Довлатов. Пушкин. Заповедник.

jokuss — 08.11.2023

В университете наш профессор по оргазму (оргазм – это аэрогазодинамика) рассуждая о природе гениальности любил приводить в пример черновики Пушкина. Вы только посмотрите, говорил он, какой титанический труд стоит за всей этой лёгкостью и воздушностью его стихов! Съездите, звучал его призыв, в Михайловское и взгляните на рукописи поэта – там ведь практически каждое слово зачёркнуто, да не по разу! Запомните, ребята, заканчивал он своё лирическое отступление, за каждой гениальностью находятся 80% усердия и только 20% одарённости.

Сергей Довлатов не обладал пушкинской одарённостью. Он вообще, честно и строго говоря, не является писателем высшего порядка и даже в первый ряд я бы его не поставил, да и сам он примерно так же рассуждал о своём творчестве. Он просто бесконечно любимый и какой-то свой. Настолько, что я прочитал его всего да не по разу. При этом его роднит с Пушкиным всё та же филигранная и маниакальная работа с текстом. И вся эта его доступность, когда читаешь и думаешь – блин, да он же мои мысли цитирует, это же я должен был так написать – она плод скрупулезного труда.

В Пушкинских Горах я побывал уже в четвёртый раз, поэтому неинтересно вести рассказ исключительно про "наше всё" и его современников. Мне пришла в голову мысль посмотреть на Заповедник сквозь призму Довлатовского творчества.

Итак, 35-летний Сергей Довлатов – ленинградский журналист – приезжает на лето в Пушкинский заповедник с целью подзаработать денег экскурсоводом и хоть на время уйти от жизненных и семейных неурядиц. Он пишет хорошие рассказы, но их нигде не печатают, усматривая антисоветчину. От нереализованности он периодически проваливается в страшные запои. Незадолго до этого он даже уехал на три года в Таллин – самый свободный и европейский город в СССР – устроился там журналистом в областную газету, неплохо себя зарекомендовал и добился издания своей первой книги, но буквально за неделю до печати публикацию отменяют и готовый набор рассыпают. Один эстонский деятель попал под КГБэшный замес, и у него при обыске нашли самиздатовские рассказы Довлатова из цикла "Зона", где тот описывает свою работу охранником в колонии строгого режима. Маховик репрессий закрутился и в Таллине стало нечего ловить. Подробнее об этом можно прочитать в его книге "Ремесло".

С женой в стадии перманентного развода.

Я давно убедился: стоит задуматься, и тотчас вспоминаешь что-нибудь грустное. Например, последний разговор с женой…
— Даже твоя любовь к словам, безумная, нездоровая, патологическая любовь, — фальшива. Это — лишь попытка оправдания жизни, которую ты ведешь. А ведешь ты образ жизни знаменитого литератора, не имея для этого самых минимальных предпосылок… С твоими пороками нужно быть как минимум Хемингуэем…
— Ты действительно считаешь его хорошим писателем? Может быть, и Джек Лондон хороший писатель?
— Боже мой! При чем тут Джек Лондон?! У меня единственные сапоги в ломбарде… Я все могу простить. И бедность меня не пугает… Все, кроме предательства!
— Что ты имеешь в виду?
— Твое вечное пьянство. Твое… даже не хочу говорить… Нельзя быть художником за счет другого человека… Это подло! Ты столько говоришь о благородстве! А сам — холодный, жестокий, изворотливый человек…
В разговоре с женщиной есть один болезненный момент. Ты приводишь факты, доводы, аргументы. Ты взываешь к логике и здравому смыслу. И неожиданно обнаруживаешь, что ей противен сам звук твоего голоса…

К тому же она твёрдо намерена эмигрировать из СССР вместе с их дочерью. Довлатов же уезжать отчаянно не хочет, справедливо полагая, что русскому писателю место на Родине. (Всем известный спойлер: в итоге всё же уехал и достиг там всего того, что не достиг здесь – книги, публикации, признание.)

За одну экскурсию по пушкинским местам платили 7 рублей 60 копеек. В день выходило две экскурсии, соответственно за месяц можно было легко заработать рублей 300, а то и больше. Это были неплохие деньги. А ведь были и возможности побочного дохода:

Затем Потоцкий выдумал новый трюк. Он бродил по монастырю. Подстерегал очередную группу возле могилы. Дожидался конца экскурсии. Отзывал старосту и шепотом говорил:
«Антр ну! Между нами! Соберите по тридцать копеек. Я укажу вам истинную могилу Пушкина, которую большевики скрывают от народа!»
Затем уводил группу в лес и показывал экскурсантам невзрачный холмик. Иногда какой-нибудь дотошный турист спрашивал:
— А зачем скрывают настоящую могилу?
— Зачем? — сардонически усмехался Потоцкий. — Вас интересует — зачем? Товарищи, гражданина интересует — зачем?
— Ах да, я понимаю, понимаю, — лепетал турист…



Ко мне застенчиво приблизился мужчина в тирольской шляпе:
— Извините, могу я задать вопрос?
— Слушаю вас.
— Это дали?
— То есть?
— Я спрашиваю, это дали? — Тиролец увлек меня к распахнутому окну.
— В каком смысле?
— В прямом. Я хотел бы знать, это дали или не дали? Если не дали, так и скажите.
— Не понимаю.
Мужчина слегка покраснел и начал торопливо объяснять:
— У меня была открытка… Я — филокартист…
— Кто?
— Филокартист. Собираю открытки… Филос — любовь, картос…
— Ясно.
— У меня есть цветная открытка — «Псковские дали». И вот я оказался здесь. Мне хочется спросить — это дали?
— В общем-то, дали, — говорю.
— Типично псковские?
— Не без этого.
Мужчина, сияя, отошел…

Ответив на ряд дурацких вопросов, типа "Вы любите Пушкина?" и "За что вы любите Пушкина?", процитировав на зачётной экскурсии перед местной комиссией стихи к няне Арине Родионовне "Ты жива ещё, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет!" (пушкиноведы приняли это за чистую монету) он в итоге устраивается экскурсоводом в том числе и из-за яркой внешности, очаровав местных дам.



Двери почтового отделения были распахнуты. Здесь же помещались кабины двух междугородных телефонов. Один из них был занят. Блондинка с толстыми ногами, жестикулируя, выкрикивала:
— Татуся, слышишь?! Ехать не советую… Погода на четыре с минусом… А главное, тут абсолютно нету мужиков… Але! Ты слышишь?! Многие девушки уезжают, так и не отдохнув…



— Какой вы, однако, привередливый. Личные вещи, личные вещи… А по-моему, это нездоровый интерес…
Я ощутил себя грабителем, застигнутым в чужой квартире.
— Какой же, — говорю, — без этого музей? Без нездорового-то интереса? Здоровый интерес бывает только к ветчине…
— Мало вам природы? Мало вам того, что он бродил по этим склонам? Купался в этой реке. Любовался этой дивной панорамой…
Ну, чего, думаю, я к ней пристал?
— Понятно, — говорю, — спасибо, Вика.
Вдруг она нагнулась. Сорвала какой-то злак. Ощутимо хлестнула меня по лицу. Коротко нервно захохотала и удалилась, приподняв юбку-макси с воланами.



Поскольку надо было где-то жить, он снял в соседней деревне комнату в разваливающемся доме у местного колоритного алкаша за 20 рублей. И ещё ежедневно выдавал ему по утрам рубль на опохмел. Дом так и стоял, ветшал, пока лет двадцать назад его не купила одна московская поэтесса, чтобы приезжать отдыхать на лето, абсолютно не зная, что это тот самый Довлатовский дом. Сейчас его немного отреставрировали и превратили в музей.



Дом Михал Иваныча производил страшное впечатление. На фоне облаков чернела покосившаяся антенна. Крыша местами провалилась, оголив неровные темные балки. Стены были небрежно обиты фанерой. Треснувшие стекла — заклеены газетной бумагой. Из бесчисленных щелей торчала грязная пакля.
В комнате хозяина стоял запах прокисшей еды. Над столом я увидел цветной портрет Мао из «Огонька». Рядом широко улыбался Гагарин. В раковине с черными кругами отбитой эмали плавали макароны. Ходики стояли. Утюг, заменявший гирю, касался пола.



Соседняя комната выглядела еще безобразнее. Середина потолка угрожающе нависала. Две металлические кровати были завалены тряпьем и смердящими овчинами. Повсюду белели окурки и яичная скорлупа.
Откровенно говоря, я немного растерялся. Сказать бы честно: «Мне это не подходит…» Но очевидно, я все-таки интеллигент. И я произнес нечто лирическое:
— Окна выходят на юг?
— На самый, самый юг, — поддакнул Толик.
За окном я увидел полуразрушенную баню.
— Главное, — сказал я, — вход отдельный.
— Ход отдельный, — согласился Михал Иваныч, — только заколоченный.
— А, — говорю, — жаль.
— Эйн момент, — сказал хозяин, разбежался и вышиб дверь ногой.
— Сколько платить?
— А нисколько.
— То есть как? — спрашиваю.
— А вот так. Неси шесть бутылок отравы, и площадь за тобой.
— Нельзя ли договориться более конкретно? Скажем, двадцать рублей вас устраивает?
Хозяин задумался:
— Это сколько будет?
— Я же говорю — двадцать рублей.
— А если на кир перевести? По рупь четыре?
— Девятнадцать бутылок «Розового крепкого». Пачка «Беломора». Два коробка спичек, — отчеканил Толик.
— И два рубля — подъемных, — уточнил Михал Иваныч.
Я вынул деньги.


Расхаживая по дому, я удивлялся, как двухметровый Довлатов там помещался. Даже я со своими 185 см ходил наклонившись, поскольку задевал головой потолок. А кровать?! Ведь это та самая кровать. Как он на ней помещался?!

Но самое главное! Тот самый Толик! Он жив до сих пор.



Я пересек деревню, вернулся. Помедлил возле одного из домов. Хлопнула дверь, и на крыльце появился мужчина в застиранной железнодорожной гимнастерке.
Я поинтересовался, как найти Сорокина.
— Толик меня зовут, — сказал он.
Я представился и еще раз объяснил, что мне нужен Сорокин.
— А где он живет? — спросил Толик.
— В деревне Сосново.
— Так это Сосново и есть.
— Я знаю. Как же мне его найти?
— Тимоху, что ли, Сорокина?
— Его зовут Михал Иваныч.
— Тимоха помер год назад. Замерз поддавши…
— Мне бы Сорокина разыскать.
— Видно, мало поддал. А то бы выжил…
— Мне бы Сорокина…
— Не Мишку случайно?
— Его зовут Михал Иваныч.
— Так это Мишка и есть. Долихи зять. Знаете Долиху, криво повязанную?
— Я приезжий.
— Не с Опочки?
— Из Ленинграда.
— А, знаю, слышал…
— Так как бы Михал Иваныча разыскать?
— Мишку-то?
— Вот именно.
Толик откровенно и деловито помочился с крыльца. Затем приоткрыл дверь и скомандовал:
— Але! Раздолбай Иваныч! К тебе пришли.
И, подмигнув, добавил:
— С милиции, за алиментами…
Тотчас высунулась багровая рожа, щедро украшенная синими глазами:
— Это… Кому?… Вы насчет ружья?
— Мне говорили, у вас сдается комната.
На лице Михал Иваныча выразилось сильнейшее замешательство. Впоследствии я убедился, что это — его обычная реакция на любое, самое безобидное заявление.
— Комнату?… Это… Зачем?
— Я работаю в заповеднике. Хочу снять комнату. Временно. До осени. Есть у вас лишняя комната?
— Дом-то маткин. На мать записан. А матка во Пскове. У ей ноги распухши…
— То есть вы комнату не сдаете?
— Прошлый год евреи жили. Худого не скажу, люди культурные… Ни тебе политуры, ни одеколона… А только — белое, красное и пиво… Лично я евреев уважаю.
— Они Христа распяли, — вмешался Толик.
— Так это когда было! — закричал Михал Иваныч. — Это еще до революции было…
— Комнату, — говорю, — сдаете или нет?
— Проводи человека, — распорядился Толик, застегивая ширинку.

Понимаете, я в принципе общительный человек, но тут... стушевался что-ли. Это как, я не знаю, Самсона Вырина встретить, или Максим Максимыча. Живой литературный персонаж! Из классического уже произведения, которое в школе проходят. Мне б дураку расспросить его о Довлатове, каким он был, что делал, вытянуть из него неизвестные факты биографии. А я стоял рядом не дыша и перебрасывался с ним фразами про котов, погоду и фундамент дома. Ну, дурак. Никогда себе этого не прощу.

Но зато я уже потом покопался в интернете и нашёл, что Толик говорил о писателе.
«Познакомились мы в этом же доме, когда он искал жилье себе. А мы с Иваном, с дядькой моим, тут сидели, вино пили. И он зашел, спросил на счет жилья. И мы Сергею добро дали».
«Да и здесь в деревне тоже его побаивались. Он трезвый здесь появлялся редко, все выпивши. А он мужик такой здоровый, знаешь. Побаивались его. Он такой спокойный был, но однако…»
"Серега-то был хороший, но сумрачный и огромный, как медведюга. Кулак размером с мою голову. Бывало, идет по деревне, люди шарахаются - мало ли"

Поток туристов к дому Довлатова довольно значительный, хотя и не такой, конечно, как к Пушкину. И всё же я рад, что Пушкинский заповедник аккумулирует различных литераторов: тут и Языков, и Дельвиг, и Вульф, и вот теперь Довлатов. Места всем хватит.

Жена уехала в США.

— Мы еще встретимся?
— Да… Если ты нас любишь…
Я даже не спросил — где мы встретимся? Это не имело значения. Может быть, в раю. Потому что рай — это и есть место встречи. И больше ничего. Камера общего типа, где можно встретить близкого человека…
Вдруг я увидел мир как единое целое. Все происходило одновременно. Все совершалось на моих глазах…
Моя жена сказала:
— Да, если ты нас любишь…

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив