два признания

"В один несчастный день меня пригласили освидетельствовать «Мадонну Бенуа». На меня смотрела молодая женщина с лысым лбом и опухшими щеками, беззубой усмешкой, миопическими глазами и морщинистой шеей! Жутковатый призрак старухи играет с ребёнком: его лицо напоминает пустую маску, а к ней приделаны раздувшиеся тельце и конечности. Жалкие ручонки, бестолково-суетливые складки кожи, цвет словно сыворотка. И всё же мне пришлось признать, что это ужасное создание принадлежит Леонардо да Винчи..." (Б. Беренсон) , был встречен сегодня здесь .
"Человеческое тело на иконе, кстати, тоже
строится необычно. Пропорции, скажем, предплечья, локтя, кисти
могут быть произвольными. Любая часть человеческого тела, взятая
сама по себе, может быть вопиюще неузнаваема. Но все вместе они
создают удивительную гармонию. Всё построение иконы настолько
гармонично, что, лишь вглядевшись, начинаешь обнаруживать
«уродства». Связано ли это с незнанием анатомии?"(Андрей
Кураев)
Вроде бы никакой разницы по сути, да? И там и здесь человек 20-го века говорит о средневековой иконе, о том, что люди на тех древних картинках представляются нам уродливыми.
Ан есть разница.
Первый эпатирует (буржуазного) читателя, бравирует своим умением абстрагироваться от каких-то одних качеств произведения в пользу других, увидеть сквозь стиль, технику и технологию – живых людей, и сквозь предписанное традицией вИдение в этих персонажах Младенца Христа и Матери Божией – живых же людей. При этом он нисколько не теряет способности разбираться в том, от чего он на минутку абстрагировался, т.е. в стиле произведения. Мало того – он на этом собаку съел, это его профессия и, надо полагать, любовь. Он любуется очень сложной, тонкой, веками складывавшейся игрой, которую ведут христианские художники со зрителем. Он наслаждается особенным условным языком, на котором они говорят о божественной красоте, он в совершенстве знает и этот язык, и множество других, на которых говорили до Леонардо и после Леонардо, и прекрасно может, чуть прищурившись и войдя в, скажем так, струю известного ему языка, увидеть божественную красоту Богоматери и Младенца с леонардовой картины, или с любой другой до-академической иконы.
А второй? Там, конечно, нечленораздельно, но главное можно понять. И ему тоже люди со средневековых изображений видятся уродами, но партийная линия велит их нахваливать. Он и нахваливает. Языков при этом он не знает никаких – ни языков русских иконописных школ, ни языков художников средневекового Запада, ни Софрина. И красоты не увидит нигде – разве что случайно. И все его контакты с иконами были, суть и будут не драгоценным опытом по вопрошанию себя – что я люблю? Чего не люблю? Что я люблю больше всего, ещё больше, ещё лучше? – а либо отупляющей потерей времени, либо принуждением себя к восхищению безобразным.
|
</> |