Чингиз Айтматов: "В любых диктатурах внутреннего врага боятся больше, чем

philologist — 11.02.2020 Беседа писателя и журналиста Дмитрия Быкова с писателем Чингизом Айтматовым (1928-2008), 2006 год. Текст приводится по изданию: Быков Д.Л. И все-все-все: сб. интервью. Вып. 3 / Дмитрий Быков. — М.: ПРОЗАиК, 2011. - 336 с.

Дмитрий Быков: Московская презентация нового романа Чингиза Айтматова «Когда падают горы» собрала толпу поклонников. Айтматов был и остается самым бесспорным авторитетом среди среднеазиатских прозаиков. Что говорить, советская власть любила похвастаться результатами своей культурной политики и раздувала несуществующие величины, но и в шестидесятые, и в семидесятые все понимали: автор «Белого парохода» и «Материнского поля» получил место в литературе не по национальной квоте. Киргизия дала писателя мирового масштаба. Айтматов молчал пятнадцать лет — немудрено, что его новый роман интерпретируется на все лады и продается стремительно.



— Московская презентация — что говорить, вещь хорошая, много друзей, много молодежи, что изумило меня особенно, и даже детей, которых, видимо, привели поглазеть на живого писателя; но в Питере за два часа разошлась тысяча книг — такого результата я и в советские времена не упомню.

— Почему вы с таким упорством убиваете главных героев?

— Ну, не всех, не всех. А Едигей?

— Он, думал я, погибает при взрыве в пустыне...

— Нет, я никогда не осмелился бы убить Едигея. Они бегут втроем — человек, верблюд и собака, — насмерть перепуганные запуском ракеты, но никакого вреда она им не причинила. Что касается трагических финалов — я не хозяин своим сюжетам, так складывается фабула, а сказитель не отвечает за сказание. Корни, наверное, в детстве — бабушка рассказывала сказки, я слушал и думал, что они народные. На самом деле, как я потом понял, в большинстве случаев она импровизировала. Там герой проходил тягчайшие испытания, нередко погибал — но потом воскресал обновленным. Подвести его к главному испытанию и гибели я могу, но воскресить — нет, потому что это мне неведомо. Это за пределами жизни — а значит, и книги. Я остаюсь реалистом, пусть с приставшим определением «мифологический» или «поэтический». Реализм не умер, чего бы ни говорили. Я остаюсь сторонником медленного эпического повествования, отступающего от реальности, но не корежащего ее. Выпендриваются пусть молодые, я не против, в добрый час — иногда получается симпатично...

— Но в «Вечной невесте» — это второе название нового романа — выбор человека обозначен просто: убить или быть убитым.

— В предельной ситуации так оно и есть, я иллюзий не питаю и вам не советую. Эти предельные ситуации продолжают возникать в жизни, и тут не отвертеться от выбора. Все потому, что Вечная невеста — украденная истина — остается недоступной, как в легенде. Если бы люди услышали плач Вечной невесты, ежеминутное взаимное мучительство прекратилось бы, конечно. Но ее голос сегодня заглушает слишком многое.

— Кстати, легенду о Невесте вы сами придумали? Как и манкуртов?

— Не совсем, она основана на киргизских горных поверьях. Что касается манкуртов, тут я вовсе ничего не выдумывал. Чингисхан в любой момент ожидал восстания, боялся его — в любых диктатурах внутреннего врага боятся больше, чем внешнего, — и ему нужны были живые машины, без чувств, без памяти. Ведь манкурт лишен не только воспоминаний о доме — его личность стерта вообще, осталась одна ненависть. Смысл легенды — не только в необходимости помнить свои корни, как ее интерпретировали тогда. Смысл в том, что власти — особенно такой, как неутомимая и абсолютная власть Чингисхана, — не нужны люди. А уж как она стирает в солдатах личное — тут есть разные способы; есть чудовищно жестокий способ, описанный в романе, когда человека подвергают пытке, а есть сравнительно мягкие, когда тебя оболванивает масскульт. Герой «Невесты» именно на этом и теряет возлюбленную, Айдану, которая из оперной певицы превращается в кумира стадионов.

— Мне всегда казалось, что написание таких отчаянно жутких страниц, как та же легенда о манкуртах или финал «Парохода», должно быть физически трудным; что вы вообще пишете мучительно...

— Ну, мне гораздо мучительней было бы писать так называемую легкую литературу — это было бы насилие над собой, а оно невыносимо. Мне кажется, в литературе мы переживаем тот неизбежный — и часто целительный — опыт страдания, без которого личность не может состояться. Так вот, лучше его переживать именно в процессе чтения или письма. Тогда уже не обязательно подвергаться этим испытаниям в реальности. Писать мне бывало трудно, но никогда — противно.

— У вас впервые появился герой-террорист — имени его, боюсь, мне не выговорить...

— Таштанафган, что же тут сложного? Таштан — афган...

— Вы тоже, как многие российские чиновники, считаете, что у террориста нет идеологии, а только корысть или злоба?

— Нет, это распространенное и опасное заблуждение. У большинства террористов идеи как раз наличествуют, и террор, в общем, — пусть уродливый, страшный, но ответ на реальную проблему. Проблема эта — все увеличивающийся разрыв между богатством и бедностью, цивилизацией и дикостью, и не замечать его нельзя. В романе богачи из арабского мира — между прочим, с высшим европейским образованием, — лощеные, красивые, даже и доброжелательные молодые люди едут охотиться в горное селение. И то, что они там видят, — это все ведь не выдумано. Это реальность нищеты и унижения, когда единственным способом для населения заработать свои гроши становится организация таких охот. На барсов (но барсов уже мало осталось) или на горных баранов, которых у нас называют «Марко Поло» — потому что Марко Поло их первым описал. Террорист — всего лишь человек, отказавшийся терпеть. Легко провозгласить его орудием абсолютного зла, но попробуйте понять, каким гигантским расколом вызвана проблема. И противостоять террористу в результате приходится тому главному герою, ради которого и написан роман, — всех спасает одинокий человек культуры, аутсайдер, по сути. Ему одинаково враждебны все — и власть, и богачи, и новые хозяева; ему физически нет места. Но спасение только в нем.

— Вы тоже, кажется, чувствуете себя иногда старым, изгнанным из стаи барсом, с которым у вас сравнивается герой?

— В печальные минуты — да. Но такое самоощущение не особенно плодотворно. Ничего, этот барс еще поохотится.

— Вы опубликуете когда-нибудь давно обещанный роман «Богоматерь в снегах»?

— Это книга трудная, она о сталинизме, и чтобы найти старые наброски — понадобится перелопатить тонну бумаги в архиве. Я тогда раньше времени проанонсировал публикацию и наказан за гордыню — вещь до сих пор не дописана. Но я о ней помню и к замыслу вернусь.

— К вам прислушиваются в Киргизии?

— В делах литературных — да.

— А в политических?

— А в политических — я не думаю, что писателю нужны инструменты прямого влияния на власть. Это развращает, и вообще — зачем? Писатель должен останавливать людей от крайних ситуаций, тех, в которых действительно не остается выбора. Я опубликовал в Киргизии статью, открытое письмо, с призывом найти формулу согласия. И эта формула найдена, достигнут компромисс по Конституции, ситуация разрешилась, в общем, мирно... Я на это надеялся с самого начала.

— Но к самому феномену «бархатной революции» вы относитесь, надо думать, без восторга?

— Я к нему отношусь как к данности. Видимо, это неизбежный этап в развитии страны, коль скоро это в почти одинаковой форме случилось на постсоветском пространстве пять раз. Поэтому же я не верю в какую-то организацию «бархатных революций» извне — их могут поддерживать, но происходят они сами, по причинам объективным и понятным. Восторг испытывать не стоит, но ужасаться — тоже: нация постигает взаимосвязь свободы и ответственности. Учится не только быть свободной, но и договариваться и познавать себя. Вероятно, это этап неизбежный — после той, во многом дарованной свободы, которая осуществилась в начале девяностых. Если народ сумел обойтись без кровопролития и договориться — значит, созрел для подлинной свободы.

— Я не могу не спросить о вашем отношении к Советскому Союзу...

— Спрашивайте, но не обещаю, что вам понравится ответ. Я всегда повторял и сейчас скажу: для пространства, называемого сегодня постсоветским, советское решение национального вопроса было оптимальным. Советская власть вела в Средней Азии — говорю о ней, потому что знаю ее, — не колонизаторскую, а цивилизаторскую политику. Вместе с Россией наши страны вышли на мировую орбиту. Осуществился огромный прогресс — не обходившийся без ошибок, жертв, заблуждений, — но винить в этом одну Россию было бы безответственно. Многое делалось руками местной власти, в том числе и репрессии. У Советского Союза было много грехов и пороков, но национальная и культурная его политика заслуживает доброй памяти. Вот вам недалекий пример — Афганистан. Это наш сосед, он рядом, и афганцы всегда гордились независимостью. Тем, что их никто не колонизовал. Посмотрите на то, к чему они пришли. Думаю, это намного хуже советского варианта...

— Этот ответ мне как раз очень нравится.

— Ну, я рад.

— А как вы думаете — сумела советская власть чем-то заменить религию?

— Я атеист, не скрываю этого, и больше того — думаю, что только атеист может быть по-настоящему веротерпимым. Мне нравится в мусульманской стране изучать ислам, в европейской — христианство, я проникаюсь ими, как проникаются культурой, но ни к одной конфессии не принадлежу. Здесь мне близок Гете — «Кто знает единственную религию, не знает ни одной». Искусственная религиозная ограниченность, думается мне, не приводит, а уводит человека от истины. Да, Советский Союз нашел, чем заменить религию. И для многих эта замена работала. Он предлагал верить в народ, в великую человеческую совокупность, — идеи, близкие богостроителям начала века. И народ уверовал, что способен творить чудеса. Одним из таких чудес был космос — космическая тема меня всерьез занимала, тем более что и Байконур расположен в Средней Азии. Никто на моем веку не мог подумать, что человек шагнет во Вселенную. Думаю, на моей памяти это было самым большим и самым общим счастьем. Люди оказались не готовы к собственному могуществу и к новому знанию — о чем, собственно, и написан роман «Тавро Кассандры». Но к идеям советского проекта — на новом этапе — они рано или поздно вернутся. А религиозная и национальная замкнутость будут признаны уступкой прошлому.

— Вы не думали продолжить «Тавро»? Вещь кажется искусственно оборванной, там были отличные сюжетные возможности...

— Думал об этих возможностях, потому что действительно исходная ситуация — возможность предсказывать судьбу человека, когда он двухмесячный зародыш, — дает шанс пофантазировать. Сама проблема остра — имеем ли мы право лишать человека права на рождение, если известно, что он вырастет тираном? И как это объяснить родителям? И если весь мир будет преследовать таких родителей, то не заслуживает ли он тирана и в самом деле? Но я ограничился тем, что написал: мне важна была именно тема неготовности человечества к новым знаниям и новым вызовам. Так и оказалось, к сожалению.

— Что вы особенно цените из написанного?

— Из своих детей трудно выбирать... Пожалуй, «Пегий пес, бегущий краем моря» — самый удачный пример вымысла: я ведь не Рытхэу, быта нивхов и вообще северных народов не знал совсем. Владимир Санги, нивхский писатель, которому и посвящена повесть, — дал мне крошечный толчок, рассказал легенду о мальчике, которого несколько суток носило по волнам. Все остальное — вселенную и мифы этих людей — я придумал сам, и получилось, кажется, убедительно. Кстати, вот вам пример героя, выжившего вопреки всему. Не такой уж я пессимист.

— К вам много детей привели сегодня. Вы говорили им какие-то напутственные слова — какие именно?

— Расти умным, люби родителей. Этого достаточно...

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив