Когда мы встретились первый раз? Лет в шесть-в семь, как и

Невысокий этаж и блёклая, оранжевая мгла фонаря заливает единственное окно, чёрно размеченное обезглавленным крестом рамы. Зыбкий, неестественно вытянутый прямоугольник света на полу, рассекает тьму на неравные половины, делит кровать и тебя, лежащего на ней, на беззаботное до и неведомое после. Ломается о противоположную стену и ползёт по ней, чуть не дотягиваясь до самого верха.
Первый появляется из старенького шкафа, и ты слышишь знакомы скрип дверцы, видишь, как мертвенно блеснул от движения её полированный бок. Он медленно, нарочито медленно начинает ползти вдоль комнаты на четвереньках. Лица не рассмотреть, оно низко опущено и единственное, что можно точно понять - он весь покрыт чёрной, блестящей, слегка вьющейся шерстью с совершенно невозможным, неуместным, и от этого — невероятно жутким белым пятнышком в районе затылка.
Второй, огромным пауком примостился за окном. Он тоже, естественно, чёрный, бархатно-чёрный, сидит на корточках и греет свои ладони о ледяное ноябрьское стекло, плотно прижав их к нему. Фонарь бьёт его по спине электрической мутью непрочного света, но ты всё равно отчётливо видишь его лицо. Чёрное, ровное полотно, на котором трупно застыли ещё более чёрными провалами глаза и рот.
Тихо, почти не слышно, потрескивает стекло под давлением прижатых ладоней, тихий шорох по ковру. Тихо, невероятно тихо. Весь чёртов мир уснул и только ты — нет.
И ты, конечно, кричишь, и впервые в жизни ощущаешь, каково это, когда твой крик, ещё даже не родившись, мгновенно умирает и кипячёная кровь стучит в горле, мешая вздохнуть.
А реальность, подлая реальность, которая по всем законам жанра должна быть тоньше хрупкой скорлупы ёлочной игрушки, и уже давно должна была бы рассыпаться, выпустив маленького пленника в привычную предутреннюю комнату из цепких лап ночного кошмара, вдруг, как назло, оказывается последней из возможных: эластичной, тягучей, никак не желающей разрываться. Как бы говорящей — дальше ничего нет, дальше — только смерть, мой хороший.
И ты сидишь с широко открытым, беззвучным ртом и смотришь, как первый, всё также неспешно и деловито заползает под стол и просто становится монолитной тьмой, которая бывает там каждую ночь, а второй, вдруг резко оттолкнувшись мягкими на вид ладонями, как жуткий водолаз падает спиной назад в холодную пустоту и волны фонарного света смыкаются над его головой.
И вот тогда ты по-настоящему кричишь и запоздалый крик прорывает вязкую трясину комнаты, вышвыривая тебя в точно такую же, но с бледным осенним восходом за опустевшим окном, с гулкими шумами просыпающегося большого дома, с мерным гулом горда за стеной.
И всё как раньше, только ты уже никогда не будешь таким, как раньше, что-то сломалось в тебе вместе с впервые предавшим тебя голосом. Что-то захлебнулось в собственной крови, выгорело тонкой вольфрамовой спиралью, испарилось, не справившись с навалившимся жаром и навечно въелось чёрной копотью в стерильные стенки стеклянной колбы.
Но что-то и появилось. Новое, новое для тебя. Но уже сменившее тысячи владельцев. С ржавыми, рваными краями. Плотно засевшее отравленным гарпуном в вязкой плоти, вжившееся, вплетённое в сухожилия и нервы, вросшее в кости и вмешенное в кровь.
И ты теперь никогда не чувствуешь себя одиноко. Ты всегда чувствуешь кого-то ещё. А иногда и видишь кого-то ещё. И я всегда чувствую кого-то ещё. И так теперь — навсегда.
Это последняя реальность, мой хороший.
|
</> |