Георгий Данелия: "«Эцилоп», которому все обязаны «ку» делать, — просто

philologist — 08.01.2020 Беседа писателя и журналиста Дмитрия Быкова с режиссером, народным артистом СССР Георгием Данелией (1930-2019), 2001 год. Текст приводится по изданию: Быков Д.Л. И все-все-все: сб. интервью. Вып. 2 / Дмитрий Быков. — М.: ПРОЗАиК, 2009. - 336 с.

Дмитрий Быков: Данелия — странный режиссер. В кинематографе любой державы он был бы звездой первой величины — и по количеству, и по качеству сделанного. В нашем же, перечисляя гениев и мэтров, о нем вспоминают не сразу, во вторую очередь, с непременной доброй улыбкой, от которой ему, я думаю, не легче. Но у странного режиссера есть странный зритель, который каждого его нового фильма ждет как откровения. Это как бы новое сообщение из собственного внутреннего мира — с которым, согласитесь, мы не так часто и контактируем. Чего лишний раз огорчаться? Он живет себе где-то в глубине, под десятью защитными слоями и почти не соприкасается с нашей повседневностью. Потом Данелия снимает очередную картину — и мы видим, как изменился пейзаж внутри.



— Существовала такая категория — «наши комедиографы». Нас было трое в этой упряжке: Гайдай, Рязанов и ваш покорный. Так и говорили во время съездов Союза или на встречах с иностранцами: вот настоящие режиссеры, а вот (с ненавистью) «наши комедиографы». Сбоку процесса и вне критериев.

— Нет, вы не комедиограф, конечно. Вы... не знаю кто, честно говоря.

— Я сказочник, нормальный сказочник, всю жизнь снимаю то, чего не бывает, но чтобы оно выглядело достоверно. С минимальным допущением.

— А «Афоня»?

— И «Афоня» — сказка, ну где же видано, чтобы такой, как он, женился на такой, как Женя Симонова? Другое дело, что я в этих сказках не вру. То есть когда мы говорим «сказка», мы как бы автоматически допускаем момент произвола, выдумки. Меня можно упрекнуть в чем угодно — время, положим, не так я выразил или там герои мои кому-то не нравятся, — но за одно я отвечаю головой и репутацией: никогда мой персонаж не пойдет против собственной логики. Я ведь никогда не снимаю «про что». Спросите меня, про что любая картина, — я честно, без всякого кокетства затруднюсь ответить. Я снимаю «про кого». Берется персонаж, за ним долго наблюдается, и он сам начинает порождать ситуации, из которых в результате лепится сюжет. Иногда получается сказка веселая, вроде «Мимино». Иногда сказка с темной аурой, вроде «Слезы капали», — я тогда переживал черное время.

— В связи с советской властью?

— В связи с моими личными обстоятельствами, в которых не было просвета, хотя и советская власть не одобряла мне оптимизма... «Слезы», кстати, коллеги считают лучшей моей картиной в смысле профессии. Я не назвал бы ее любимой, но там действительно были хорошие придумки — как сделать страшную сказку минимальными средствами. Например, пустить флейту за кадром, страшноватый вот этот голосок, напевающий «чикита-ча»... Потом опять-таки трамвай идет, а звука не слышно. Ну страшно же?

— И вообще страшно, когда трамвай по пустому полю идет. Как вы его умудрились там пустить?

— Совершенно реальный трамвай, снятый в Одессе.

— Но сами-то вы что больше всего любите?

— Если смотреть объективно, ближе всего к тому, что я хотел, получилось «Не горюй» — первая большая роль Кикабидзе и первая наша общая работа. В сотню лучших фильмов века, по критическим опросам, я попал именно с этим фильмом и не жалуюсь. Это адаптированная к Грузии экранизация хорошего французского романа «Мой дядя Бенжамен», и когда картина приехала на фестиваль, выяснилось, что там же присутствует в конкурсе еще одна версия той же книги, французская. И тоже шансонье в главной роли, небезызвестный Жак Брель. Я в порыве профессиональной солидарности кинулся в гостиницу, где жил режиссер, и попросил передать ему банку икры и бутылку водки — в качестве, так сказать, братского привета. И пошел смотреть. Посмотрел десять минут и побежал забирать икру с водкой — настолько мне это показалось ерундой... Справедливости ради заметим, что мы на том фестивале получили приз, а французы — ничего.

— Но вообще, мне кажется, вам на фестивалях не очень везло...

— Это вам совершенно напрасно кажется. Мне на фестивалях везло, кажется, больше, чем всем остальным. Девяносто с чем-то призов у меня, начиная с победы «Сережи» в Карловых Варах. Ни одной картины не было, чтоб чего-нибудь не дали. Но не в том дело. Мне нравится, что каждый любит свое, что один говорит — вам удалось вот это, а другой — да ну, гораздо лучше вон то... Ваше поколение больше всего любит «Кин-дза-дза».

— Совершенно верно. Я вообще тогда удивился, как у вас хватило пороху придумать такой странный мир...

— Ну, я не один его придумывал, там много постарался Габриадзе, — но по большому счету ничего особенно изобретать не пришлось. «Эцилоп», которому все обязаны «ку» делать, — просто «полицай» задом наперед. «Пепелац», в котором они летают, — по-грузински бабочка, «чатланин» происходит от широко распространенного на всем Востоке ругательства, а «пацак» — контаминация всеми любимых слов «кацап» и «поц»... Вот. А женатые мужчины за тридцать больше всего любят, естественно, «Осенний марафон».

— Вам, вероятно, часто задавали вопрос — как выходить из ситуации «Марафона»?

— Знаете, меня иностранцы совершенно достали этим вопросом, и я всем с полным основанием отвечал: если бы я придумал выход из этой ситуации, картине следовало бы давать не «Льва» на венецианском фестивале, а Нобелевскую премию. Сколько мир стоит и стоять будет, столько люди мучились и будут мучиться этой коллизией: жена, любовница, остаться нельзя, уйти жалко. Но с годами я приблизился к разгадке и из личного опыта могу вывести одно: если не можешь выбрать между двумя, ситуацию разрешает третья. Других вариантов пока не придумано.

— То есть сами вы именно так и вышли?

— Так вышло, уточнил бы я.

— Вообще в семидесятые годы часто появлялся персонаж типа Бузыкина — безвольный мужчина, который вдруг решил разрубить все узлы...

— Нет, в том и ужас, что он никаких узлов не рубит. Его решимости хватает — пнуть коробку с кирпичом, через полчаса все начнется заново. Да, такой тип был и есть. В некотором смысле всю жизнь снимаешь про себя, ну и это я снял про себя, в большей, может быть, мере, чем все остальные фильмы... Хотя, конечно, будучи полным Бузыкиным, я бы ни одной картины не снял. Это занятие не для такого киселя. Но иногда мне не хватает силы отказать человеку, и тогда я и себя насилую, и ему в итоге не делаю никакого добра. Просто потому, что невозможно сделать добро против собственной воли, с раздражением и неохотой. Я поэтому так мало верю в насилие над собой: и себе все поломаешь, и не поможешь никому.

— Не хочу лезть в вашу личную жизнь...

— А вас туда никто и не пустит. Я в свое время страшно устал от этих выворачиваний меня наизнанку. Ну говорили же про кино, все нормально было...

— Тем не менее: насколько я слышал, ваши влюбленности обычно были взаимны?

—Да, иногда даже избыточно. Приходилось как-то еще уворачиваться иногда — чаще меня любили, чем я любил... Впрочем, я не в претензии.

— И какой тип женщины на вас действует неотразимее всего?

— Да трудно сказать, потому что если женщина берет чем-то — так уж она берет, и тут не рассуждаешь. Могу заметить только, что преобладали блондинки. В детстве мой идеал была Дина Дурбин, впоследствии я ей изменил с Вивиен Ли...

— Вот уж стерва!

— Да нет, вы судите по Скарлетт, а я — по «Мосту Ватерлоо», который был тогда любимая моя — и не только моя — иностранная картина. К несчастью, ничего похожего на Вивиен Ли мне в жизни не встретилось, так что дальше пришлось исходить из реальности.

— Вы московский грузин, и тем не менее: что случилось с грузинским национальным характером в последние десять лет, что они из катастрофы своей вылезти не могут?

— Да с характером, собственно, ничего не случилось. Я не знаю, в какой степени компетентен об этом говорить, я действительно московский грузин и проводил в Грузии только лето, мы с матерью ездили к родне. Ну, в самых общих чертах там произошло вот что: Тбилиси — это не вся Грузия, как и Москва — не очень Россия. Тбилиси там не больно-то жалуют, особенно крестьяне из дальних деревень, которые и по-русски толком не знали. Что такое была для них Россия? — так, войска стоят и больше ничего... А для тбилисской интеллигенции Россия была — все, интеллигенция вынужденно была завязана на Москву, потому что сама по себе Грузия никогда не позволила бы себе содержать Академию наук, киностудию, три крупнейших театра... Победа Гамсахурдиа была, в сущности, бунтом провинции против столицы. Его радикализм, его антирусскую риторику поддержали в основном люди малообразованные — интеллигенция его, надо сказать, в массе своей ненавидела. И оказалась подавлена, как подавлена она сейчас везде. В том числе и здесь. Это, может быть, расплата за легкомыслие, а может быть, какой-то рок. Но то, что в Грузии победил провинциализм, не прибавило ей очарования, конечно.

— Но какие-то черты грузинского характера, грузинской физиологии даже — вы в себе чувствуете? Физическая выносливость, устойчивость к вину, легендарная трудоспособность...

— Ну, насчет устойчивости к вину я не проверял, потому что пил всю жизнь исключительно водку и оказался к ней настолько устойчив, что сейчас отказался от нее совершенно. Капли в рот не беру. Выносливость — вещь относительная, я в мои нынешние годы (69) легко провожу на площадке 12 часов, а было время, когда на сдаче фильма не спал по трое суток, и ничего. Что касается легендарной грузинской трудоспособности, то легендарно трудоспособного грузина я в своей жизни знаю одного, и это Зураб Церетели.

— Лучше бы он ленился, честное слово...

— Нет, вы так не говорите, потому что он мой друг. Работы его можете судить как хотите, но я его как человека люблю. Знаете почему? Он никого не забывает, кто с просьбой к нему обратится. О каком бы пустяке речь ни шла — будет звонить, просить, улаживать... Жизнь его состоит из решения чужих проблем. Я его помню еще по Тбилиси, где мы познакомились давно, в семидесятые. Он там жил в том же ритме, что и здесь: каждый вечер застолье, толпа гостей, а утром он как ни в чем не бывало в мастерской. Я однажды специально проверил: в четыре утра от него ушел, а в половине седьмого позвонил. Он уже работал.

— А говорят, он с мафией связан...

— А кто не связан с мафией в последние десять лет?

— Хорошо, переформулируем: вы — связаны?

— Дайте подумать... Нет вроде. Но я убежден: если наедут, у меня найдутся заступники.

— Меня, кстати, всегда удивляло: откуда у вас такое знание воровской среды в «Джентльменах удачи»? Сценарий ведь вы писали с Токаревой, так что все эти «редиски», «пасть порву», «бензин ослиной мочой разбавлял» — ваши приколы... Или художника действительно тянет к вору?

— Да нет, у меня таких друзей не было, но я просто вырос в Москве, в Уланском переулке, после войны.

— А что, культурное место, «Литературная газета»...

— Хо! Это был опаснейший район, да еще в непосредственной близости к трем вокзалам, — весь центр был полон блатными! Я проследил потом судьбы мальчиков из своего класса (мои школьные годы пришлись еще на раздельное обучение): две трети умерли в тюрьме или лагерях, и не только потому, что денег не было и приходилось воровать, а потому, что вор был главным героем того времени. Слова «бандит» тогда не было. Говорили — вор. И он, наряду с фронтовиком, принадлежал к сливкам общества.

— А иногда это совпадало — вор-фронтовик...

— Ну, это были вообще короли — те, кого послали в штрафной батальон. Тогда это многим предлагали, и многие шли. Когда такой человек возвращался героем, естественно, он становился легендой двора. Я не хочу сказать, что участвовал в каких-то шайках, но тихим домашним мальчиком я тоже не был, у нас была своя компания, и все полагающиеся слова и обычаи я знал прилично.

— Интересно, Токарева верно описывает историю «Джентльменов удачи»?

— А я и не читал. Что она пишет?

— Пишет, что вы написали сценарий для друга, Александра Серого, который только что вышел из тюрьмы и не мог получить постановку. А в тюрьме он оказался потому, что вступился, кажется, за женскую честь... И будто чуть не весь фильм вы за него сняли.

— Ну, близко к тексту, хотя не совсем так. Серого я знал по режиссерским курсам, он был там слушателем, потом приревновал женщину, подрался за нее и ударил противника молотком по голове. Ему дали восемь лет — не убил, но нанес тяжкие телесные повреждения. Он отсидел четыре и вышел досрочно, надо было как-то помочь, а у него работы никакой, постановки до этого ни одной... Тогда мы написали «Джентльменов», и я головой отвечал за успех, так что был назначен художественным руководителем постановки. Серый заболел к концу работы, так что я пару сцен снял и кое-что смонтировал. Как ни странно, фильм этот прошел без сучка, без задоринки и без единой поправки. Что, в общем, и объяснимо, потому что он ужасно смешной. Сам признаю. А Щелоков, тогдашний министр внутренних дел, вообще хохотал. Это была его любимая картина.

— Как же вы не отговорили Крамарова, когда он уезжал ? Ведь он у вас лучшую роль сыграл, почти трагическую. А когда уехал, так ничего там приличного и не сыграл...

— Да, у нас прекрасные были отношения, он даже называл меня учителем — но все контакты ограничивались площадкой. О его отъезде я узнал задним числом. Но если бы даже знал — отговаривать не стал бы, потому что отговаривать бесполезно в принципе, каждый живет свою жизнь. Зато когда он ненадолго потом приехал, я его снял в «Насте» в той же дамской шубе, что и в «Джентльменах».

— У вас вообще, мне кажется, привычка цитировать себя — ставить клеймо своего рода...

— Нет, это в основном касается постоянных актеров — моим талисманом был Евгений Леонов — и единственной постоянной цитаты. Это песня «На речке, на речке, на том бережочке мыла Марусенька белые ноги». Как-то так повелось с фильма «Тридцать три», что я Леонова всегда снимал с этой песенкой, это не столько клеймо — сделал, мол, я, — сколько примета. Ну и привет постоянному зрителю, если угодно. Я только в «Совсем пропащего» не смог это вставить — все-таки в экранизации «Геккльберри Финна» некому было петь про Марусеньку...

— Я знаю, что ваша первая короткометражка была по Толстому — «Тожелюди»...

— Да, и эта двухчастевка даже сохранилась — ее показывали в Киноцентре перед какой-то моей премьерой... Там несколько кусочков из четвертого тома, когда Кутузов говорит «Тоже и они люди» — про пленных французов, — и идет удивительная такая сцена братания у костра, наш разучивает французскую песенку, звезды над ними шепчутся...

— Поразительно, как вы отобрали у мясного, кровавого, плотского Толстого единственную сентиментальную сцену. Он вообще не верил в чувства добрые, по-моему...

— Нет, не надо так про Толстого. Да он самый поэтичный русский писатель, вспомните Наташу Ростову!

— Животное...

— Да?! А с Соней на окне?! Когда летать хотела и князь Андрей ее подслушивал?!

— Любите вы его, я вижу.

— Люблю, да. Всю жизнь «Хаджи-Мурата» хотел поставить. Я хотел снять трагедию, мощную. Кулиджанову разрешили поставить «Хаджи- Мурата», а мне — «Преступление и наказание». Но я так хотел эту толстовскую вещь ставить, что мы поменялись. Он «Преступление и наказание» поставил — и хорошо, по-моему, — а мне картину дважды закрыли. И сценарий уж был — с Гамзатовым и Огневым мы его написали, — и пробы, и Кикабидзе утвержден... А — не трогай кавказскую тему! Это я теперь понимаю, тогда-то не знал, почему такие трудности...

— Вы следите за этой кавказской войной?

— Как не следить.

- И?

— Мерзкое дело, мерзкое... Ну как можно относиться к войне? Всякая война плодит только садистов... И заметьте, когда началась Вторая мировая — все было понятно. Вот мы, вот немцы. Десять лет мне было, а когда кончилась — пятнадцать, чуть- чуть я не успел под призывной возраст. И все понимал. А сейчас война без правых, в ней и дети наши не разберутся. С одной стороны, банды какие-то, похищения людей. С другой стороны, после пяти месяцев бомбежек все похитители живы и в большинстве своем благополучны. Воюют за целостность России, но почему-то уничтожают первым делом нефтеперерабатывающий завод, и вообще все крутится вокруг нефти. И наконец — кого убивают, что-то я не понимаю? Я был в Сталинграде после войны. Он был очень похож на нынешний Грозный. Но в Сталинграде было хоть понятно, кто с кем воевал. Что-то, когда выходят в Грозном люди из подвалов, я вижу в основном русские лица и слышу русскую речь! Там кого больше погибло-то — русских или чеченцев? Никто никогда не скажет...

— Я недавно видел — сняли тогда об этом телесюжет, — как вы сами записываете песенку на стихи Шпаликова для «Слезы капали».

— Да, это был единственный раз, когда я использовал такого плохого певца. Но Канчели — постоянный мой композитор, работающий в очередь с Петровым, — прослушал и сказал, что представляет эту песню только в моем исполнении. Пришлось оставить. Шпаликов был мой друг. Близкий. Я хотел ему передать такой привет, потому что мне нравятся эти стихи, и я всегда считал, что он прежде всего поэт, только потом драматург. Мы сделали с ним единственную картину — «Я шагаю по Москве», — но дружили всю жизнь.

— Я, кстати, пересмотрел недавно «Я шагаю» и удивился: откуда столько счастья? Миф какой-то о тогдашней Москве. Ну с чего все эти люди так ликуют?

— Да я сам, знаете, удивился, когда его снял. Мне это не нравится. Конечно, не такое было время. Я участвовал в создании мифа о нем. Но... понимаете, вот бывает, что проснешься в чудесном настроении и вдруг напишешь чудесные стихи. Ни с того ни с сего. А у меня был и предлог — я потому так полюбил Москву, что вернулся из Арктики, где полгода снимал «Путь к причалу» и тосковал, естественно. Как в Гениной песенке — «А если вдруг по дому загрущу». Я приехал — а здесь ТЕПЛО, представляете? И это вызвало такой восторг, что я снял совершенно счастливое кино. Больше со мной такого не случалось, так что один раз, я думаю, простительно...

— Я все пытаюсь понять истоки шпаликовской трагедии: ведь сам он писал, что не в советской власти было дело. И алкоголизм был наверняка ни при чем...

— И алкоголизм при чем, и советская власть при чем, — это вещи на самом деле взаимосвязанные. Он страшно бедствовал. Взял аванс на Киевской студии — и весь его отдал Виктору Некрасову, тогда травимому. Об этом узнали, он остался без заказов, поденщиной заниматься не мог, — вот фон его трагедии. И никто не мог ему помочь, потому что
в буквальном смысле земля ушла из-под ног. Он для выживания не был создан совершенно. Гена был человек светлый, теперь таких и нет, я думаю.

— И Мимино тоже нет...

— Наверное. Этот тип людей совершенно ушел, как ушел странный и убогий наш идеалистический социализм. О котором я сейчас так много думаю.

— И что думаете?

— А вот думаю, что социализм был бы прекрасен, если бы был возможен. Но человек — эгоист по своей природе, и эгоистическое, низменное это начало берет в нем верх. А потому единственным выходом остается капитализм, который никого ни на что хорошее вдохновить не может. У капитализма ведь какой лозунг?

— Работай как вол, и будешь жить как человек...

— Нет. Работай как вол, а жить как люди будут несколько тысяч человек. Вот и весь капитализм. Получает ли жизнь человека при таком подходе хоть какие-то оправдания? Не знаю. Вот я смотрю телевизор и вижу жителей Северной Кореи. Да, все они находятся под массовым гипнозом. Да, они отвратительно живут, горстка риса в день и все такое. Но они счастливы, у них есть дело жизни, и, умирая, озирая свою жизнь, они скажут: хорошая была жизнь. Теперь смотрю я на Южную Корею: живут они не в пример лучше. Денег больше, товаров полно, рабочий день короткий. И — беспрерывные уличные драки, демонстрации, полиция... все недовольны! Да, свобода. Да, рынок. Ну и кто был счастлив-то? Понимаете, это же не последняя вещь — был человек счастлив или нет.

— Но такой гипноз предполагает и репрессии...

— Знаете, при Сталине девяносто процентов людей были уверены, что все-таки мы строим новое общество. Небывалое. И цель эта была настолько грандиозной и вдохновляющей, что репрессии в формировании советского человека играли далеко не главную роль. Они были — где-то там, их предпочитали не видеть.

— Господи, да неужели это лучше было?

— Да я не даю ответов, я только смотрю на эти две Кореи и думаю, что счастье большинства — тоже не пустой звук...

— Как я понял, вы снимаете быстро и дешево.

— Быстро — да. Когда Симонову пригласили пробоваться на «Афоню», я утвердил ее немедленно — так она мне понравилась. И тут говорят: она снимается в другой картине. Ах ты, что делать! Я тогда все сцены с ней, всю натуру снял за три дня. Но насчет дешево... «Кин-дза-дза» сегодня стоила бы миллионов семь — долларов, естественно. Один пепелац, в котором все крутилось, на сколько потянул...

— А новая картина у вас дорогая?

— Дешевая, мы этот сухогруз для съемок купили. А потом опять продали. Стоил он, как старые «Жигули». Там команда: капитан — Кикабидзе, с ним — Петренко, Леша Кравченко (вы его наверняка помните по «Иди и смотри»), Даша Мороз и Вася Соколов. Они новобрачные, по фильму.

— Слушайте, это же чистая «Аталанта» получается!

— Так я и задумал ремейк «Аталанты», но что-то сценарий очень далеко ушел от Виго. Только и осталось, что баржа да влюбленные.

— Есть у вас любимый режиссер?

— Если абсолютно весь и целиком, то Феллини. Особенно «8½». Из нынешних — Герман, Никита Михалков. Ближе других Шахназаров.

— Интересно, а у лучших грузинских режиссеров есть что-то общее? Вы, Иоселиани, Абуладзе...

— Ну, Иоселиани замечательный, но он на Абуладзе совершенно не похож, и Абуладзе сам на себя не похож — настолько у него были разные картины. Родство я чувствую с одним только человеком, родство такое, что если б я помер на площадке — я б хотел, чтобы он за меня доснял. Мне кажется, он все правильно сделал бы. Эльдар Шенгелая — «Голубые горы», «Необыкновенная выставка»...

— А ведь и правда похож! И ведь не скажешь, чем...

— Это и есть родство, когда не скажешь.

— Вы, по-моему, к религии должны относиться довольно скептически.

— Как сказать? Я ношу крест, его подарил мне брат. Кресту больше тысячи лет, он с грузинских раскопок. Грузия ведь приняла христианство на четыре века раньше России (с тайной гордостью). А в остальном я человек нецерковный, руки кому-то целовать — это не мое...

— А загробная жизнь?

— Вот она точно есть. Это я даже не верю — это я знаю.

— И доказательства получали?

— Получал.

— Не скажете?

— Нет, естественно.

— И что, нам там действительно воздается за грехи?

— Нет, не думаю, это вы бросьте. Ну что это, бухгалтерия, что ли? «Небесная канцелярия»? Сидят, высчитывают: а зачем ты в таком-то году четыре листа ватмана украл? Нет, если существует вечность — а ведь если есть загробная жизнь, то она навсегда, — то для нее так ничтожно все, что здесь было... Это такой крошечный отрезок с точки зрения вечности-то... так, командировка... И потом, может ли человек отвечать за все, что делает? Один родится генетическим злодеем и ничего не способен изменить. Другой и понимает все, но слаб, силы ему не вложено, чтобы противостоять миру. Я думаю, там сквозь пальцы посмотрят на наши грехи.

— А нищим подаете?

— Когда как.

— И каким подаете? Старикам?

— Среди стариков тоже встречаются «члены профсоюза». Этих сразу видно — они профессионалы. Нет, я подаю только тем, кому не подаст никто, кроме меня.

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив