"Если власти и государства не будут подчиняться, они должны быть стерты в

swamp-lynx — 01.04.2024 "Развитие, триумф и преобразование пуританского духа стали наиболее важным явлением XVII в. Пуританизм, а вовсе не тюдоровский разрыв с Римом был истинной английской Реформацией, и именно из его борьбы против старого порядка возникает та Англия, которую можно безоговорочно считать современной. Но сколь бы значительны ни были его свершения в высоких сферах общественных дел, его достижения в том внутреннем мире, где политика — всего лишь убогие подмостки, были еще грандиозней. Подобно айсбергу, который может внушить путешественнику благоговение величественностью своей надводной части лишь потому, что она поддерживается громадной массой, скрытой от его глаз, революция, которую пуританизм вызвал в церкви и государстве, была меньше тех изменений, которые он произвел в человеческих душах; и лозунги, которые он провозглашал среди гула парламентских дебатов и рева битв, были усвоены глухими ночами, когда Иаков боролся с ангелом Господним, чтобы добиться благословления, прежде чем тот ускользнет." Ричард Генри Тоуни.



"В мистицизме Баньяна и Фокса, в задумчивой меланхолии и горящей энергии Кромвеля, в победоносном спокойствии Милтона, «непоколебимого, несовращенного, неустрашимого», посреди мира корыстолюбцев и отступников открывались глубины света и тьмы, которые потомки могут созерцать с благоговением или с ужасом, но которые их короткие лоты не в состоянии измерить.

Существуют такие типы характера, которые похожи на призму, чьи разнообразные и яркие цвета суть результат преломления всего лишь одного луча сосредоточенного света. Если внутренняя и духовная благодать пуританизма ускользает от историка, то ее внешние и видимые знаки встречаются ему повсюду, причем не реже на рыночной площади, в конторе или военном лагере, чем в кабинете ученого и в молитвенном собрании избранных. Для пуританина, презирающего пустой спектакль сакраментализма, усердный земной труд сам стал чем-то вроде таинства. Подобно человеку, стремящемуся посредством неустанной деятельности изгнать преследующего его демона, пуританин, стремясь спасти свою душу, приводит в движение все силы на небесах вверху или на земле внизу. Одной лишь энергией своего возрастающего духа он преобразует не только свой собственный характер, привычки и образ жизни, но и семью и церковь, промышленность и город, политические институты и общественный порядок. Сознавая, что он всего лишь странник и пилигрим, спешащий из этой переходящей жизни в жизнь грядущую, он с почти физическим ужасом отвращается от сует, которые погружают в страшное безразличие души, пребывающие на границах вечности, чтобы, претерпевая при этом духовные мучения, размышлять о великих истинах, Боге, душе, спасении и проклятии. «Из-за этого мир показался мне, — рассказывает пуританин о своем обращении, — трупом, лишенным жизни и красоты. И это уничтожило то честолюбивое желание литературной славы, которое было грехом моего детства... Это натолкнуло меня на метод моих исследований, в котором я с тех пор обнаруживаю пользу... Это впервые побудило меня искать Царство Божие и Его праведность и более всего думать об одной необходимой вещи и впервые определить мою предельную цель».

Ошеломленный восприятием своей «предельной цели», пуританин тем не менее не может найти успокоение в размышлениях о ней. Созерцание Бога, которое величайшие из схоластов описывали как высшую степень блаженства, является слишком большим блаженством для грешников, которые должны не только созерцать Господа, но и прославлять Его своим трудом в мире, отданном во власть тьмы. «Путь в Град небесный лежит через этот город, где продолжается ярмарка сладострастия, и тому, кто захочет идти в Град, но не через этот город, надо покинуть мир». Для совершения этого ужасного путешествия пуританин, окруженный пропастями и осаждаемый демонами, избавляется от любой помехи и вооружается любым оружием. Развлечения, книги, даже общение с друзьями, если потребуется, должны быть оставлены, ибо лучше вступить в вечную жизнь хромым и изувеченным, чем быть ввергнутым в вечный огонь, имея оба глаза. Он прочесывает страну, как Бакстер и Фокс, чтобы найти того, кто может сказать слово жизни его душе. Он требует от своих проповедников не прощения грехов, но руководства, назидания и предостережения. Пророчествования — самый показательный феномен раннего пуританизма — были зовом поколения, жаждущего просвещения, образования и религии разума, и именно в связи с тем, что «частые проповеди сеют распри, тогда как частые молитвы производят благочестие», власти этого мира закрылись бумажными ставнями, надеясь остановить штормовой ветер, зародившийся на пуританских кафедрах. Пуританин дисциплинирует, рационализирует, систематизирует свою жизнь: слово «метод» стало ключевым для пуритан за сто лет до того, как мир услышал о методистах. Он делает свое занятие духовным трудом, ибо это тоже нива Господня, на которой он призван трудиться.

Ощущая в себе то, что «заставляет его больше бояться неудовольствия Бога, чем всего мира», пуританин является природным республиканцем, ибо на земле нет никого, кем он мог бы владеть как хозяин. Если власти и государства будут слушаться и подчиняться — отлично; если нет, то они должны быть стерты в порошок, чтобы на их руинах избранники могли построить Царство Божие. И в конце концов всего этого — молитвы, усердного труда, дисциплины, контролирования самого себя и других, ранений и смерти — может быть недостаточно для спасения одной души. «Потом я увидел, что есть путь в преисподнюю даже от райских врат, как и из града погибели» — эти ужасные слова преследовали пуританина, когда он приближался к концу пути. Иногда они разбивали его сердце. Но куда чаще — ибо благодать изобилует даже в первом из грешников — они укрепляли его волю. Ведь воля есть сама суть пуританства: она организует, дисциплинирует и вдохновляет, она бездействует в восхищенном поклонении или взрывается неистовой энергией, но она задействована всегда, и для укрепления и организации воли мобилизуется каждый инструмент в этом колоссальном арсенале религиозного рвения. Пуританин подобен стальной пружине, которая сжата внутренней силой и которая, распрямляясь, крушит любые преграды. Иногда напряжение слишком велико, и тогда при высвобождении заключенной в ней энергии она разрушает самое себя.

Дух веет там, где хочет, и люди из любой социальной группы — от аристократов и сельских джентльменов до ткачей, которые, «работая на своих станках, могли поставить перед собой книгу или назидать друг друга», — ощущали, что их сердца наполняются его вдохновением. Но если религиозное рвение или моральный энтузиазм не стеснены вульгарными категориями класса и доходов, тем не менее опыт показывает, что существуют определенные условия, в которых они пылают более ярко, нежели в других, и что как человек есть и дух, и тело, так и различные виды религиозного опыта отвечают различным нуждам различных социальных и экономических milieu [слоев]. Современникам представлялось, что избранной обителью пуританского духа являются те общественные классы, которые сочетают экономическую независимость, образование и некую благопристойную гордость за свое положение, которая проявлялась одновременно и в решительности жить по-своему, без низкопоклонства перед земными начальниками, и в некотором высокомерном пренебрежении к тем людям, которые либо из-за слабости характера, либо из-за экономической уязвимости были менее целеустремленными, менее энергичными и искусными, чем они. Таковыми являлись некоторые джентри — там, где феодальный дух был ослаблен контактами с городской жизнью и новыми интеллектуальными течениями. Таковыми, очевидно, являлись йомены, «обладавшие высоким духом, не будучи ничьими рабами», особенно во фригольдерских восточных графствах. Таковыми являлись прежде всего торговые классы городов и тех сельских округов, которые были частично индустриализованы благодаря децентрализации текстильной и металлургической промышленности.

«Дело и партия короля, — писал очевидец ситуации в Бристоле в 1645 г., — поддерживались двумя крайними сторонами в этом городе, во-первых, богатыми и влиятельными людьми, во-вторых, представителями подлого и низкого сословия, но вызывали отторжение у среднего слоя, у настоящих и лучших горожан». О том, что знаменосцами пуританизма везде являлись именно эти классы, свидетельствует произведенная профессором Ашером статистическая оценка распределения пуританского духовенства в первую декаду XVII в.: из 281 служителя, чьи имена нам известны, 35 относились к Лондону и Мидлсексу, 96 — к трем промышленным графствам — Норфолку, Саффолку и Эссексу, 29 — к Нортгемптонширу, 17 — к Ланкаширу и лишь 140 — ко всей остальной стране. Феномен был столь поразительным, что вызвал отклики со стороны современников, занятых более вопросами глубокого духовного значения, чем социологическими генерализациями. «Большинство арендаторов этих джентльменов,— писал Бакстер, — а также большинство беднейших людей, которых остальные называют сбродом, следовали за джентри и поддерживали короля. На стороне парламента были (помимо них самих) меньшая часть (как думали некоторые) джентри в большинстве графств, фригольдеры и средний слой людей — особенно в тех корпорациях и графствах, которые зависели от выделки сукна и подобного мануфактурного производства». Он объяснял этот факт либерализующим эффектом постоянного взаимодействия с крупнейшими центрами торговли и приводил пример Франции, где «протестантами были именно купцы и средний слой людей».

Предпринимательские классы как определенная сила в государстве были все еще довольно молоды и потому осознавали себя чем-то вроде отдельной социальной группы со своими особыми взглядами на религию и политику, отличающейся не только по происхождению и воспроизводству, но и по своим социальным привычкам, деловой дисциплине и живительной атмосфере своей нравственной жизни от королевского двора, который они считали безбожным, и от аристократии, которая была известна им своей расточительностью. Этот период отчужденности — а он в итоге закончился — в Англии был короче, чем в любой другой европейской стране, исключая Швейцарию и Голландию. К концу XVII в. частично в результате общей борьбы, которая сделала возможной Славную революцию, и, вероятно, в еще большей степени вследствие перераспределения богатства через торговлю и финансы прежние конкуренты стали на путь смешения в позолоченном теле плутократии, вобравшей в себя обе стороны. Землевладельцы-джентри все чаще отправляли своих сыновей в бизнес; «торговец кроткий и весьма лживый» рассчитывал — как на нечто само собой разумеющееся — на покупку поместья разорившегося дворянина. Англия георгианской эпохи изумляла иностранных наблюдателей, таких как Вольтер и Монтескье, как рай для bourgeoisie, где преуспевающий торговец мог легко оттеснить обедневших владельцев аристократических фамилий."

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив