еда дряни

Надо отдать справедливость нашим классным дамам: они преследовали ее жестоко. Но вероятно против такого зла мало было одних наказаний... Странно, что никто из нас до института не пробовал ничего подобного. Эта еда изобретение чисто институтское. Всего страннее, что вкус к дряни не прививается от одного подражания: можно один раз проглотить клочок кожаного переплета, а на другой выплюнуть; нет, эта еда -- неудержимая зараза, страсть, против которой бессильны даже угрозы розог...
Печатная бумага, глина, мел (его тоже толкли и нюхали как табак), уголь, и в особенности грифель -- все у нас поглощалось. От грифелей, длиною в четверть, к концу месяца после выдачи, часто не оставалось ничего. Лакомки брали у неевших, и отламывали углы своих грифельных досок. Ели, просто, для еды, потому что находили вкусными; очень немногие с целью приобресть интересную бледность. Кокетство пришло к нам позднее, едва ли не перед выпуском, а есть мы принялись с первого дня. Страшно вспомнить, какие были между нами зеленые лица. Страшно вспомнить, как умерла одна -- ее задушил грифель... Да и вообще цветущее здоровье было у нас редкостью. Невнимание ли классных дам, дурные ли корсеты, только у нас вышло множество кривобоких. Иные, розовые и толстенькие девочки, принимались расти болезненно и вяло, у многих к выпуску от когда-то пышных волос едва оставались жиденькие пряди. Мы дурнели и худели. Причин и без дряни было много. Иных буквально сжимал и заедал страх, на других нападало отчаяние. Одна девушка, особенно мрачного характера, пила у нас уксус. Она тихонько докупала бутылки самого крепкого и пила стаканами. Ей хотелось умереть, потому что в институте было ей тошно, да и на свете, должно быть, везде было ей тошно.... Помню, ее пример увлекал. Она еще выдумала, что если есть много апельсинных и лимонных зерен, то скоро умрешь. Апельсинов родные привозили мало, но попробовать хотелось. Даже и веселые девочки пробовали.... Для юности, в ранней смерти есть что-то заманчивое. Умереть в шестнадцать лет,-- это так интересно! Институтская церковь полна; подруги, рыдая, поют панихиду; злая классная дама стоит и кается, а сама лежишь в гробу, в цветах, красавицей.... Лежишь, и глазком выглядываешь, что такое кругом.... А там, уже опять как-нибудь жива, но дома, или где-то на земле....
Мы мечтали, а лакомая дрянь помогала не на шутку. И ели ее вовсе не дуры-девочки, ели и умные. Месяц спустя после приезда, Варя, даже моя Варя, лизнула запретных конфеток. Она сделала мешок из бумаги, набила его толченым мелом, и стала купать в нем носик как в листьях розы. Слава Богу, впрочем, она скоро одумалась.»
С.Д. Хвощинская (1828-1865). Воспоминания институтской жизни.
А вы говорите – синийкит! синийкит! губитнашумолодеж!
Эти девы из Екатерининского института, мне лень искать точную цитату, ещё и отпевать друг друга любили живьём.
– Отпойте меня, душки-медемуазельки, - просила которая-нибудь на прогулке или на рекреации.
И они дружно затягивали «Со святыми упокой» и всё прочее по чину, вставляя где следует девицу Имярекъ.