Кисуля и бедная вдова

Мадам Сикаморская  стояла в приемной у окна.
— О-хо-хонюшки! Вот уж не думала, что вы такой бессердечный, Иван Петрович! — Подбородок у нее задрожал, и она посмотрела на меня с кротким упреком.
— Белла Эдуардовна! Вовсе я не бессердечен, поверьте, но я не могу сделать полостную операцию вашей кошке за двести рублей.
— А я-то думала, что уж бедной вдове вы не откажете.
Я окинул взглядом кругленькую, крепко сбитую фигурку, румяные щечки, седые волосы, стянутые на затылке в аккуратный пучок. Вдова-то она вдова, но вот бедная ли?...
Основания сомневаться у меня кое-какие были. Например, ее сосед в котеджном поселке относился к такой идее весьма скептически.
— Одна брехня, Петрович, — объявил он. — Ее только послушать! А у самой чулок битком набит. Одной недвижимости у нее тут сколько!
Я набрал в грудь побольше воздуха.
— Белла Эдуардовна, мы часто делаем скидку тем, кому нечем заплатить. Но ведь эта операция не первой необходимости…
— Как так, не первой? — возмутилась старушка. — Я же вам толкую: моя Матильда то и дело котится. Только одними разродится, а уж глядишь, вот-вот других принесет. Я прямо сна лишилась: все жду, когда опять… — Она утерла глаза.
— Я все понимаю и очень вам сочувствую. Но могу только повторить: есть лишь один выход — стерилизовать вашу кошку, и стоит это тысячу рублей.
— Столько у меня нету.
Я развел руками.
— Вы же просите меня прооперировать ее за четверть цены. Это смешно. Надо удалить матку и яичники. Под общей анестезией. И за все — двести рублей? Абсурд.
— Жестокий вы человек! — Она отвернулась к окну, и плечи у нее затряслись. — Бедной вдовы не жалеете!

Продолжалось это уже десять минут, и я более не сомневался, что имею дело с волей куда более твердой, чем моя. Взгляд на часы сказал мне, что я опаздываю на вызовы, выйти же победителем из этого спора надежды не было никакой. Я вздохнул. А вдруг она и правда бедная вдова?
— Ну хорошо, Белла Эдуардовна, я прооперирую ее за двести рублей. В виде исключения. Днем во вторник вам удобно?
Она мгновенно отвернулась от окна, уже сияя улыбкой.
— Удобно, как не удобно? Вот одолжили, так одолжили!
Она просеменила мимо меня в коридор. Я последовал за ней.
— Только вот что, — сказал я, распахивая перед ней парадную дверь. — С середины дня понедельника Матильду не кормите. Желудок у нее, когда вы ее привезете, должен быть совершенно пустым.
— Как так — привезу? — Недоумение ее было неописуемым. — У меня автомобиля нету. Я думала, вы за ней заедете.
— Заеду? Но ведь мне до вас двадцать километров!
— Ну да. И назад потом привезете. Мне ведь не на чем.
— Заехать… прооперировать… отвезти назад — и все за двести рублей?
Белла Эдуардовна еще улыбалась, но в глазах у нее появился стальной блеск.
— Цену-то вы сами назначили. Двести рублей.
— Но… но…
— Вот вы опять за свое! — Улыбка погасла окончательно, и мадам Сикаморская угрожающе наклонила голову набок. — Я ведь бедная вдова…
— Хорошо, хорошо, — поспешно перебил я. — Во вторник заеду.

А днем во вторник я клял себя за мягкотелость. Будь кошка в операционной в два, в половине третьего, я бы с ней разделался и поехал по вызовам. Поработать полчаса в убыток еще так-сяк, но сколько времени отнимет вся эта возня?  Придется прихватить  Семеныча.

Дом мадам Сикаморской стоял посредине котеджного поселка слева от шоссе.  Мы с Семенычем пошли по дорожке к крыльцу, дверь распахнулась, и кругленькая старушка приветливо помахала нам.
— Добрый день, добрый день! Рада видеть вас обоих.
Она проводила нас в гостиную, обставленную хорошей мебелью, которая никак не свидетельствовала о бедности. За открытой нижней дверцей буфета я увидел рюмки и строй бутылок. Прежде чем Белла Эдуардовна небрежным движением колена захлопнула дверцу, я успел разглядеть этикетки дорогого шотландского виски, коньяк Х.О. и  бифиттер.
— Отлично! Можно ее забрать?
— Господь с вами! Она в садике. У нее так уж заведено: днем там гулять.
— В садике? — повторил я нервно. — Будьте добры, сходите за ней, мы торопимся.
Через выложенную плиткой кухню мы вышли на заднее крыльцо. К  домам часто примыкают обширные участки, и у Беллы Эдуардовны он был очень ухожен. Цветочные бордюры окаймляли газон, на который ложились золотистые отблески яблок и груш, отягощавших ветви деревьев.
— Матильда! — сладко пропела мадам Сикаморская. — Где ты, дусенька?
Зов ее остался безответен, и она оглянулась на меня с лукавой улыбкой: — Видно, чертовочка затеяла с нами в прятки поиграть. Она это страх как любит.
— Неужели? — сказал я без всякого умиления. — Но лучше бы она вышла к нам. У меня совершенно нет…
Вдруг из хризантем выскочила на редкость толстая кошка и устремилась через газон к рододендронам. Семеныч рванулся в погоню. Едва он скрылся за зеленой купой, как кошка стремглав вылетела назад на газон, дважды обежала его и вскарабкалась по корявому стволу на длинный сук. Семеныч, чьи глаза азартно блестели, поднял с земли пару паданцев.
— Она у меня сейчас оттуда слезет, Петрович, — шепнул он и прицелился.
Я ухватил его за руку и прошипел:
— Ты с ума сошел! Ни в коем случае. Брось сейчас же!
— Так ведь… Ну ладно, ладно. — Он уронил паданцы и направился к дереву. — Не беспокойся, я ее и так сниму.
— Погоди! — Я вцепился ему в пиджак. — Я сам! А ты стой тут и хватай ее, если она спрыгнет.
Семеныч посмотрел на меня с горькой укоризной, но получил в ответ свирепый взгляд.
Я начал карабкаться на дерево. Кошек я люблю и всегда любил, а так как животные, по моему твердому убеждению, инстинктивно понимают, кто к ним относится с симпатией, то мне обычно удается справиться с самыми сварливыми представителями кошачьего племени. Откровенно говоря, я гордился своим умением приводить кошек к одному знаменателю и никаких затруднений не предвидел. Слегка отдуваясь, я добрался до сука и протянул руку к припавшей к нему Матильде.
— Кисонька-киса! — проворковал я самым обольстительным своим кошачьим тоном.
Она холодно поглядела на меня и круче выгнула спину.
Я протянул руку как мог дальше.
— Кис-кис-кис! — Мой голос лился жидким медом, а пальцы уже подобрались к ее мордочке. Вот сейчас я легонько почешу у нее под подбородком, и она будет моя. Беспроигрышный прием!
— Пф! — предостерегающе произнесла Матильда, но я ничтоже сумняшеся коснулся ее шеи.
— Пф-пф! — фыркнула Матильда, и молниеносный удар левой лапой оставил кровавую борозду на тыльной стороне моей руки.
Я отступил, бормоча себе под нос не слишком лестные эпитеты, и вытер кровь. Снизу донесся веселый смех Беллы Эдуардовны.
— Вот плутовка! Уж такая игрунья, такая игрунья!
Я выпустил воздух сквозь стиснутые зубы и вновь начал тянуть руку по суку. На этот раз, угрюмо решил я, обойдемся без тонкостей. Ухвачу за шкирку — и дело с концом. Словно прочитав мои мысли, Матильда попятилась на тонкую ветку, которая прогнулась под ее тяжестью, и грациозно соскочила на землю.
Семеныч  тигром бросился на нее и ухватил за заднюю ногу. Матильда умело извернулась и погрузила зубы в подушечку его большого пальца. И вот тут Семеныч показал, чего он стоит. Испустив истошный, но краткий вопль, он выпустил ногу и сразу же поймал Матильду за шкирку. Секунду спустя он выпрямился: в его высоко поднятой руке извивалась мохнатая фурия.
— Все в порядке, Петрович. Вот она!
— Молодчага! Только не упусти! — пропыхтел я и соскользнул по стволу как мог быстрее. Даже чересчур быстро: зловещий треск возвестил, что мой рукав украсился треугольной прорехой. Но мне было не до пустяков — я галопом увлек Семеныча в дом.
- Где переноска?
- Господь с вами, какая переноска? Нет у меня никакой переноски....
Упаковывали мы ее минут десять  и, направляясь к машине с хлипкой картонкой, завалявшейся у меня в машине, пусть и обмотанной шпагатом, я отнюдь не испытывал спокойствия.
Мы уже собрались ехать, но тут Белла Эдуардовна махнула нам, и, воспользовавшись паузой, прежде чем она заговорила, я снова стер кровь с руки, а Семеныч пососал большой палец.
— Иван Петрович — проникновенно сказала мадам Сикаморская, — вы уж с ней поласковее, она же у меня такая робкая.

Мы не проехали и километра, как у меня за спиной послышалась отчаянная возня.
— Назад! Кому говорят! Назад, сука. Я оглянулся. Семенычу приходилось туго. Видимо, ездить в машине Матильде  не нравилось, и из всех щелей картонки высовывались когтистые лапы. А один раз почти целиком протиснулась разъяренная мордочка. Семеныч упорно запихивал назад все, что возникало из щелей, но в его криках нарастала безнадежность — он явно проигрывал неравный бой.
Заключительный вопль я принял как фатальную неизбежность:
— Петрович, она выбралась! Выбралась, сволочь!
Чудесно! Тот, кому доводилось водить машину, когда в ней мечется ополоумевшая кошка, сумеет оценить мое положение по достоинству. Я припал к баранке, а мохнатый комок прыгал на дверцы, царапал крышу, ударялся о ветровое стекло. Семеныч тщетно пытался его ухватить, привставая и изгибаясь самым невероятным образом.
Однако судьбе-злодейке и этого показалось мало. Выкрики и охи у меня за спиной внезапно оборвались, и тут же Семеныч взвыл:
— Ааааааа, чертова тварь обосралась! И продолжает!
Кошка явно пускала в ход все виды оружия, какими располагала, о чем Семеныч мог бы и не сообщать: мой нос его опередил, и я поспешно опустил стекло — для того лишь, чтобы поднять его вдвое быстрее: перед моим умственным взором проплыл образ Матильды, выпрыгивающей в окно и исчезающей в неизвестном направлении.
У меня нет желания подробно вспоминать конец поездки. Я старался дышать ртом, Семеныч усердно дымил одной сигаретой за другой, но эти меры мало что меняли.
Даже на операционном столе Матильда так просто не сдалась. Для анестезии мы пользовались эфиром с кислородом, но эта киса умудрялась под маской не дышать и, когда мы решали, что она все-таки уснула, вновь принималась буйствовать. В конце концов мы кое-как ее усыпили, но оба были насквозь мокры от пота.

Я уложил спящую кошку в картонку и кивнул Семенычу.
— Поехали, пока она не проснулась, — и направился к двери, как вдруг он меня остановил.
— Петрович, — произнес он торжественно, — ты же знаешь, что я твой друг?
— Естественно.
— И что я для тебя на все готов?
— Верю.
— За одним исключением: в эту чертову машину я больше не сяду!
Я устало кивнул: ах, как я его понимал!
— Ну, бывай, дружище.  — ответил я. — Не поминай лихом.

Прежде чем сесть за руль, я обрызгал машину внутри обеззараживающей жидкостью с сосновым ароматом, но толку от нее было мало. Впрочем, уповал я только на то, что Матильда проспит до самого дома, но и эта надежда разлетелась прахом еще до того, как я пересек выехал на шоссе. Из картонки на заднем сиденье донесся зловещий звук, словно где-то в отдалении гудел пчелиный рой. Я знал, что сие означает: действие анестезии подходило к концу.
Выбравшись на шоссе, я выжал газ, что делал крайне редко — ведь стоило моему драндулету набрать скорость свыше сто киломеров  в час, как и мотор, и кузов поднимали такой протестующий грохот, что казалось, они вот-вот рассыплются на части. Но в эту минуту мне было все равно: пусть себе рассыпаются. Стиснув зубы, выпучив глаза, я мчался по шоссе, но не видел ни полосы асфальта впереди, ни убегающих по сторонам грунтовых дорог. Мое внимание было сосредоточено у меня за спиной: гудение пчелиного роя там словно бы приближалось, становилось все более гневным.
Когда оно перешло в злобное мяуканье, сопровождавшееся треском картона под рвущими его когтями, я затрепетал. И как только с лязганьем влетел в котеджный поселок, рискнул покоситься через плечо. Матильда наполовину выбралась из картонки. Закинув руку назад, я сдавил ей шею, а когда добрался до дома мадам Сикаморской, прижав Матильду к рулю, свободной рукой  переключил передачу и выключил машину.
Сгорбившись, я испустил невероятный вздох облегчения, и мои окостеневшие губы почти разошлись в улыбке, когда я увидел, что к нам по садовой дорожке семенит Белла Эдуардовна.

С радостным возгласом она выхватила у меня Матильду но тут же охнула от ужаса, узрев на ее боку выбритый участок кожи и два стежка.
— У-у-у, дусенька моя! Что с тобой сделали эти мерзкие дядьки? — Прижав кошку к груди, она смерила меня негодующим взглядом.
— Она прекрасно себя чувствует, Белла Эдуардовна, — сказал я. — Вполне нормально. На ночь дайте ей немного молока, а завтра она уже может есть твердую пищу. Никаких причин тревожиться нет.
— Ну что же… — Она нахмурилась. — А теперь вы небось хотите деньги получить? — добавила она, косо взглянув на меня.
— Собственно говоря… э….
— Ладно, погодите, сейчас схожу. — Она повернулась и ушла в дом. Я стоял, прислонясь к смрадной машине, чувствовал, как саднят царапины на руках и на носу, поглаживал прореху на рукаве и ощущал себя полностью вымотанным — и физически, и морально. За всю вторую половину дня я всего-то стерилизовал одну-единственную кошку, но ни на что больше у меня не осталось сил. Я тупо смотрел на приближающуюся мадам Сикаморскую. В руке она держала кошелек и, выйдя за калитку, встала прямо напротив меня.
— Двести рублей, так, что ли?
— Совершенно верно.
Она пошарила в кошельке, после паузы извлекла из него на свет две сторублевые бумажки и устремила на них грустный взгляд.
— Ах, Матильда-Матильда, дорого же ты мне стоишь! — произнесла она печально.
Я робко протянул руку, но Белла Эдуардовна отдернула бумажки.
— Минутку! Я было и не вспомнила. Вы же будете швы снимать?
— Да. Через десять дней.
— Вот тогда и рассчитаемся. Ведь вам все равно еще раз приезжать. — Она сурово поджала губы.
— Как… еще раз? Не можете же вы требовать…
— Платить за неоконченную работу — это несчастье накликать, я так считаю. Я вам деньги, а вдруг с Матильдой какая беда случится?
— Но… но…
— Нет уж, мое слово твердое, — сказала она, убрала деньги в кошелек и защелкнула его с неумолимым видом. А потом повернулась и засеменила к дому. Но на полпути посмотрела на меня через плечо, улыбнулась и сказала:
— Вот так и сделаем. Уплачу, как вы приедете швы снимать.