Карта

watermelon83 — 28.09.2021 Теги: Шувалов - и Бисмарк. Европа в 1879 - 1881 гг.



Царь уронил папиросу...



Почему такая неточность, в чем дело? Очень просто - князь, цитирование которого составляет главное украшение сегодняшнего поста, высказался на тему русско-германских отношений летом 1879, а карта, судя по некоторым признакам, относится скорее к началу 1881 года. Почему я так решил? Судите сами.

Во-первых, Италия протягивает сицилийскую лапу на Тунис (карта - то ли французская, то ли офранцуженный вариант английской), принадлежность которого неясна, но. Но мы знаем, что к концу 1881 года он станет французским фактически, а чуть позже - и официально.

Во-вторых, Александр II то ли еще жив, то ли только что принял мученическую смерть от рук нигилистов (второй вариант кажется мне верным), что опять-таки приводит нас к 1881 году. Наконец, о франко-русской дружбе еще ничего не слышно и Россия с Германией дружественно тычут (утыкаются) кулаками.

Знающие французский язык лучше меня (о, это не сложно) могут привести и иные аргументы в пользу моего мнения. Там где я ее нашел, карта датирована 1900 годом, но это очевидная ошибка.

А теперь к самому вкусному.


В свое время, еще только готовясь к войне с турками, российское правительство заключило с австрийцами ряд соглашений, вводивших предстоящий конфликт определенными рамками. Когда война же приблизилась к завершению:

О неофициальных договоренностях с Веной, достигнутых летом 1876 г. на личной встрече двух императоров в Богемии и затем письменно подтвержденных Будапештской конвенцией, было решено "забыть".

Между тем, это соглашения, разменивавшие австро-венгерский нейтралитет на Боснию и Герцеговину (Россия, в свою очередь, получала утраченные ею после Восточной войны территории в Бессарабии и Батум на Кавказе), хотя и предполагали прекращение вассальной зависимости сербов и румынов от Османской империи, а также появление на карте нового государства Болгарии, были заключены главным образом для того, чтобы развеять сомнения Австрии и гарантировать, что победа над турками не приведет к установлению на Балканах гегемонии Российской империи. Теперь же русская дипломатия вела себя так, будто Балканы и в самом деле были предметом обсуждения только между Санкт-Петербургом и Константинополем.

В результате такого подхода на свет появился Сан-Стефанский мирный договор, благодаря которому в Европе возникла "великая Болгария" - российский сателлит с выходом в Эгейское море и господствующим положением в регионе. Это было именно то, чего так боялись австрийцы: русские обманули их и попросту захватили Балканы - для себя. О реакции Лондона и говорить нечего - с болгарскими войсками в непосредственной близости от Константинополя, политика Османской империи стала бы всецело зависеть от России, на что англичане не готовы были согласиться ни в 1853, ни в 1878 гг. Недовольными были даже непосредственные военные союзники Санкт-Петербурга - румыны и сербы, возмущенные "неблагодарностью" русских, выразившейся в неприкрытом желании всемерно усилить полностью зависимую от России Болгарию.

Как и ожидалось, Лондон и Вена принялись действовать сообща, ободряя турок и не признавая итогов войны. В свою очередь, российское правительство, впервые с начала шестидесятых годов ощутившее определенную общественную поддержку у себя дома, теперь уже не могло легко отступить, пусть и отчаянная ставка на то, что Османская империя останется одинокой - полностью провалилась. Уступить под нажимом английского или тем более австрийского кабинетов, потребовавших созыва международной конференции, означало получить дипломатическую пощечину неслыханной силы, но и воевать с англо-австрийским союзом, к которому немедленно присоединились бы и турки, было крайне опасно.
Оставалось лишь надеяться на лучшее и готовиться к худшему: в то время, как царская дипломатия буквально агонизировала в попытках урегулировать созданный ею же конфликт, в качестве превентивной меры русские пошли на решительный шаг и заняли своими войсками Бухарест, еще сильнее подтолкнув румын в сторону Вены. В воздухе ощутимо запахло порохом.


Как говорится - какая такая Будапештская конвенция? Ничего не знаем.

В результате этого блестящего сочетания дипломатической прозорливости с политической честностью, в дело пришлось вступить Бисмарку, которой был почти равнодушен к судьбе османской столицы, но "стремился избавиться от возникновения еще одного очага нестабильности в Европе, который, наряду с французским реваншизмом, стал бы источником проблем для Германии".

Как и любой хороший поступок, это не принесло ему ничего, кроме упреков в своекорыстности:

Несмотря на эскапады Дизраэли, в какой-то момент попытавшегося сорвать конгресс и нездоровье Горчакова, фактически лишившее российскую делегацию официального руководителя, германский канцлер все же смог предотвратить новую войну и окончательный разрыв между Веной и Санкт-Петербургом. Российской дипломатии пришлось исполнить данное Александром II обещание: австрийцы "временно" заняли Боснию и Герцеговину, а Болгария уменьшилась в несколько раз. Англичане, в благодарность за поддержку турок, получили от Константинополя Кипр и уже нацеливались на Египет, в то время как Османская империя, вернувшая обратно ряд своих территорий, торжественно пообещала проводить политику веротерпимости по отношению к остающимся у нее славянским подданным.

Подстраховываясь на будущее, Бисмарк заручился подобными обещаниями и со стороны остальных балканских государств, так же гарантировавших равенство своих жителей (включая и евреев) перед законом: как и всегда, в данном случае канцлером двигало не только чувство христианской любви к ближнему, но и желание обезопасить небольшие страны, лишив могущественных соседей предлогов к выступлениям на защиту "угнетаемых меньшинств".
Надо сказать, что в 1878 г. было бы весьма затруднительно представить себе государство, пожелавшее встать бы на защиту притесняемого властями иной страны еврейского населения... впрочем, несколькими годами позднее Второй рейх выступил именно в этой роли, обратившись к Румынии, проводившей дискриминационную внутреннюю политику. Но, разумеется, на Берлинском конгрессе этот вопрос не был главным, пусть из рядов российской делегации периодически и поступали антисемитские инвективы.

Наглядным результатом работы высоких государственных мужей стало, во-первых, появление ряда новых балканских стран, каждая из которых не было достаточно сильной для того, чтобы навязывать свою волю остальным, а во-вторых, сохранение баланса между прежними главными игроками в регионе - Российской, Австро-Венгерской и Османской империями.
Казалось, что Бисмарк мог поздравить себя: попеременно поддерживая то австрийцев, то русских, он не допустил войны между ними, сохранил паритет на Балканах и поднял престиж Германии, сумевшей разрешить европейский кризис мирным путем. Но в остальном итоги Берлинского конгресса были малоутешительны для германской дипломатии. В ретроспективе, подобный исход многим представляется неизбежным - даже такой мастер дипломатии как Бисмарк, все же не мог "планировать историю", что, как мы знаем, вполне отвечало его собственному взгляду на подобные вещи.

В конце концов, канцлер, достаточно неплохо научившийся влиять на общественное мнение в Германии, был бессилен хоть как-то изменить настроения в соседних странах, не говоря уже о том, чтобы внушить российским или французским элитам собственные дипломатические принципы. Германия, с ее устремленной в будущее концепцией реалполитики, не подразумевавшей неизбежность силового разрешения каждого спорного вопроса, оказалась "в окружении" враждебного общественного мнения своих европейских соседей: там, где Бисмарк действовал, пусть и в своих целях, но вполне миролюбиво, усматривали лишь коварные интриги.
Еще в дни конгресса английская печать, не говоря уже о французской прессе, непрестанно нападала на германского канцлера, будто бы построившего для отступления своих русских друзей "золотой мост", но все это померкло перед шквалом негодования, обрушившегося после подписания Берлинского трактата на руководителя германской внешней политики со страниц российской печати. Второй рейх и Бисмарка заклеймили предателями, ответившими на поддержку России во время войны 1870-1871 гг. самой черной неблагодарностью.

На этот раз российское правительство явно не спешило набрасывать на прессу цензурную удавку - и вовсе не из "излишнего либерализма". Официальный Санкт-Петербург оказался в крайне трудной ситуации: несмотря на то, что война завершилась для России более чем успешно, охваченное панславистскими настроениями общество отказалось признавать результаты работы Берлинского конгресса, породив тем крайне живучий миф об "украденной победе". Против этого всплеска "патриотического негодования" императорское правительство оказалось бессильно сразу по нескольким причинам: во-первых, само немало поспособствовав росту панславистских настроений накануне войны (как мы помним, в том числе и в качестве противодействия "агитации нигилистов"), теперь оно не чувствовало в себе достаточных сил для того, чтобы усмирить вырвавшегося из под контроля "монстра", а во-вторых, оно не могло сознаться в том, что условия Берлинского трактата отвечали... заранее принятым на себя в Рейхштадтском замке обязательствам, подтвержденным затем Будапештской конвенцией, подписанной в начале 1877 г. Сказать об этом в условиях сильнейшего "общественного шторма" казалось невозможным, а потому правительство Александра II предпочло возглавить то, чему оно не решалось противостоять.

Между тем, несмотря на все инсинуации, Берлинский трактат вовсе не отменял успешных для России итогов войны: он лишь предупреждал российскую гегемонию на Балканах, мириться с которой в Европе не хотело большинство великих держав, и "напоминал" Санкт-Петербургу о необходимости выполнения достигнутых ранее договоренностей. Передача австрийцам Боснии и Герцеговины, равно как и уменьшение созданной в Сан-Стефано Болгарии были неизбежны - альтернативой Берлинскому конгрессу была лишь война, шансы на успешный исход которой для России были более чем сомнительными.

В действительности, россияне могли поздравить себя и с военной победой, и с весьма выгодными условиями мира, но охваченное панславистскими настроениями общество требовало намного большего - оно желало увидеть двуглавого орла над "Царьградом". Фактически исполнявший в Берлине обязанности руководителя русской делегации граф П.А. Шувалов с горечью заметил вскоре после завершения конгресса: "Кое-кто предпочитает, чтобы у народа оставалась безумная иллюзия, будто бы интересам России был нанесен существенный урон действиями определенных иностранных держав, и подобным образом развязывается зловреднейшая агитация... кое-кто хочет свалить на окружающий мир первопричину неудовольствия, в основе которого на самом деле лежат ошибки собственной политической деятельности". Но и он не мог сказать всей правды - и накануне Мировой войны в России продолжали верить в то, что в Берлине русских обманом лишили заслуженного успеха.
Александр II и его дипломаты были, конечно, далеки от подобных представлений, но и среди многих высокопоставленных чинов империи бытовало мнение, что Бисмарк "предал Россию", недостаточно поддержав ее интересы на конгрессе, укрывшись вместо того за словами о "честном маклерстве".

Таким образом, от Германии ожидалась не столько организация заключения компромиссного соглашения, сколько неприкрытая демонстрация готовности... вместе с Россией вступить в войну против Австро-Венгрии, Великобритании и Османской империи. Совершенно очевидно, что конфликт такого масштаба, конечным результатом которого должно было стать установление русского господства на Балканах и полная дипломатическая изоляция Германии, столкнувшейся бы позднее не только с французским реваншизмом, но и английской, и австрийской враждебностью, совершенно не отвечал дипломатическим принципам Бисмарка, тем более, что даже и в случае полного успеха эта комбинация отдавала бы Берлин в полную зависимость от российской политики. И все же, как и в 1853-1856 гг., в Санкт-Петербурге продолжали надеяться на то, что другие страны не найдут ничего лучшего, кроме как таскать для русских каштаны из огня, совершенно позабыв про собственные интересы.

Когда же эти ожидания не подтвердились, то многим в России показалось очень удобным направить гнев общественного мнения на германского канцлера, избавив тем себя от упреков. С тех пор и до самой смерти, он "исполнял" в России роль коварного врага, неизменно выступающего против ее "справедливых устремлений". Между тем, в Берлине Бисмарк сделал для Санкт-Петербурга куда больше, нежели в свое время горчаковская дипломатия для Северогерманского союза, вступившего в войну с бонапартистской Францией - в войну, благодаря которой Россия смогла отменить наиболее тяжелый для нее параграф Парижского мира 1856 г.
Упреки русских были несправедливы - "честное маклерство" канцлера и в самом деле было пристрастным, но пристрастным оно было в пользу "Союза трех императоров", сохранение которого, как мы уже не раз подчеркивали, Бисмарк считал важнейшим пунктом своей дипломатии.


И вот уже после этого всего, в июле 1879 года царский посол Сабуров встретился с канцлером Бисмарком в Баварии, на одном из многочисленных немецких курортов, где "аккуратно" поднял тему "немецкого предательства" - излюбленный российский прием для оправдания собственных дипломатических неудач. К этому времени Берлинский конгресс, а точнее вынесенные из него впечатления у русской общественности, уже внесли свою разрушительную лепту в отношения между двумя империями и, несомненно ощущая это, Бисмарк говорил достаточно откровенно, не без нотки раздражительности:


Всегда я, по убеждению, был другом России, так как полезно быть другом восьмидесятимиллионного народа. Однако, несколько месяцев назад, когда граф Шувалов явился ко мне с предложением дополнительного конгресса, я прямо ответил, что участвовать в нем не буду. Я ему сказал: в новом собрании я должен буду голосовать или за вас, или против вас. Между тем, голосование против вас противно моим принципам; что же касается голосования за вас, то я узнал на горьком опыте, что оказывать услуги России есть задача неблагодарная.

Не раз я действовал скорее, как русский агент, чем как германский канцлер. Победу в вопросе о Батуме я одержал в единоборстве с Биконсфильдом. Это удалось мне лишь при помощи угрозы. Таким же образом я поступил в вопросе об устьях Дуная, в котором Андраши не хотел уступать. Я доказал ему, что от этого ничуть не пострадают интересы Австрии. Предлагаю кому угодно указать мне хоть на одно русское предложение, которого бы я не принял за эти три критических года.

Но князь Горчаков странно относится к своим союзникам. Для него существуют лишь вассалы; когда они думают, что поступили хорошо и заслужили слово поощрения, он дает им чувствовать, что они слишком медленно поднимались на лестницу. Мне даже не раз предлагали поддержать в Вене или в Лондоне русские требования, не уведомивши предварительно, в чем они состоят. При переговорах ваших с Австрией или Англией я чаще всего узнавал о ваших предложениях от ваших противников. Это ставило меня в невозможность оказать вам поддержку своевременно.

При начале восточного кризиса я выказал готовность поручиться перед вами за добросовестность Австрии по отношению к вам, лишь бы вы пришли с нею к какому-нибудь решению. Я даже был склонен обещать, что начну с нею войну, если она не исполнит своих обязательств. Почему Россия ни разу не воспользовалась такими настроениями?

Правда, было свидание в Рейхштадте; но заключенные там условия (о которых я впервые узнал не от князя Горчакова, а от графа Андраши) нельзя назвать выходом. Там не было ни одного определенного условия, ничего связующего вас друг с другом, никакого ясного обязательства, за исполнение которого я мог бы поручиться. Скорее это было временное соглашение между двумя державами, полными глубокого недоверия одна к другой и решившимися каждая сохранить для себя свободу действий.

Во время Сан-Стефанского договора у вас был выбор между двумя путями в политике: во-первых, твердо поддержать этот договор оружием. Если бы вы имели такое намерение, то надо было сообщить о нем нам: мы помогли бы вам удовлетворить Австрию и изолировать Англию. Кроме того, после Плевны надо было подкрепить ваше войско пятьюдесятью тысячами человек, не задерживаться перед Галлиполи и войти в Константинополь с клятвою, что выйдете оттуда по окончании войны. Англия перед альтернативой мирной эвакуации, обещанной вами, или же дорого стоящей борьбы при невыгодных для нее условиях, уже не имела бы разумного основания объявлять вам войну.
Но когда английский флот очутился уже в проливах, то благоприятный момент был упущен, и Россия поступила мудро, избравши второй путь, путь конгресса. Ибо в этот момент Англия начала бы войну с вами непременно, Австрия – может быть, а Франция – вероятно.

Только, раз уже приняв решения конгресса, вы должны были, сообщая их русскому народу, поставить их в параллель не с Сан-Стефанским договором, а с вашими прежними договорами с Турцией. В самом деле, когда удавалось России добиться столь блистательных результатов? Когда успевала она отнять у Турции все ее крепости и разоружить их навсегда? Фактически, вы распространились до Балкан, откуда будете грозить Константинополю, когда вздумаете; ибо забывают, что Балканы являются горною цепью лишь для войска, идущего с юга, а для идущего с севера они представляют собою лишь склон, особенно же для русского войска. Не буду говорить о прочих полученных выгодах: о превосходной границе, приобретенной в Азии, о независимости, завоеванной для Сербии и Черногории, этих двух камней преткновения на пути Австрии, и т.д. Все это суть блистательные успехи, достойные ваших громких побед; таковыми их и следовало представить общественному мнению.

Русское правительство как бы забыло на минуту, что оно осталось победителем и что Европа признавала его таковым. Этой роли я всегда желал для России. Еще до объявления войны я говорил Убри, что русскому народу необходимо отпраздновать несколько побед. Он не мог вечно оставаться под гнетом Крымского поражения. Россия и Пруссия должны иметь победоносные войска, чтобы возобновить свой столетний союз братства по оружию. В самом деле, нужно вернуться к эпохе Семилетней войны, чтобы найти Россию воюющей с нами, да и то я называю ту войну войною юбочною, ее подняла сплетня г-жи де Помпадур, которой удалось составить против Фридриха II эту коалицию из трех женщин.

Полагаю, что в истории не найдешь еще примера двух пограничных великих государств, столь солидарных в своих столь сложных интересах. Я считаю, что этим Провидение предуказывает величие нашим двум странам. Время от времени толкуют о прибалтийских губерниях, чтобы посеять между нами рознь. Я каждый раз сержусь, когда слышу, что русские называют эти губернии немецкими. Назовите их латышскими или как угодно, если не желаете назвать их русскими, но ни в каком случае они не немецкие. Одно дворянство там как бы германского или тевтонского происхождения, и у русского императора нет более верных подданных, чем эти бароны. Ибо для них в высокой степени выгодно принадлежать к обширной стране, где самые важные и доходные должности всегда им доступны.

Одно у нас горе, (прибавил князь со смехом - Сабуров): в Германии слишком распространяется изучение русского языка. Теперь у нас читают ваши газеты. Наши журналисты принимают их всерьез, сердятся, отвечают. Ваши, польщенные эффектом, произведенным ими заграницею, возражают в еще более повышенном тоне. Отсюда проистекает полемика, которая время от времени дает Европе надежду, что между нами возникнет ссора.


Бисмарк очевидно лукавил, говоря об участии Франции в войне с Россией, не говоря уже о выражении собственных политических интересов в образе "предуказывающего Провидения" (можно только вообразить с каким серьезным видом эти слова произносил человек, метафорически сравнивающий человеческие усилия с возней комаров в болоте, в любой момент могущих быть уничтоженными ударом молнии), но его раздражение от российских дипломатических практик ничуть не наиграно.


p.s. Немалую роль тут сыграла и личная антипатия - велеречивого Горчакова, Бисмарк не любил абсолютно искренне. Он вообще не выносил пустопорожних фраз, предпочитая деловой разговор общим рассуждениям (хотя, при необходимости, он излагал свои мотивы в виде очень последовательных и логичных отсылок к истории, в которой прекрасно разбирался), а российского канцлера, судя по всему, считал еще и дураком.

С ним, однако, необходимо было считаться, поскольку поддержание дружественных отношений с Россией было одной из важнейших политических задач Бисмарка - и это, без сомнения, делало его отношения с Горчаковым еще хуже. Поэтому даже на склоне лет, не слишком охотно участвуя в работе над собственными мемуарами (по простительной всем людям слабости, отставной политик еще рассматривал возможность вернуться на прежний пост), бывший канцлер не отказал себе в удовольствии и еще несколько раз высказался насчет покойного дипломата. Например, -


Его личное недоброжелательство было сильнее сознания его долга перед Россией. Он не хотел от нас никаких одолжений и добивался отчуждения от Германии и благодарности со стороны Франции... С моей стороны едва ли будет несправедливостью по отношению к князю Горчакову, если я скажу, основываясь на наших с ним отношениях, продолжавшихся несколько десятков лет, что его личное соперничество со мной имело в его глазах большее значение, нежели интересы России: его тщеславие и его зависть по отношению ко мне были сильнее его патриотизма.

Для болезненного тщеславия Горчакова характерны отдельные замечания в беседах со мной во время его пребывания в Берлине в мае 1876 г. Говоря о своем утомлении и о желании выйти в отставку, он сказал: «Между тем я не могу явиться к святому Петру на небеса, не попредседательствовав хотя бы по ничтожнейшему поводу в Европе». Я просил его вследствие этого председательствовать на происходившей тогда конференции дипломатов, которая имела, однако, лишь официозный характер, на что он пошел. На досуге, при слушании его длинной председательской речи, я написал карандашом: pompous [напыщенный], pompo, pomp, рот, ро. Мой сосед, лорд Одо Россель, выхватил у меня этот листок и сохранил его.

Сделанное тогда же другое заявление гласило: «Если я выйду в отставку, я не хочу угаснуть, как лампа, которая меркнет, я хочу закатиться, как светило». Учитывая эти высказывания, неудивительно, что его не удовлетворила его последняя роль на Берлинском конгрессе 1878 г., на который император назначил главным уполномоченным не его, а графа Шувалова, так что лишь последний, а не Горчаков, располагал голосом России.

Горчаков некоторым образом вынудил у императора согласие на свое назначение членом конгресса, что удалось ему благодаря той традиционной деликатности, с какой обращаются в России с заслуженными государственными деятелями высших рангов. Еще на конгрессе он пытался по возможности предохранить свою популярность в духе «Московских ведомостей» против того, чтобы на ней отразились сделанные русскими уступки, и не участвовал под предлогом недомогания в тех заседаниях конгресса, когда они стояли на очереди, заботясь одновременно о том, чтобы его видели у окна нижнего этажа его квартиры на Унтер-ден-Линден. Он хотел сохранить возможность уверять в будущем русское «общество», что он не виновен в русских уступках: недостойный эгоизм за счет своей страны.

...

Подчиненные Горчакова по министерству говорили о нем: «Он любуется собою, смотрясь в чернильницу», — совсем, как Беттина фон Арним говорила о своем шурине, знаменитом Савиньи: «Он не может перешагнуть канавы, не полюбовавшись своим отражением». Большая часть горчаковских депеш, и притом самые содержательные, писаны не им самим, а Жомини, весьма искусным редактором, сыном швейцарского генерала, принятого императором Александром на русскую службу. Когда диктовал Горчаков, то в депешах было больше риторического подъема, но более деловой характер носили депеши, написанные Жомини. Когда Горчаков диктовал, он любил принимать определенную позу, произнося в виде вступления: «пишите», и если секретарь понимал, что от него требуют, он непременно бросал при особенно закругленных периодах восхищенные взгляды на своего шефа, который был к этому весьма чувствителен. Горчаков владел с одинаковым совершенством русским, немецким и французским языками.

...

Горчаков был остроумным и блестящим оратором и любил блеснуть этим. в особенности перед иностранными дипломатами, аккредитованными в Петербурге. Он говорил одинаково красноречиво на французском и немецком языках, и я часто как посланник, а затем коллега часами с удовольствием слушал его назидательные речи. В качестве слушателей он предпочитал иностранных дипломатов, особенно развитых молодых поверенных в делах. Видное положение министра иностранных дел, при котором они были аккредитованы, помогало впечатлению от ораторского искусства.

И т.д. и т.п. Судя по всему, будучи парадоксально - для дипломата и руководителя правительства - не публичным человеком (а выдающимся оратором Бисмарка нельзя было назвать, он "раскрывался" лишь в частных беседах или переписке), германский канцлер с немалым удивлением следил за "парламентарными манерами" Горчакова, который за неимением публичной трибуны у себя дома, с охотой обращался к европейским слушателям. Для Бисмарка, который с величайшей неохотой исполнял свою роль руководителя коалиции в рейхстаге, это было еще одним раздражающим фактором.

Впрочем, надо отдать ему должное - на "реалполитик" это никак не сказывалось.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• По теме
• Архив