И. Е. Шевченко-Красногорский. По Волге и Каспию. 1. От Царицына до Астрахани

После двухдневного пребывания в Царицыне я снова очутился на Волге.

У пристани, бок о бок с пароходом, который должен был увезти меня в Астрахань, стоял другой пароход, поменьше. Весь опутанный железными решетками и проволочными сетками, превратившими половину верхней палубы в настоящую клетку, этот арестантский пароход производил удручающее впечатление. Для заключенных отведена на нем большая каюта с нарами вдоль стен и поперек. От частых решеток на окнах помещение выглядит мрачным. У запертой на висячий замок двери, тоже с решетчатым окном, стоит часовой с ружьем. Остальная команда, человек из десяти, занимает противоположную каюту.

«Это еще что, — благодать!» — говорил нам один из наших спутников, поясняя, что волжские арестантские пароходы, по своей относительной приспособленности к пересылке заключенных, должны считаться вполне удовлетворительными сравнительно с теми безобразными баржами, что возят арестантов по Каме и сибирским рекам. Оно, может быть, и так на самом деле; только все же чувствуешь себя как-то легче, когда сойдешь с такого парохода-тюрьмы.

Впрочем, не весь пароход обращен в тюрьму; часть его предназначена для вольных пассажиров третьего класса. Таковых на этот раз было очень немного и между ними выделялся совсем еще молодой крестьянин, отправляющийся на военную службу. Ему почему-то была дана отсрочка до конца мая. Теперь, провожаемый матерью, женою и какими-то родственниками, он ехал в Астрахань. Проводы вышли такие грустные: мать, жена, да и сам провожаемый, старавшийся бодриться и утешать своих, так горько плакали, обнимаясь и целуясь, что пароходный агент распорядился отпустить пароход несколько раньше назначенного по расписанию времени, чтобы сократить минуты расставанья. Один только из свидетелей этой сцены — сторож на пристани, отставной солдат, типичный представитель старых служак — не поддался общему настроению и не упустил случая, вероятно, уже не впервые, презрительно отозваться о теперешней солдатской службе, по его словам, ровно ничего не стоящей.

Через час тронулся и наш пароход. Нельзя сказать, чтобы Волга в этом течении была привлекательна, скорее — наоборот. Ширина ее разрастается, зато оба берега, из которых правый становится все ниже и ниже, чуть не сравниваясь с левым, выглядят скучно, будучи лишены почти всякой растительности на протяжении около тридцати верст. Лишь вблизи Сарепты густая сочная поросль одела оба берега.

Пристанище евангелического братства «гернгутеров», Сарепта — едва ли не самая замечательная колония на Волге. К моему сожалению, мне не довелось побывать в ней: пароход стоит здесь только четверть часа. С парохода же она совсем не видна, и потому пришлось удовольствоваться раньше полученными сведениями о том, что культура хлебов, горчицы и табаку достигла в Сарепте больших успехов, благодаря примерному трудолюбию и строгой нравственности этих «моравских братьев»; что живут они очень дружно, поддерживая один другого; что среди них не только нет безграмотных, но немало лиц, получивших образование в университетах, преимущественно немецких.

За Сарептою растительность снова прекращается. Тоскливо смотрят гладкие, точно рубанком срезанные стены правого берега. Мы быстро удаляемся от него, огибая один из тех длинных островов, что вереницею потянулись вдоль реки. Пароход держится теперь ближе к левому берегу, низкому, болотистому, окрашенному в однообразный грязно-желтый цвет. Все, что видит глаз направо и налево, все это заливается в половодье и превращается в сплошную водную равнину, шириною в несколько десятков верст. После же спада воды, когда с наступлением жаров глинисто-солончаковая почва начинает медленно просыхать, воздух насыщается обильными испарениями, тем более вредными, что после разлива всегда остается множество мелкой мертвой рыбы, ракушек и разных органических веществ, разлагающихся на солнце. Отсюда — постоянные перемежающиеся лихорадки, господствующие в этой, вообще нездоровой, местности.

Вот и Владимировская пристань. Сама Владимировка — большое село с семитысячным населением — находится в четырех верстах, при Ахтубе. Пристань же устроена на острове и служит конечной станцией Баскунчакской железной дороги, специально для перевозки соли проложенной к Баскунчакскому озеру, в 72 верстах от пристани. Из Баскунчака ежегодно добывается около 15 миллионов пудов соли, что составляет почти двадцать процентов всей ежегодной добычи соли в России. Большая часть баскунчакской соли идет с озера по железной дороге на Владимировку; остальное количество везется на фурах в другие пункты да и на ту же Владимировскую пристань: при нас подошло сюда несколько нагруженных солью телег, обративших наше внимание особенно потому, что их везли не лошади, а двугорбые верблюды. Рассказывают, что баскунчакская соль содержит в себе много органических примесей и горьких солей. Не знаю, насколько это верно, но, во всяком случае, на астраханских рыбных промыслах для солки рыбы употребляется главным образом соль из Баскунчака. Ломкою, дроблением и промывкою соли на Баскунчаке занимаются как русские, так и киргизы. Этот труд, скудно вознаграждаемый, и сам по себе очень тяжел, и в санитарном отношении обставлен чрезвычайно плохо. Немудрено поэтому, что на Баскунчакские промыслы рабочие отправляются с большою неохотой, лишь в крайности, когда совсем нет никаких других заработков.

От Владимировки пароход скоро повернул вправо, чтобы на несколько минут пристать к крохотному городку — Черному Яру. Шестьдесят лет тому назад Волга в этом месте так подмыла глинисто-песчаный берег, что часть его рухнула со всеми постройками. После того черноярцы отодвинулись от реки, которая, однако, и теперь не перестает угрожать им дальнейшими береговыми оползнями и обвалами.

Пройдя мимо Ветлянки, той самой, что в 1878 году, благодаря азиатской чуме, так неожиданно получила всемирную известность, мы остановились у Енотаевска. Город, расположенный на небольшой возвышенности, среди обширной площади, испещренной калмыцкими куполообразными войлочными кибитками и кумирнями-хурулями, по очертаниям своим слегка напоминающими индийские пагоды. Несколько калмыков, с выдающимися скулами, с приплюснутыми носами, с узкими, словно прищуренными глазами, придающими какое-то глуповато-апатичное выражение их латунно-желтым лицам, стояло на пристани в качестве молчаливых зрителей. Они так поразительно-безучастно относились ко всему происходившему перед ними, как будто желали лишний раз доказать, что недаром зовутся «калмыками» или «калмаками», т. е. «отделившимися, ставшими посторонними». Этот народ до последнего времени состоял чуть не в полной крепостной зависимости у своих дворян-найонов, наследственных владельцев улусов, и терпел всякие притеснения как от своих «господ», так и от державшего всегда их сторону местного русского начальства. Только по закону 16 марта 1892 года, освободившему калмыков от власти найонов и от обязанности платить им оброк, калмыки-простолюдины получили все права свободных сельских обывателей.

От Енотаевска Волга течет среди совсем пустынных берегов. Только частые ватаги — рыбацкие становища — да кибитки калмыков, промышляющих кроме скотоводства еще и рыболовством, несколько оживляют картину.

Скоро за темнотою трудно было различить что-нибудь, и пароходная публика разбрелась по своим каютам, чтобы наутро проснуться в Астрахани.

Первое, с чем мне пришлось познакомиться в Астрахани, когда утром я поднял штору и открыл окно каюты, это ворвавшийся ко мне вместе с яркими лучами солнца отвратительный до тошноты запах соленой, вяленой, сушеной и всякой иной рыбы. Вся городская атмосфера насквозь пропитана этим специфически астраханским благоуханием, будто бы неизбежным при наличности сосредоточенных в Астрахани громадных рыбных промыслов, но на самом деле обусловливаемым больше всего тою крайнею неряшливостью, которая, вопреки прямому требованию закона, находит себе место на промыслах. Ярким примером в этом отношении может служить большинство жиротопней. По закону, на жиротопнях, во избежание порчи воды и для устранения заразительной вони, рыбные остатки должны на полтора аршина зарываться в землю, подальше от жилья, а не выбрасываться в реку и не оставаться гнить на берегах. За исполнением этого и целого ряда других категорически выраженных предписаний следит полиция рыбных промыслов, и тем не менее нарушение закона встречается на практике сплошь да рядом, проходя незамеченным и безнаказанным.

Сами астраханцы, по-видимому, так свыклись с омерзительным воздухом, которым приходится дышать им, что и внимания на него не обращают. Свыкнуться, действительно, нетрудно, если даже приезжие успевают на него принюхаться за день, так что назавтра почти не замечают присутствия этого «рыбьего духа». Но, понятно, что как бы ни была сильна привычка, постоянное пребывание в подобном зловонии ни для кого не может быть полезно, тем более в Астрахани, лежащей среди болотистых низин Волжской дельты, в царстве жестоких лихорадок. Остров, на четырех буграх которого размещен город, только на две сажени выше уровня Каспийского моря, а каспийский уровень, как известно, на восемьдесят четыре фута ниже уровня океана.

Вследствие такого положения Астрахани прибрежные части ее подвергаются в половодье обильному наводнению. Если вода не разливается по всему городу и не превращает верхушки четырех бугров в отдельные островки, то лишь благодаря земляному валу да Варвациеву каналу, проходящему чрез город и соединяющему Волгу с одним из бесчисленных ее рукавов — Кутумом. Этот канал, шириною в двадцать саженей, был заново исправлен в 1817 г. на средства богатого рыбопромышленника грека Варвация, истратившего на это свыше 200 тысяч рублей и таким образом до сих пор сохранившего от забвения свое имя, ничем иным не интересное для потомства.

С парохода, по крайней мере в ясное утро, Астрахани кажется гораздо привлекательнее, чище и красивее, чем она в натуре. Улицы в городе тесные, кривые, грязноватые, далеко не все замощенные, и потому пыльные и ухабистые. Незатейливые и монотонные постройки разнообразятся лишь церквами да минаретами татарских мечетей. Есть, конечно, две-три улицы поприличнее; есть площади с садиками и скверами; есть несколько относительно богатых магазинов, но все это как-то теряется на общем неприглядном фоне города. Самый Кремль, стоящий на наиболее высоком Заячьем бугре, смотрит очень печально и нисколько не внушительно. Много видавшие и испытавшие зубчатые стены его потрескалась, местами так покривились, что, во избежание падения, попросту подперты грубыми толстыми бревнами.

Зато в летнюю пору Астрахань — самый оживленный, после Нижнего в период ярмарки, город на Волге. Новоприбывшего особенно поражает пестрота астраханской толпы. Тут и русские, и калмыки, и евреи, и киргизы, или, как их зовут здесь, корсаки, и армяне, и татары, и персияне, и бухарцы, — целый этнографический музей. Все это суетливо движется, галдит, жестикулирует и придает Астрахани характер бойкого восточного базара. Но шумное движение внутри города служит только слабою тенью того, что происходит на пристанях. Всех пристаней в Астрахани, кроме специально-лесных, насчитывается около тридцати. У каждой из них теснятся ряды и парусных, и паровых судов, мачты которых окаймляют берег длинною полосой оголенного леса. Невообразимая сутолока господствует здесь ежедневно чуть не с восхода солнца вплоть до позднего вечера. Тысячи рабочих, и русских, и персов, заняты разгрузкою и нагрузкою товаров, следующих на Кавказ, в Персию и в среднеазиатские наши владения или прибывших с Каспия для отправления дальше, вверх по Волге. Сотнею миллионов рублей определяется стоимость грузов, ежегодно переваливаемых в Астрахани в оба направления — с Волги и с Каспия. С тех пор, как Закаспийская железная дорога соединила Туркестанский край с Каспийским морем, а тем самым и с Волгою, почти все товарное движение между Европейскою Россией и этою окраиною, включая сюда и полунезависимую Бухару, отхлынуло с прежнего оренбургского пути на более короткий и дешевый путь — между Астраханью и Узун-Ада Описания населенных мест (Астраханская губерния):
https://rus-turk.livejournal.com/670595.html