Освобожденный из российского плена матрос ВМСУ: «Их врачи могли голыми руками лезть в открытые раны»

Матрос Военно-морских сил Андрей Эйдер — самый младший из украинских военнослужащих, попавших в плен после боестолкновения 25 ноября 2018 года у берегов оккупированного Крыма. Сегодня, спустя почти год после тех событий, украинские моряки снова на свободе и продолжают нести службу. Но не все – некоторые вынуждены восстанавливать свое здоровье. Среди них - и матрос Эйдер. В бою с россиянами юношу ранило пятью осколками. Кроме того, он получил сильный ушиб головы.

В плену Андрею сделали операцию, после чего его перевели, забинтованного, в обычную московскую тюрьму, где матрос провел долгих девять месяцев. «Думская» пообщалась с вернувшимся из плена защитником Украины.

«Думская». Можешь рассказать о самом бое 25 ноября. Что вообще произошло? Твои впечатления?

Андрей Эйдер. Кроме того, что был ранен в этом бою, рассказать ничего не могу. Без комментариев.

Д. Почему? Начальство запретило?

А.Э. Я – военный, есть определенный законом порядок получения такой информации. Лично я могу только по поводу гуманитарных вопросов говорить.

Д. Гуманитарных?

А.Э. Ну, о том, как здоровье и такое вот.

Д. Расскажи о том, как сидел в российской тюрьме.

А.Э. Вначале меня посадили в «Матросскую тишину» (следственный изолятор №1 в российской столице, существует с XVIII века) – там были камеры на три места, четыре на два метра. Потом меня перевезли в «Лефортово» – специзолятор ФСБ. Там условия были получше. В камере уже сидело по два человека – я и российские арестанты. Сидел с обычными уголовниками, которых время от времени меняли. Это были разные люди – от мошенников до наркоторговцев. В Лефортове в камерах были даже телевизоры. Попадались довольно специфические люди, говорящие только на фене (уголовный жаргон, — Ред.). Но наездов на меня не было, все-таки они понимали, в чем разница между нами: я - украинский военнослужащий, а не обычный арестант.

Украинских пленных изолировали друг от друга. Встречались только на судах. С родными за все девять месяцев удалось поговорить лишь один раз – дали десять минут.

Д. Как происходило общение с сокамерниками? Вопросы какие-то задавали? Не пытались спорить с тобой о «политике»?

А.Э. С этими людьми невозможно спорить. Невозможно с ними нормально общаться, у них точка зрения телевизора, они думают и говорят так, как говорят по российским телеканалам. По всем их телеканалам освещение событий в Украине максимально пропагандистское. О том, как нас взяли в плен, говорили примерно так: мы, мол, шли в Азовское море с оружием (из одного украинского порта в другой украинский, — Ред.). В общем, старались накинуть побольше негатива на нас. Я старался максимально ограничить общение с сокамерниками, говорил лишь на бытовые темы.

Д. Как тебя лечили в России?

А.Э. В Керчи сделали операцию. Потом, когда перевезли в тюрьму, стали «лечить» тюремные врачи «Матросской тишины». Довольно специфическим образом, надо сказать. Могли голыми руками, без перчаток и дезинфекции, залезть в открытые раны. Антисанитария была полнейшая! Последним зажило колено, когда я был уже в Лефортове. Но говорить о полном выздоровлении еще нельзя, еще боли. Продолжаю реабилитироваться в одесском госпитале.

Вообще, отношение к арестованным в российских тюрьмах очень плохое. Конечно, меня не били – персонал понимал, что к тому, как и в каких условиях мы сидим в тюрьме, приковано слишком большое внимание. Был бы большой скандал. Но как нас возили на суды… Утром тебя выводят, сажают в автозак. И сразу – в «стакан». Это узенькое зарешеченное местечко в машине. В суде рассаживали нас по таким же «стаканам» — крошечным камеркам без окон и вентиляции, вместе с обычными уголовниками, которые тоже ожидали своей очереди на суд. В общем, общались с сослуживцами только в автозаках, если повезло ехать вместе, или только уже в суде. Нам выдавали сухпай на весь день, но качество продуктов было ужасным. Это вообще нельзя называть едой – единственное, что можно было употреблять, – пакетик чая. Галеты, например, можно было поджигать – они горели очень ярко. Если ты не взял с собой из камеры воду, то считай, что воды у тебя не будет целый день. Раз в день наливали в одноразовый стаканчик из сухпая кипяток. Это была вся вода на день, а ждать суда приходилось довольно долго. Если стаканчик с трещинами, то вода проливалась и можно было остаться вообще без воды. После суда, по пути в камеру, несколько раз обыскивали. Все, что не положено, – отбирали. Это касается прежде всего мобильных телефонов.

Д. Как кормили в тюрьме?

А.Э. То, что давали, есть просто невозможно. В изоляторе была возможность купить продовольствие – наше консульство перечисляло деньги. Но выбор в тюремном ларьке самый минимальный. Обычная вода, предметы гигиены, минимум продуктов.

Д. Книги были?

А.Э. Книги приносили, но редко. В российской тюрьме скудный выбор литературы – иногда приходилось читать по три раза одно и то же.

Д. После того, как вас обменяли, начальство отчиталось, что вас всех наградили и повысили в званиях. Вам дали статус участника боевых действий?

А.Э. Мне не дали УБД, мне ничего об этом не известно, может быть, будет, но пока нет. В звании тоже не повысили, я по-прежнему обычный матрос. Даже не старший.

Д. Будешь служить дальше?

А.Э. Да. Буду служить – мои планы связаны с ВМСУ. Хочу поступить в военно-морской вуз и стать морским офицером.

Д. Но этот вариант тоже может предполагать негативные последствия: Украина воюет. Можно получить ранение или снова попасть в плен. Ты этого не опасаешься?

А.Э. Если человек идет служить на контракт в действующую армию, то он всегда предполагает, что может произойти всякое. Если идет речь о ранении, то я этого не боюсь. Если идет речь о плене, то к этому заранее подготовиться невозможно – никогда не знаешь, может это случиться, или нет. Но я не боюсь. Я служу Украине!

Беседовал Александр Сибирцев