фруг задумал написать пару вещиц для «Аполлона»: ветхозаветные сюжеты, аранжированные в торжественно-певучей стилистике 1910-х годов: «Кровь древняя в моих струится жилах: / Она пьянит, как старое вино, / Что в погребах века погребено / И сил земли доверье заслужила» etc. Сборник прошел незамеченным. В этом же году случилось событие, истинный масштаб которого наш герой вряд ли мог предвидеть: он впервые сел за руль автомобиля.
     Законный вопрос - какого? – увы, останется без ответа; владельцы всех петроградских машин (благо, всего, включая такси, прокат и автобусы, в городе их 1394) поименованы: среди них нет ни семьи Бермана, ни его одноклассников. С другой стороны, это могло произойти и вне Петербурга; так, лето следующего года он проводит в Старо-Константинове Волынской губернии. Оттуда он пишет письмо с просьбой о литературном наставничестве не кому-нибудь, а Короленко – довольно странный выбор для тенишевского выпускника. Текст его таков:

     Глубокоуважаемый В. Г.!
     В эти дни всеобщего ликования примите «спасибо» и от провинциала за те «Огоньки», которыми Вы укрепили веру в то, что в конце концов воцарится светлая и хорошая жизнь на земле. Позвольте также попросить Вас высказать свое веское мнение о моих литературных опытах. Видите ли в них проявление «искры Божьей», что советуете сделать, чтобы укрепить и развить ее? Ваше отношение к «начинающим» дает мне право надеяться, что Вы отзоветесь на мою просьбу. Глубоко уважающий Вас

                              Л. Берман

Адрес: Старо-Константинов. Вол. губ. Лазарю Берману

(«Всеобщее ликование» - торжества, посвященные шестидесятилетию адресата; «Огоньки» - его стихотворение в прозе; «провинциал» - легкое лукавство).

     Неизвестно, какие стихи автор приложил к этому письму, но точно известно, что они не понравились. На письме оставлены три пометы: 1) «Берман. Привет и – стихи для отзыва»; 2) «Стихи плохи (неотвечено 21 июля 1913)»; 3) «Стихи плохие. Отвечено 22 VII 13».
     К этому времени Берман уже год как учится на юридическом факультете университета; несмотря на это, его почему-то мобилизуют с самым началом войны (массовый призыв студентов начнется годом позже – или он пошел добровольцем?). Из-за автомобильного опыта и сердечной склонности он попадает в 4-й запасной бронедивизион, где быстро сдружается с сослуживцем – будущим «литературным броневиком» (по слову Мандельштама) – Виктором Борисовичем Шкловским. Обмениваясь дружескими письмами (в которых пока больше о девушках, нежели об искусстве), стихотворными посвящениями («Тебя да сохраняет Бог, / Носителя живого мифа, / Зане в тебе смесить он смог / Кровь иудея с кровью скифа»), и, полагаю, устными соображениями о влиянии сахара на работу жиклеров, эти двое, кажется, неплохо провели 1914-й год; существование омрачает только угроза отправки на фронт: «Если меня сейчас потащут на бойню у меня будет зажат рот, но как бык я буду молчать» (недатированное письмо Бермана Шкловскому). В следующем году оба выпустят по книжке, но пока наш герой находит себе настоящую литературную работу – место секретаря в недавно организованном журнале «Голос жизни».
     Я не могу сейчас точно установить, в какой момент это произошло. Журнал издавался с октября 1914 года; около 15 декабря там сменился редактор и «Голос жизни» перешел под единоличное управление Д. В. Философова. В переписке последнего Берман в качестве секретаря впервые встречается только в первых числах марта 1915-го (а его собственная редакционная переписка – в частности, с Клюевым – начинается и того позже). На 26-м выпуске (24 июня 1915 г.) журнал закрылся; в этом номере Берман успел напечатать единственное сочинение за все время секретарства – этюд «Мушка на щеке. К вопросу о конкретности в искусстве». Дело было, конечно, не только в публикациях: участие в журнале (который немедленно сделался боевой трибуной Мережковских, истосковавшихся за несколько лет отсутствия подконтрольной периодики) предоставляло прекрасную возможность перезнакомиться с множеством петербургских писателей. Философов, кстати, трудолюбием никогда особенно не блистал и в редакции зачастую отсутствовал, так что наш герой регулярно оставался там за главного. Много лет спустя он вспоминал:

     «Помню, это было ранней сумрачной петроградской весной 1915 года. В маленькой секретарской комнатке нашей редакции, помещавшейся в доме 114 на Лиговской улице, в тот день были обычные часы приема посетителей. Собралось примерно человек восемь-десять. Ждали Дмитрия Владимировича Философова. Среди пришедших был и совсем не похожий на других, очень скромного вида паренек в длинном демисезонном пальто. Он прошел и сел в уголок.
     Так как Философов в этот день почему-то так и не пришел, мне пришлось заменить его и самому беседовать с посетителями. Обратился наконец я и к терпеливо молчавшему в своем уголке пареньку:
     - А вы с чем пришли?
     Он ответил:
     - Я принес стишки.
     - Интересно их послушать, - сказал я, - редактора нет, прочтите их»

     Так он описывает историю своего знакомства с Есениным, с которым они быстро сдружились: «Ко мне он почему-то питал особое доверие. Был откровенен даже по интимным вопросам. Случалось, мы подолгу бродили по улицам города, беседуя».
     В 1915 году выходит его вторая книга – «Неотступная свита». Насколько в первом сборнике его декларации были выпукло-наивны, настолько здесь эстетические ориентиры и поэтическая родословная продемонстрированы исподволь – но при этом очевидны для посвященных. Изящно изданный сборник украшен заставками из книги «Символы и эмблематы» XVIII века; эпиграфы взяты из стихов Баратынского и В. Гиппиуса (так сказать, учителей в духовном и в обыденном смысле соответственно). Единственная уступка военному времени и бронетанковой роте - стихотворение условно-милитаристского содержания, но взятый к нему эпиграф из «Слова о полку» сильно смазывает современность его звучания.
     Сборник был принят благосклонно; Гумилев, рецензировавший его в «Аполлоне», отметил «свое мироощущение, скептицизм в применении к повседневности, переходящий в высших планах в совестливость духа», попеняв, впрочем, на «отсутствие своих тем, достаточно ярко очерченных, значительных переживаний, ощущения трагической обреченности искусству» и «бледность стихов». Примерно, к этому же времени относится личное знакомство автора с рецензентом; судя по всему, в конце 1915 года Берман несколько раз бывал на литературных собраниях, организованных Гумилевым.
     Полгода спустя он отправил сборник Брюсову («Глубокоуважаемому Валерию Яковлевичу Брюсову от автора 31 мая 1916»), сопроводив его письмом:

     «31ое мая 16 г.

     Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич
     Одновременно с этим письмом посылаю Вам книжку моих стихов «Неотступная свита». 5 лет назад я послал Вам помещенное в ней на с. 27 стихотворение и Вы были столь внимательны, что сообщили мне в Петербург свои замечания. Надеюсь, Вы не откажете отозваться и на присыл этой небольшой книжки*. Ваши отзывы, немногословные, но продиктованные глубоким знанием художественной стихии, особенно ценны для меня в период длительных молчаний и сомнений, переживаемый мною. К тому же неудачными оказались две ленивых моих попытки «печататься» (в ред. «Северных записок» и «Аполлоне») – если не считать напечатанной в бытность мою секретарем Голоса Жизни статьи «К вопросу о конкретности в искусстве».
     При сем прилагаю несколько своих стихотворений, которые Вы может быть найдете возможным поместить в «Русской Мысли». Во всяком случае остаюсь в ожидании Вашего ответа
          с совершенным уважением
                              Л. Берман

Мой летний адрес: Святые Горы Харьк. губ. Имение гр. Рибопьера местное п/отд. До востребования

* Благоприятные отзывы о ней были в «Речи» и «Аполлоне»

     (Здесь нотабене. Нарочитая небрежность просьбы («ленивые попытки» etc) не скрывает ни от адресата, ни от нас существенность проблемы: Берман, чьи поэтические пристрастия лежат исключительно в модернистском поле, явно и безуспешно стремится к литературной социализации. «Аполлон» подходил бы ему идеально – и эстетически, и биографически – но туда, грубо говоря, стоит очередь из поэтов поглавнее; содержащаяся в письме просьба также успеха не принесла).

     Весной семнадцатого года он принимает участие в небольшом поэтическом объединении «Марсельские матросы», организованном Юрием Дегеном и Моисеем Бамдасом по образцу экипажа корабля – сухопутного и умозрительного; Кузмин считался капитаном, Деген и Берман – штурманами. Готовился (и был объявлен печатающимся) «Альманах Марсельских матросов», который должен был объединить группу и обозначить ее состав, но в свет он не вышел; полвека спустя Берман вспомнил только, что в квартире Бамдаса, где они собирались, за стеной плакал ребенок и мешал их занятиям.

     Здесь начинается слабо документированный, но принципиально важный эпизод – связь Бермана с партией эсеров. Вероятно, началась она еще до 1917 года; можно предположить, что в Февральскую революцию Берман и Шкловский (чьи восторженные воспоминания о деятельном участии в ней общеизвестны) были рядом. Зато точно известно, что после разгона Учредительного собрания и воцарения большевиков они участвовали в одном и том же безнадежном заговоре. Г. И. Семенов, член Военной комиссии при ЦК партии эсеров, вспоминал:

     «Агитационная и организационная работа в воинских частях в целях ее продуктивности распределена по отделам; были созданы отделы: красноармейский, технический, броневой, штабной и окружной. <…> Броневой отдел вел работу в 5-м броневом дивизионе, в автобронировочных мастерских и в Михайловском гараже. (Броневой дивизион, бывший всецело на нашей стороне, через некоторое время был расформирован). Активными работниками отдела были: Шкловский Виктор, специалист по броневому делу, капитан Келлер, Бергман <так! – Л. Л.> - броневик из бронировочных мастерских <...> Руководителем отдела был Шкловский, его помощником – Бeргман. <...> Пользуясь своими связями среди броневиков, Шкловский (он долгое время был солдатом в каком-то автоброневом батальоне) подобрал своих людей – старых броневиков из 5-го броневого дивизиона, из бронировочных мастерских и бывшего своего батальона».

     Как известно, восстание, не успев начаться, было подавлено; Шкловский бежал. 30 августа 1918 года Л. Канегисер застрелил председателя Петроградской ЧК Урицкого; в ответ большевики перешли к прямому террору, захватив несколько сотен заложников. 6 сентября в «Красной газете» был напечатан список фамилий, предваренный таким текстом:

     «Ниже печатается список арестованных правых эсеров и белогвардейцев и представителей буржуазии, которых мы объявляем заложниками. Мы заявляем, что если правыми эсерами и белогвардейцами будет убит еще хоть один из советских работников, ниже перечисленные заложники будут расстреляны».

     В этом списке, среди банкиров, Великих Князей и купцов есть и двенадцать человек «Правых с. р.»; вторым номером в списке значится: Берман Лазарь Васильевич.

     С. М. Дубнов, хорошо знавший его отца, записывает в дневнике: «<...> опубликован список арестованных заложников, которые будут казнены при первом покушении на большевика. Пестрый список уцелевших членов дома Романовых, банкиров, купцов, офицеров и малоизвестных правых эсеров (между ними знакомый юноша, сын покойного В. Бермана, оставшийся сиротой после смерти отца)».
     Нашему герою повезло: через некоторое время его отпустили (а взятый одновременно с ним брат Шкловского Николай был расстрелян). Но эти дни ожидания казни наложили отпечаток на всю его дальнейшую жизнь – говоря словами другого, пережившего подобное, автора, Берман стушевался, на несколько лет скрывшись от глаз и недружелюбного современника, и благожелательного историка. В поздней автобиографии, решительно корректируя прошлое, он говорит о событиях 1918 – 1920 гг. так:
     «В 1918 же году добровольно поступил в Красную Армию, в автомобильные части 7ой Армии (Запфронт). Последовательно был пом<ощником> шофера, зав<едующим> гаражом, командиром автоотряда, заведовал экспедиционной частью автомастерских Армии». В литературной хронике он появится только осенью 1920-го года: зафиксировано его присутствие на вечере Союза поэтов 6 октября. Но прошлое не отпускает его.
     Зимой 1920 – 21 года Гумилев обращается к Берману с просьбой свести его с уцелевшими эсерами; тот пытается уклониться, но тщетно. Настаивая на анонимности, он предупреждает своих законспирированных знакомых, что с ними ищет встречи один из лучших поэтов России, не называя его имени. Свидание происходит; Гумилев, бравируя, является на него в своей легендарной оленьей дохе, чем делает бессмысленной всякую конспирацию. О результатах этих встреч Берман случайно узнал весной 1921 года, когда Гумилев предложил ему помочь распространять прокламации; одна из них начиналась с антисемитского лозунга, что дало ему основание отказаться; Гумилев извинился; они разошлись; через некоторое время Берман узнал об арестах по Таганцевскому делу.
     (Этот сюжет детективным образом прояснился уже в новейшее время; Одоевцева в одном из интервью 1988 года упомянула молодого поэта-заговорщика – она не назвала его имени, но сохранила в памяти строки его стихов: «Как часто женщины похожи, чем отдаленней, тем сильней, на Мару с смуглым цветом кожи и кольцами ее кудрей». Припомнив их, она продолжала: «После расстрела Гумилева он ко мне забежал, спрашивал, что делать, я посоветовала сидеть тихо, никуда не уезжать. И действительно его не тронули». Пятнадцатью годами раньше сотрудник РНБ В. Н. Сажин, принимая на хранение архив Бермана, записал его воспоминания об этом эпизоде (тот, несмотря на вегетарианское время, потребовал выключить магнитофон). Эти два свидетельства сошлись, верифицируя друг друга, поскольку процитированные Одоевцевой строчки принадлежат именно нашему герою).

     В 1921 году две стороны его жизни развиваются параллельно. Для установившегося в стране политического режима он – демобилизовавшийся из армии нетрудовой элемент, искупающий первородный грех происхождения рабочей закалкой:

     «В 1921-м году поступаю на электромеханический факультет Технико-педагогического института (автомобильное отделение), который и закончил в 1922 году, получив новую – техническую квалификацию.
Примерно в это же время, в связи с воспитанием сына, заинтересовался педагогикой – сначала дошкольным делом. Образовал дошкольную группу <…>» (автобиография 1937 года).

     Для нас, летописцев литературной жизни, внятна и другая его ипостась: он работает секретарем в Петроградском отделении Союза поэтов; бывает у Кузмина; организует вместе с хорошо известным нам И. Оксеновым и К. Державиным издательство «Эрато», под маркой которого в сентябре 1921 года выходит его последняя поэтическая книга – «Новая Троя».
     Следуя наметившейся традиции, он вновь посылает экземпляр Брюсову, вернее, в журнал «Печать и революция», где тот рецензирует стихи. Если предыдущий сборник Брюсов прочел (или как минимум разрезал) и промолчал, то этот экземпляр весь исчеркан его требовательным карандашом – и неспроста: в ближайшем номере журнала обе присланные ему книжки «Эрато» (Оксенов и Берман) были разделаны под орех: досталось и за несовременность, и за «какофонию». Сохранился также скептический экспромт Ходасевича, написанный им на спор; среди прочего там упоминаются «Малютки Бермана стишки» - речь шла о «Новой Трое», лежавшей на письменном столе соперника по пари.

     Не питая иллюзий относительно политической ситуации и оправданно опасаясь злопамятности большевиков, Берман проходит путь, который одновременно или чуть позже проделают многие его современников: он делается детским писателем. В 1924 году он становится секретарем журнала «Новый Робинзон» («потормошите и Бермана!» - рекомендует его начальник Маршак в частном письме), а через некоторое время начинает выпускать собственные книги. Они, надо сказать, очень хороши – природные обстоятельность, любопытство и талант автора делают то, что задумывалось (и, возможно, осознавалось) исключительно как средство прокорма, – интересным и небанальным делом. Гнет идеологии, выдавливающий писателей в смежные области, в качестве невольной компенсации сильно эти области украшает; в результате дети, рожденные в конце 1910-х и, таким образом, не вкусившие нормальной жизни, могли хоть немного развлечься, читая книги Бермана про трамваи (1929), машины («Четыре скорости. Первая книга об автомобиле»; 1936), работу корабля-сухогруза («Кобылья вахта»; 1930) и многое другое. Стихи он продолжает писать, но не печатает, за исключением, прямо сказать, кошмарных псевдочастушек, включенных им в дидактичные сценарии для устных школьных стенгазет: «Там стоит огромный дом / Называется Райком / Ровно в восемь, как из пушки / Раздают ребятам кружки».

     В 1925 году судьба второй раз (после Гумилева) провела его рядом с местом гибели большого поэта: Берман заходил к Есенину в «Англетер» вечером накануне самоубийства и застал его спящим в окружении хмельной компании, а вернувшись наутро, услышал горестную весть. Не доверяя этой истории, рассказанной им самим в кратком мемуарном очерке, боевой отряд черных есениноведов провел многолетние изыскания в биографии и генеалогии нашего героя, увенчавшиеся посмертным предъявлением ему звонкого и бездоказательного обвинения.
     (Если, отбросив конспирологические конструкции, сосредоточиться на простом вопросе - мог ли Берман быть тайным сотрудником ЧК-ГПУ? – ответ будет положительным; да, вполне мог. В его биографии есть еще арест лета 1922 года – в этот момент готовился шумный процесс над эсерами, на котором 12 человек были приговорены к расстрелу; согласно поздним воспоминаниям, Бермана вербовал сам Агранов, пытаясь при его посредстве выманить Шкловского из-за границы; Берман, по его словам, отказался, но, несмотря на это, был отпущен. Теоретически это возможно, хотя и маловероятно; с другой стороны, то, что ему удалось не попасть в мясорубку 1930-х, скорее свидетельствует о силе его ангела-хранителя, чем о покровительстве органов, поскольку в этом иррациональном аутодафе никакая ценность тайного или явного сотрудника роли не играла).

     Вторую половину 20-х годов он проводит в скромной должности сотрудника газеты «Ленинские искры» и руководителя пионерской радиопередачи. В 1929 году «Красная газета» (за одиннадцать лет до этого напечатавшая весть о его аресте – помнили ли об этом в редакции?) командирует его в «карскую экспедицию»: ледокол «Красин» в сопровождении нескольких судов должен, обогнув Скандинавию, найти проход через льды к устьям сибирских рек. Читать эти путевые заметки крайне интересно – и из-за неизвестных подробностей советского корабельного быта (чего стоит обряд «закрытия границы» - таможенный и паспортный контроль в ленинградском порту) и просто из-за легкого и точного стиля – так, посетив сувенирные лавки в Бергене (известные многим из нас не понаслышке), он окрестил их «универмаги ненужностей» - очень изящно, мне кажется.
     В декабре 1929 года он по не вполне понятным причинам переезжает в Москву – то ли просто желая сменить работу, то ли (что вероятнее) – почувствовав сгущающиеся тучи. Вообще вообразить себе напряжение, в котором должен был жить человек с такой биографией, мы вряд ли в силах – тем более, что тревожные сигналы доходили с разных сторон. Летом 31-го года «Красная газета» заключает с ним договор на освещение новой экспедиции – но вдруг его без объяснения причин заворачивают практически на полдороге. В скромнейшей должности редактора газет-учебников Учпедгиза он доживает 30-е годы и лишь перед самой войной чуть-чуть высовывает голову из панциря, организовав автомобильный кружок для детей.
     О военных годах сведений у нас немного. В позднем письме Берман объяснял это так: «В июне 42го года я был мобилизован и определен рядовым в караульную роту в Москве, где пробыл месяцев 8. Служба была одуряющая, внутреннее состояние отвратительное, почему я и не проявлял никакого активного интереса к жизни (пока не вырвался на фронт). Потому все так слабо зафиксировано». С начала 43-го и до 45-го он воевал в составе автослужбы 2-го Украинского фронта - подробности, опять-таки, неизвестны.
     После демобилизации главным его делом становится автомобильный кружок; он же – первая детская автотрасса, с юбилея которой я начал это правдивое повествование. В 1959-м году, преодолев очередные бюрократические препятствия, он пишет своей давней подруге:

     «А самое главное, я стал хозяином организованного мной дела, которое имеет учебный класс, участок земли, гараж, машины и проч. и, что особенно интересно, целую полусотню ребят, особенным образом воспитанных. Забавно, что в печати меня называют по имени-отчеству, как жену Ромена Ролана. Приезжают иностранцы – смотреть. Одновременно с этим – может быть немного поздно по возрасту – образовалась брешь в издательской блокаде, в которой я находился с 36-го года».

     О последних годах его жизни сведений сохранилось немного. В 1970-е годы он поделил архив между Гослитмузеем (которому достались в основном есенинские материалы) и Публичной библиотекой; судя по составу фондов, все, что могло его скомпрометировать, давно было уничтожено. Скупо делился воспоминаниями, хотя сам практически их не записывал. Немного ревновал к есенинской посмертной славе. Получил персональную пенсию. Писал стихи – тщательно, медленно, кропотливо; по десять раз переписывая текст с листка на листок. В письмах цитировал Архилоха: «В меру радуйся удаче / В меру в бедствиях горюй. / Познавай тот ритм, что в жизни / Человеческой сокрыт». Умер в 1980 году.


     (Краткий очерк источников. АРХИВНЫЕ: Письмо Бермана В. Я. Брюсову // РГБ. Ф. 386. Карт. 77. Ед. хр. 19 (в каталоге и описи автор ошибочно назван Леонидом Львовичем); письмо Бермана В. Г. Короленко // РГБ. Ф. 135.II. Карт. 43. Ед. хр. 60; письма Бермана Н. С. Войтинской // РНБ. Ф. 1156. Ед. хр. 559 (за возможность ознакомиться с этими бумагами благодарю высокочтимую ma_k); письма Бермана В. Б. Шкловскому // РНБ. Ф. 1250. Ед. хр. 152 (более поздний фрагмент этой же переписки хранится в РГАЛИ и остался мне недоступным); собрание автобиографий Бермана // РНБ. Ф. 1250. Ед. хр. 71; экземпляры книг Бермана, поднесенные Брюсову // РГБ. Ф. 386. Книги. Ед. хр. 76 и 943; письмо Н. А. Клюева Берману // ГЛМ. Ф. 99. Оп. 1. Ед. хр. 48; письма Д. Философова А. Тинякову // РНБ. Ф. 774. Ед. хр. 43; ПЕЧАТНЫЕ: Мец А. Г., Сажин В. Н. Берман Лазарь Васильевич // Русские писатели. 1800 – 1917. Биографический словарь. Т. 1. А – Г. М. 1989. С. 250; Куликов В. Н. Замечательный пример // Школа и производство. 1964. № 10. С. 64 – 65; Шкловский В. «Еще ничего не кончилось…». М. Пропаганда. 2002 (комментарии А. Галушкина и В. Нехотина); Черняев В. Ю. Учредительное собрание или власть советов? (Неизвестный эпизод «Дела Таганцева») // Историк и революция. Сборник статей к 70-летию со дня рождения Олега Николаевича Знаменского. СПб. 1999. С. 233; Неизвестные стихи Сергея Есенина. Публикация Т. Конопацкой // Звезда. 1975. № 4. С. 188; Сажин Валерий. Предыстория гибели Гумилева // Даугава. 1990. № 11. С. 91 – 93; Розанов И. Г. Юные техники // Советская педагогика. 1947. № 2. С. 104 – 105; Одоевцева И. Ожившие голоса. Беседу вела А. Колоницкая // Вопросы литературы. 1988. № 12. С. 114; Дубнов С. М. Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы для истории моего времени. СПб. 1998. С. 411)



(Мой экземпляр «Неотступной свиты» принадлежал подруге Бермана, имя которой мне установить не удалось; ее рукой при большинстве стихов указаны посвящения и/или обстоятельства их создания; портрет Бермана взят из словаря "Русские писатели"; портрет Н. С. Изнар отсюда).

* * *


<1>

Бурь позабытое веселье
я испытать бы снова рад, -
но мой изломанный фрегат
стал на последнем новосельи.

Здесь отмель в четырех стенах
и свет унылый керосина
три металлических дельфина
несут на согнутых хвостах.

Кто, вспоминая о скитальце,
от боли исказит лицо, -
но с чьим-то именем кольцо
блестит на безымянном пальце.

И полупризнанный поэт,
неутолимый и бесплодный,
я пепел, хрупкий и холодный,
небрежно сыплю на паркет...

<2>

Наш мирный вечер в ресторане
закончить было решено,
и леденеет между нами
в ведре серебряном вино.

Я не хочу любви и славы,
ни даже отдыха и сна,
теперь одной хочу отравы:
хмельного белого вина.

Сижу, впервые не ревнуя,
когда к себе ты привлекла,
сложив уста для поцалуя,
бокал зеленого стекла.

И тянешь медленно и строго,
как нужно было бы, мой друг,
пить нашу близость – понемногу,
не улыбаясь и не вдруг.

От позабытой папиросы
лениво синий вьется дым,
и сладок шум разноголосый
нам, утомленным и немым…

<3>

     Увы, как многие похожи – чем отдаленней, тем больней – на Мару смуглым цветом кожи и кольцами своих кудрей!

     Сегодня снова на концерте я видел девушку – не ту! – но это больно ранит сердце, и будит мертвую мечту.

     И буду я лелеять грезы, любить, молчать и думать вновь, или под звуки Смерти Озе свою оплакивать Любовь.

     Увы, как многие похожи, чем отдаленней, тем больней, на Мару смуглым цветом кожи и кольцами своих кудрей…

<4>

Воском тростинки свяжи,
- Дохни и прижми к губам,
Легче, забавней лжи –
Воском тростинки свяжи,
Сладко глаза смежи,
Дай волю своим губам.
Легче, забавней лжи –
Возьми и попробуй сам!

<5>

                         Федору Сологубу

Я был врагом захвачен в плен –
Недолго длился поединок –
И скоро у родимых стен
Открылся хищнический рынок.

Рабовладелец подошел,
Откинул плащ, ощупал члены,
На вздутые скосился вены
И пальцем по зубам провел.

Среди померкнувшего дня
Нахмурясь бросил слово: годен! –
И сказкой стало для меня,
Что был я некогда свободен.

Не стыдно стало наготы
И даже слов нечистой брани;
Предмет служенья и желаний,
Рабыней тоже стала ты.

И я от слов уже отвык,
Так редки стали наши встречи.
- Но намочив слюной язык,
Тебе приветствием отвечу.

<6>

Полмира залито войной,
А здесь – молчание погоста
Мерцают звезды надо мной
Так убедительно и просто.

Хочу проснуться от войны,
Хочу с тобой проснуться рядом,
Чтоб злые не явились сны
Моим полуоткрытым взглядам,

Чтоб ты при бледном свете дня
С душой не видела печальной,
Как стражи мрачные меня
Выводят под руки из спальной.

<7>

Не срастется плоть живая,
Где меня коснулась трость, -
Кровь свернулась, остывая,
И как уголь стала кость.

Преломив однажды волю
И склонившись под ярмом,
Не посмею жить я боле
Ни любовью, ни вином.

И забуду я отныне
Добровольно и вполне
О своем сладчайшем сыне
И о ласковой жене.


<8>

СУОМИ

Я гнал тебя при фарах и огнях
Прожекторов, пронзавших ночь глухую,
Кукушкой ты садилась на ветвях
С одной сосны взлетая на другую.

Стреляла ты в каленую броню,
Колола финкой. Ты кусалась в гневе
И я надолго память сохраню
О днях, когда я гнал тебя на север.

Уйдешь ли прочь ты за полярный круг
Иль в каменную пыль каменоломен –
Я сердца твоего везде услышу стук,
О белокурая красавица – Суоми.


<9>

ЗА СТОЛОМ

Хлопочет за столом подруга,
Мороз за окнами трещит,
А я рассказываю другу,
Как я в сраженьи бросил щит.

Как я бежал сквозь вихри пыли
И был от гибели спасен,
Чтоб наших дней суровых были
Дошли до будущих времен

<10>

БЕГСТВО (МЕТАМОРФОЗЫ)

                         «Как я боялся, как бежал…»

…Похвальбой разгневана, Афина
Подняла эгиду над станком,
Пряжу превратила в паутину,
Пряху обернула пауком…

Ряд таких метаморфоз Овидий
Золотой латынью рассказал,
Да и сам я их немало видел
Даже в буднях редакционных зал <так>.

Машинистки проливали слезы,
Брызгали слюной корректора:
Рукопись ли это иль березы
Рунами покрытая кора?

…Если так преобразилась пряжа
Пусть и пряха новый примет вид –
Только это – так как боги жаждут –
Может быть меня предохранит.

Паучком, бегущим по воде,
Я прошел бы по любой беде.

А когда враги меня как осы
Окружат, враждой ослеплены,
Я скользнул бы за окно по тросу,
Что слеплю из собственной слюны.

Сел бы я, спеша, на паутину,
Как садитесь вы на самолет,
Бережно ее, как море – льдину
Ветерок осенний понесет.

Так, найдя спасенье в легком весе,
Приглушив сигнальные огни,
Для других – совсем не интересен
Я бы прожил остальные дни.

==

(1 – среди присланных Брюсову при цитировавшемся письме (РГБ. Ф. 386. Карт. 77. Ед. хр. 19 ); 2 – из «Неотступной свиты» (на моем экземпляре помета «На Царскосельском вокзале (мне)»; 3 – там же; в моем экземпляре вписано посвящение «Н. И<знар>» и имя «Мара» дважды вычеркнуто и заменено на «Неда» (домашнее прозвище Изнар) (стихотворение перепечатано в «Новой Трое» с традиционной разбивкой строк); 4 – 7 – из «Новой Трои»; 8 – 10 – послевоенные стихотворения; по рукописи: РНБ. Ф. 1250. Ед. хр. 106)

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив