Ко Дню Маковееву


В солдатской шапке с опущенными ушами, и в просторной распахнутой телогрейке стоял перед нами белобородый широкий дед с бидоном в руках и кружкой.Что-то знакомое мне показалось в нём, я так и впился в него глазами. Опять богатырский какой-то нарымец! Везёт же мне ныне на стариков.
— Узнали? — спросил меня Костырёв. — Это же Зублев, перевозчик и бакенщик из Подберезников — ваш герой.
— Постойте, — удивился я столь неожиданной новости. — Но мне же отсюда писали, что Зублев помер. Поэтому , как бы в память о нём, я в «Диких побегах» оставил его фамилию, но имя другое дал — Маковей.
— Кто-то его поспешил схоронить. Наверно, он болен был в то время, может быть, даже при смерти... Но вот он — живой, здоровый, гуляет, бражку в бидоне носит. Восемьдесят три года ему, а поглядите, каков молодец! Сено сам себе косит,скотоводство ведёт. Как-то быка сдал на восемьсот килограммов... А и здоров же он прежде-то был, говорят! Копну вожжовкой захватит и к стогу прёт. Конь, прямо как конь. Сани зимой из сугроба вытаскивал, а на санях — полтонны рыбы мороженой... Где лошадь взять не могла, там Зублев брал.
— Илья Александрович, да знает ли он вообще, что в книге у меня... ну вроде о нём написано?
— Сам он неграмотный. А внуки будто читали ему. Дед принял всё на свой счёт и осердился. Особенно за то, что жадным его показали... Вот мы сейчас с ним разговор заведём... Здравствуй, Степан Филиппович! Никак загулял? С горя, с радости ли?
— А ни с чаво. Душа запросила, а ей перечить нельзя:что просит, то дай. выпей и ты моего кваску, не побрезгуй.
— Спасибо. Квасок-то крепок?
— Меня не шатат. Пить надо с умом. И силу на то иметь. А другой-от бутылку выпьет и дому не может найти.
— Ты у нас знаменитый стал с тех пор, как тебя прописали, — подмигнул Зублеву Илья Александрович.
— Кто прописал, Колыхаев? Так это ж брехня. Иде он меня жадным таким увидал? Судить его надоть, того пясателя.
— Эх, скор ты — судить! — поднялась на него одна баба, приехавшая на нашем катере, да поднялась не с шуткой, а с явной обидой. — Сорок шестой год был, перевозил ты меня с Подберезников в Дергачи к пароходу, так четвертну заломил. По тем временам это деньги были или бумажки?
— Сбоку, врастяжку, косенько Зублев глянул на бабу и отвернулся.
— Я тя не помню. Врёшь. Тому пясателю подсуропливаешь... Сущую правду только в старинных книгах раньше писали, а теперь воно всё брёхом. — Дед заметно серчал.
— Да так ли уж с брехом, Степан Филиппович, — вмешался в забавную эту беседу Смирнов. — Что ли, и слова по правде о тебе во всей книге сказано не было?
— По правде было, — легко согласился Зублев. — Писал он, что у меня в дому мухоты царство. Верна! Ты ко мне и сейчас зайди — мухи глаза повышибают...
Писал — куча рыбьих костей под столом. Опять верна! Нагнись под мой стол, и кости увидишь, в рот тебе малину!
— Я читал эту книгу, — говорю, улыбаясь, — но ведь там не про вас. Там Маковей, а вы вот Степан Филиппович.
— Ня спорь — про меня. Я тут на Оби один дед Зублев... Ну, кто бражонки-вражонки жалат?
Я назвал себя деду. Он посмотрел на меня со стариковским прищуром, скомкал бороду и сказал равнодушно:
— Ня ты. Вруша. Я того Колыхаева помню: был чёрный, малой, картовку в сельпе воровал.
Все засмеялись; старик же не улыбнулся. Он вылил остатки«вражонки» в кружку, допил и, твёрдо ступая сапожищами по непрочному, вязкому грунту, пошёл от нас. Отойдя, повернулся, раскинул руки и скорее зевнул, чем запел:
— Эх, мы пойдём с тобой обгуля-яемся-я!
— Седина в бороду, бес в ребро. Шёл бы уж спать, безобразник! — сказала вдогонку ему всё та же сердитая баба.
Дед показал ей кулак, похожий на гирю.
— В былое-то время на бойне быка разворачивал! — крякнул мужик из ильинских.