Человек из Буэнос-Айреса

werewolf0001 — 31.08.2021 Книга пишется - чем дальше тем получается страшнее...


03 марта 1917 года
Петроград

Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами ещё ограждает нас от ярости народной…

М. Гершензон
Вехи

В 1934 году П.Б. Струве заявил на каком-то собрании эмигрантов, что у него по существу есть лишь один повод для критики последнего русского императора, а именно, что тот был слишком мягок с революционерами, в то время как их следовало безжалостно уничтожать. Монархист В. Шульгин с улыбкой спросил, не считает ли Струве, что и его самого тоже следовало бы уничтожить.
— Да! — ответил Струве, сильно волнуясь. — Да, и меня первого! Именно так! Как только какой-нибудь революционер поднимал голову свою — бац! — прикладом по черепу…

А вот и вокзал. Мимо – медленно плывет перрон… знакомый, запруженный толпой перрон. Их встречают.
Гучков чувствовал в это время… усталое торжество. Да, усталое торжество. Он, наконец-то сделал это.
До власти – шаг!
Из классного вагона он не вышел – выплыл. И тут…
Шульгин крикнул в толпу
- Да здравствует Император Михаил!
И толпа стоусто взревела
- У… суки!

Здесь и сейчас, на перроне вокзала – происходила трагедия. Сколько их было, этих трагедий, и главное – сколько будет еще. Впереди – голод, восстание Кронштадта, снова голод, гражданская, потом Финская, потом блокада. Всевластие НКВД, пуля в затылок Кирова, идущий по Смольному Ягода с револьвером, сын аптекаря, истошно орущий – лицом к стене, руки по швам! Осьмушка хлеба в блокаду. Ославленный на всю Россию бандитский Петербург, тамбовские и кумаринские. Все это имеет на самом деле один и тот же корень – конфликт, и даже не конфликт – а полная несовместность низов и верхов, «ваты» и «элиты». И впервые это в полный рост проявилось именно на том перроне, когда в ответ на восславление нового Императора – толпа единогласно ответила: «У, суки!».
Это все… сложно сказать, когда все это появилось. Можно сказать, что при Петре Первом – а может и ранее. Тут вторично все – и крепостное право, и административная вертикаль, и самый умышленный город на земле. А первично вот что – низы и верхи общества были двумя разными народами, хоть и говорили на одном языке и были одного и того же цвета кожи. И низы – никогда не имели не только своего государства, но и сколь-либо значимого политического представительства. Причем махровые монархисты и радикальные марксисты были едины в одном – в своем стремлении сделать «темному народу» хорошо, не спрашивая при этом, а чего же хочет сам темный народ и как он сам видит свое будущее.
Причем это нельзя было сводить к конфликту дворян и народа, как это было во Франции. Не только дворяне, но и профессиональные военные, инженеры, студенты, интеллигенты, богатеи, староверы – они все были чужды народу и не понимали его. И не желали понимать. Они были выше, мудрее, богаче, властнее, прозорливее народа. Их ряды все время пополняли выходцы из народа, те, кто получил образование или чин или звание или разбогател – и все они за редким исключением первым делом стремились оторваться от народа как можно дальше, забыть как страшный сон свои корни, существование в народной толще*. Забыть деревню, сход, земельную полоску, то как именно им повезло разбогатеть. Революция выявила их претензии к аристократам, и претензии эти были в том, что аристократия не принимала их в свои ряды. Прими – и не было бы сейчас более ярых защитников трона, гонителей и палачей – ибо знали бы, откуда они и боялись туда вернуться. Им было бы что терять.
А народ… народ терпел, выпоротый и униженный – пока девяти миллионам мобилизованных не дали в руки винтовки. И вот тогда то и выяснилось, что на все посулы и слева и справа, на все лучшие намерения и добрейшие пожелания – народ отвечает одним – у, суки**!

Как их только тогда не убили прямо на перроне.
Уже год спустя будут убивать. Сразу, особо не церемонясь. Пристрелить буржуя или кадета – и дело с концом. Злое «бей шляпу!» - как норма. Но тогда были первые дни революции, и толпа наряду с яростью сохраняла и некое благородство, победительное благородство. Как ему только пришло в голову кричать – дайте сказать! Но это подействовало – толпа поволокла его в железнодорожное депо, где начался митинг…
Гучков редко говорил публично – просто не к месту было. Но если бы он выбрал, к примеру юридическую стезю, то несомненно стал бы одним из лучших судебных ораторов страны. Он был великолепным логиком и оратором, просто не часто использовал этот дар. А сейчас – жизнь не оставляла ему другого выбора.
Его оппонент был необычный – ражий детина, в пальто, которое было ему мало. Он был весь какой-то нескладный, угловатый, угрястый, с нечистым лицом – но он был свой. Толпа на уровне инстинкта это чувствовала – свой. А Гучков был толпе чужим…
- Дак это что же получается – заорал детина в ответ на высказанные аргументы – опять нам ярмо? Нет, не пойдет! Долой!
- Товарищи! – крикнул Гучков – идет война! Нельзя без власти! Мы, депутаты Государственной Думы изберем правительство, которое будет работать в интересах народа, а не в интересах царской клики!
- Не жалаем! – не унимался детина – долой! Долой! До-лой!
- Долой! – злобным ревом отозвалась толпа
И Гучков вдруг осознал – до печенок проняло – что им и в самом деле все равно, что им говорят. Они что хотят, слышат, что не хотят – не слышат. Что хотят – то и делают. Он никогда не победит этого выскочку, который тут, на вокзале, наверное, работает, чтобы он не сказал, какие бы аргументы не привел. Толпа не будет слушать его, депутата, чтобы он не сказал. Она послушает этого ражего выскочку. Потому что он – свой, он такой же как они все. А он, депутат Гучков, член ВКГД – для них чужой. Значит, он не прав. И никогда не будет прав.

Я видел что происходило. И Гучков видел меня. Не успев встретить Гучкова – меня вместе с толпой втащило на двор депо, где с паровоза и выступа Александр Иванович перед своими потенциальными избирателями. Или избивателями.
Их человек двести, не меньше. У меня при себе было два пистолета и граната. Но я понимал, что это – ничто против двухсот человек. Восемь зарядов в одном пистолете и десять в другом. Восемнадцать. Нет, семнадцать. Один оставить для себя…
Я не для этого сюда приехал. Не для этого родился и прожил жизнь. Но я к этому пришел. Я, американец, сотрудник секретной разведки Госдепартамента США – должен спасти этого человека на трибуне, который станет президентом России. Братской республикой в свободном содружестве наций, такой же, как США или Аргентина.
Страшно? А как думаете? Подобного тому, что тут происходило – я ни разу не видел. Обычно после того, как появляется полиция, рабочие разбегаются. Но не здесь. Здесь – разбежалась полиция, сожжены участки, перебиты городовые, что по американским, что по аргентинским меркам – такого просто быть не может. Но это есть. Это сделали вот эти люди. Они и дальше готовы убивать. Только чтобы вышло «по их», как они хотят. Ради этого толпа – человекозверь – разорвет в мелкие клочья любого.
И все равно – я был внутренне готов. Решил – если Гучкова стащат с трибуны и будут убивать, брошу гранату в середку и открою огонь из обоих стволов – и будь, что оно будет***...
И тут – за спиной требовательно засигналил клаксон.

Нас всех – спас Митька. Не знаю, как ему пришло в голову нажать на клаксон изо всей силы – но резкий, требовательный звук, знакомый петроградской толпе – немного смутил ее и сбил настрой на кровь.
А потом…
Потом был Гучков. Я не знаю, как ему это пришло в голову… я никогда этого не забуду, потому что именно такими вот жестами – и творится история. Он с какой-то отчаянной, не мрачной, а вызывающей решительностью – выхватил из кармана какой-то документ, с остервенением принялся рвать его, крича: не надо вам царя? Не надо царя?! Нет вам царя! Вот вам! Вот! Живите без царя! Живите, как хотите!
И, закончив рвать, с остервенением швырнул истерзанную бумагу – царское отречение - в лицо толпе. А та как то – виновато, и в то же время упрямо - молчала …

- Вот. Выпейте…
…
- Выпейте, говорю.
Как я вывез Гучкова и Шульгина с того вокзала…
Толпа, получив свою жертву, утихла. Стала расходиться. Я потом понял это удивительное свойство русской революционной толпы, свойственный ей перепад настроений. Она злобна и дика, но если принести ей жертву, и не просто принести – а принести с надрывом, с криком, с порванной на груди рубашкой – толпа может поверить. И поверив, помиловать и отпустить. Я не знаю, откуда это – от крестьянских сходов что ли, где кому общество поверит, тот и прав. Сколько же великих, драматических актеров тогда пропадает в этом народе…
Мы правили к Думе, а Гучков сидел в углу машины, забился в этот темный угол, пил виски стуча зубами о стакан и все время монотонно повторял одно только слово – мразь, мразь, мразь…
Это он про свой народ…

В Думе мы почти никого не застали – как оказалось, весь совет старейшин Думы поехал на квартиру княгини Путятиной, где сейчас находился Михаил Второй, Император Всероссийский. Причем выехали больше часа тому.
День был хороший… светлый, солнце так и светило, точно пытаясь отквитаться за время своего отсутствия. Красный цвет – реял над толпами: на знамена порвали даже подходящего цвета портки…
Гучков так и сидел в машине, не в силах выйти. Митька стоял на подножке, подставляя весеннему солнышку свое рябое, улыбающееся лицо – он и думать, не думал, что возможно, только что изменил историю своей страны.
Мы с Шульгиным – стояли по другую сторону машины – Шульгин курил, я мелкими глотками отхлебывал бурбон, пытаясь прийти в себя. Шульгин сохранял какое-то подобие невозмутимости… он бы не робкого десятка, Василий Шульгин, всего через год он начнет создавать первую в России частную разведсеть - Азбуку
- Как бы хотелось… - сказал он задумчиво – знаете, как в фантастическом романе. Какая-нибудь машина… с газами. Нажать на кнопку – и чтобы всех их больше не было. Всех этих… с флагами… в обмотках… с винтовками… Какая же все-таки мразь наш народ. Какая же это в сущности мразь…
Я отхлебывал терпкий, кентуккийский бурбон, стараясь не смотреть на разверзающуюся передо мной русскую бездну… но бездна сама настойчиво лезла ко мне… лезла сорванными глотками лозунгов… кровавыми пятнами знамен над серой, густой толпой улиц… по-весеннему ярким солнышком…

А в это время – на столе одного из кабинетов МПС Бубликов и Ломоносов пытались собрать затоптанные в грязь и прочесть куски отречения. Их спешно собрал и принес на Фонтанку один из большевистских агентов в депо, член РСДРП с 1903 года. Именно он и с товарищами подговорил толпу на смертоубийство - да не вышло.
Им это удастся. Они наспех, используя находящуюся тут же бумагу – перепишут отречение и пустят его в печать, используя собственную типографию МПС. Депутат Бубликов, инженер с миллионными доходами. И профессор Ломоносов, изобретатель тепловоза, член коллегии МПС…
Оба выживут. Оба умрут на чужбине…
Вот в этом то и заключается одна из тайн Февраля. Уже в новой, демократической России проведут исследования и выявят, что манифест Императора об отречении – грубая подделка. Но при этом – несколько людей независимо друг от друга подтвердили что Император отрекся, да и сам он от того не отказывался.
Ответ – здесь.

* То чего не все понимают: особенность противостояния верхов и низов России заключается в том, что верхи постоянно пополняются за счет низов. И противостояние продолжается в еще более яростной форме. Те кто «из грязи в князи» не испытывают к тем кто остался там, в грязи ничего кроме презрения и ненависти
** Возникает вопрос, а имел ли когда-либо этот темный народ свое государство – ведь даже Ленин, как сейчас видно, был просто лучшим укротителем народной стихии, но ни в коем случае не основателем государства народа. Ленинизм закончился сталинизмом, который прямо проистекал из ленинских практик, был их логичным и страшным завершением. 1991 год – это эмансипация чиновничества, но не народа. Возникает вопрос, а имел ли когда-либо простой народ государство, которое он мог бы без задней мысли назвать своим?
*** ГГ в своих мыслях был не одинок. В тот же день, бывший начальник жандармерии Петербурга, М. фон Коттен, остановленный матросами и опознанный – открыл огонь из своего Браунинга, желая продать подороже свою жизнь. Убил на месте пятерых, тяжело ранил троих. Разъяренные матросы долго стреляли и кололи штыками уже мертвого генерала, потом выставили у трупа караул, запрещая хоронить.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив