«Жизнь в наземном аду, только без смолы»

Он родился 20 сентября 1921 года в станице Пресноредуть Пресногорьковского района Кустанайской области (теперь — Пресновский район Северо-Казахстанской области). Отец и мать, Николай Алексеевич и Татьяна Степановна Воропаевы, воспитали четверых детей: Агафью (1916 г.р.), Сергея, Константина (1926 г.р.) и Алексея (1938 г.р.).

В родном селе была только начальная (четырехгодичная) школа. А начиная с 5-го класса и по 9-й включительно, Сергей доучивался в райцентре, в станице Пресногорьковской, ежедневно бодро вышагивая по несколько километров. Учился Сергей хорошо, был высоким, крепким и сильным, но в тоже время скромным деревенским парнем. Пристрастился к чтению, начал вести дневник, находя в нем утешение для души и приобретая первые навыки в литературном творчестве.

Окончив школу в 1938 году, Сергей там же, в райцентре, и остался, стал заведующим орготделом райкома комсомола. На его жизненном пути появилась любимая девушка — Лидия Бобышкина. Наверняка она провожала его в армию, куда, согласно справке Пресногорьковского райвоенкомата, его призвали 20 декабря 1940 года. 27 декабря Сергея и его друга Николая Кладникова отец отвез на железнодорожную станцию Лебяжье, где их ждал воинский эшелон.

Местом армейского назначения оказался Минск. Служба началась в Даугавпилсе, в военной части 2292, продолжилась в Себеже, а потом снова в Минске, где его и застала война — через полгода после призыва.

В первые недели войны наши войска на Минском направлении Западного фронта понесли большие потери. Сам Минск был взят немецкими войсками 28 июня, в котел и окружение попали 11 советских дивизий. Логично предположить, что уже летом 1941 года в плен попал и Воропаев. Но это произошло позднее, коль скоро его последний треугольничек из армии датирован концом 1941 года.

В апреле 1943 года судьба занесла Воропаева в шталаг VIII F(318) в Ламсдорфе* в горняцкой Верхней Силезии. 22 апреля он впервые спустился на 350 метров вниз от поверхности земли, в угольную шахту, где его ждал непосильный шахтерский труд.

29 марта 1944-го Воропаев начал вести дневник, последняя из 77 его записей датирована 5 марта 1945-го. Дневник имеет посвящение: «Моему другу С»., и друг этот — сам Сергей. Воропаев полностью осознавал эту миссию дневника в беспросветной своей жизни:

Некоторые записи начинаются обращением «Мой дорогой!», а заканчиваются своего рода подписью-авторизацией: «Сергей». Тем самым свойственный дневнику монологизм преобразовывается в диалог, и жить становится чуть веселее.

Фон и суть существования Сергея в лагере были ему грубо навязаны катастрофически недостаточной кормежкой. Если одним словом, то слово это — «пожрать!»: достать еды, съесть что-нибудь! Причем начинается это уже на бессознательном уровне: «Да, сегодня я проследил за работой мысли. Мысль: пожрать — и только. Иссохший мозг занят одной и постоянной мыслью» (3.4.1944). Впервые после большого перерыва увидев девушек и женщин, он записал:

И назавтра — отчет о редчайшем по наполнению живота дне:

«Сегодня прожил по пленному хорошо, достал до 4 литров лишней баланды, а всего съел до 6 литров и до 700 гр. хлеба, живот кажется полный, но жрать бы еще жрал и жрал, а особо хлеба — за период плена еще не наедался. <�…> И я животное, а на вид человек. Голод» (17.4.1944)

Чтобы иметь возможность купить или выменять еще немного еды, Воропаев собирал на обмен свои порции табака и мыла и начал сапожничать, но гешефт шел так себе.

На голодном маршруте не исключался и каннибализм:

Вторая по значимости и объему тема дневника — болезнь, туберкулез, больница. Дневник Воропаева вполне заменяет историю болезни этого степного казацкого крепыша. 31 августа 1944 года — первое кровохарканье, 12 сентября — первый день в лагерной больничке, октябрь — перевод в туберкулезный барак «А», откуда прямая дорога, как он пишет 3.10.1944, на Friede, имея в виду Friedhof — кладбище (тут непроизвольная, но точная игра немецких слов, поскольку сама Friede — это вечный покой).

Несмотря на всю давящую тяжесть повседневной рабской жизни, Сергей Воропаев, натура явно поэтическая, всею душой тянулся к тому светлому и обнадеживающему, что заложено в смене времен года, в особенности, в приходе весны — пусть даже и последней для него. Но в таких условиях, в каких он оказался, лирическое и трагическое всегда перемешаны. Вот начало записи за 1 апреля 1944 года: «Весна. Сегодня самый настоящий весенний день. Когда-то самое лучшее время жизни, возрождение поэзии и творческих чувств…». Сколько же скрытой глубины и вместе с тем сокрушенности в этом выразительном «когда-то»!

Дневник раскрывает и неожиданные грани своего автора. Даже лежа на больничной полукойке-полукатафалке, он отдает себе глобальный отчет в том, что «…война — небывалый поток крови льется уже 3 года и 5 месяцев. Пали головы огромных миллионов людей, из них тысячи лучших умов» (18.11.1944).

При этом он не только летописец и фиксатор, но и вдумчивый аналитик. Достаточно указать на его расчет прибыли, которую имеет с его рабского труда Германия: «Допустим, я каждый день выкидываю по 10 т, и то это составляет в 1 год 3650 тонн угля (свисток на обед, продолжу после). Беря в расчет по 20 тонн железнодорожный вагон, это примерно составляет 2 эшелона угля в количестве 80–85 вагонов. //

Можешь представить, каков доход от одного меня предпринимателю, а нас в лагере 913 человек, а сколько всего этих лагерей» (22.4.1944). Цифры можно проверять и перепроверять, но сам воропаевский подход — это экономика войны (точнее, финансирования войны) в чистом виде.

Много раз по ходу дневника возникает тема самоубийства как разрешения всех проблем. Но инстинкт надежды заставляет его держаться за жизнь: «Я такой маленький жучок, что не в силах ничего сделать, сила принуждения делает это. Не делай этого — это просто-напросто стоит жизни. Искра надежды на будущее принуждает покоряться» (22.4.1944).

И одновременно это безрассудный мальчишка, не отдающий себе полного отчета в том, сколь опасны некоторые из его записанных откровений. Например, это, за 6 апреля 1944 года: «Сегодня один с нашей группы сделал побег. Пока удачно. Это удовольствие делал я в прошлое лето. 1 час ночи. Спать». Цена этой самоубийственной записи, будь она кем не надо прочитана, — где-то между виселицей и концлагерем.

Впрочем, жизни ему и так было отпущено немного…

Подземельный туберкулез косил всех военнопленных подряд, косил без промаха. Перевод в туберкулезный барак спасением ожидаемо не стал, а недостаточное питание только разгоняло болезнь.

Вот две последние записи в его дневнике, сделанные за 2–5 недель до смерти и за 1,5–2 недели до прихода своих.

1 марта 1945 г.: «Я еще чуть жив, уже стараюсь реже подыматься с койки, чувствуется сильная слабость в ногах… и вообще иссох, но иссох не от болезни, а от голода. Да и как здесь не иссохнуть, когда, начиная с 27 января, нам дали пять паек хлеба? Да! Это и удивительно за месяц и 4 дня скушать полтора кгр. хлеба. Какое же может быть терпение? А результаты этого терпения таковы: за этот самый же период вымерло 20 человек, из них 10 человек от голоду. За фронт ходят разные слухи, надежды на освобождение не предвидится. Так что большинство людей ожидает со дня на день голодной смерти. В том числе и я, если утром проснешься жив, то и говоришь: слава богу. Чувствую, это продлятся считаные дни. //

Еще один — последний — раз удалось. 5 марта 1945 г.: «Последний раз я беседую с этими листками. Да! Но я дожил до такого состояния, что смерть меня уже не пугает, а, наоборот, будет чем-то приятным, успокаивающим, тем миром, где всем одинаково хорошо и плохо. Где нет науки, искусства, красоты, наслаждений, где вечный мрак и сырость. // Допустим, если фашизм не взялся морить, то я имел бы, может, шансы вернуться с туберкулезом на родину. И что же бы было, я бы мог быть лишней обузой в семье, в обществе… и там-то будет гораздо тяжелее переживать все это. А здесь в связи с голодовкой здоровье ухудшается. Позавчера ночью началось страшное кровотечение. Слава богу, соль была, так солью немного пришлось остановить. Но я харкаю и сейчас кровью, так что три дня скидывается с моего счета. Плюс ко всему этому заедает вшета, их страшно великое количество. 2 месяца уже не были в бане. Грязь, масса мусору и проч. Все уже перемечтал, все малейшие случаи жизни, круг моей родной семьи. О, бедные, жаль, слишком жаль. Что с бедной матушкой? // Болтают, что в шести клм. наши взяли деревню, но нет выстрелов, ничего не слышно, абсолютная тишина.

Обнимаю и целую все мне близкое и милое. // Прощайте, мои дорогие, на долгие годы. Мне скоро час пробьет, я уже не подымаюсь с постели. // Ваш сын Сергей».

Он умер 23 марта 1945 года — будучи всего 24 лет от роду, не дотянув полтора месяца до конца войны и спустя неделю с момента освобождения советскими войсками лагеря, в котором он умирал. Умер он в красноармейском терапевтическом полевом подвижном госпитале № 5481 Первого Украинского фронта и похоронен на кладбище в деревне Герберсдорф.