Без названия

maiorova — 15.01.2024 Окукливаюсь я добросовестно, с чувством, с толком, с расстановкой. Вот нашла себе игрушку: Национальный корпус русского языка ruscorpora.ru. Особенно утешителен корпус поэтический, который, оказывается, можно проверять на присутствие в нем различных животных, составляя мини-сборники. Например, «Скаты в русской поэзии». Кстати, ската и, внезапно, тушканчика ввёл в российское стихосложение Василий Жуковский. Ската за плавничок, а тушканчика за лапку.

...и, качаясь на дышле,
Скромно висел в чемодане домашний тушканчик Вздыхалов.

Чем плохо? Это из протоколов Арзамасмкого заседания. Спроси меня кто, сказала бы, что это Заболоцкий.

Всего про тушканчика в корпусе десять стихотворений, про суслика (вы его не видите, а он есть) — тридцать шесть, а про сурка аж сорок шесть!

Барсук, еж, суслик и сурок
В норах глубоких засыпает;
Медведя в лапах жир питает,
Не выходяща из берлог.

Это «Октябрь» Якова Орлова, 1799 год, между прочим. Сразу вам два зверя, дотоле не упоминаемые. С барсуком раньше успел баснописец Львов в притче «Мартышка, обойденная при произвождении», а с ежом - баснописец Хемницер. Барсук упоминается тридцать шесть раз, еж двести четыре. Хотя к его словоформам присчитали и старославянское «еже». Интересный факт: еж морской попал в стихи раньше ежа земного, благодаря охальнику Баркову, подробно описывавшему древнеримские пиры периода упадка.

Тихоходку я искала, но не нашла. А между тем Игорь Северянин писал:

Как тихоходка-канонерка,
В час восемь делая узлов,
Трусящею рысцой ослов
Плыла эстонка-иноверка.

То есть слово-то он употребил, но не в значении «микроскопическое животное», а в значении «транспортное средство с тихим ходом». Больше повезло амебе: её воспели Саша Чёрный, Брюсов, Ходасевич, Софья Парнок:

Есть свое небо и у амебы,
С сонмом своих амебных святых,
Есть и герои, и Клеопатры,
Пафос любви и безумных дел.


А инфузорию положили под микроскоп своего творчества Некрасов, Бенедиктов, Мережковский, Заболоцкий, Михаил Светлов, Слуцкий, Тарковский и Юнна Мориц.

Самая любимая высшая обезьяна русской поэзии - горилла. Тридцать шесть стихотворений, хоть брошюру издавай, при том, что про шимпанзе вего лишь семь (не только ожидаемые Сельвинский, Гумилев и Маршак, но и внезапно Крученых, Нина Хабиас... В самом звучании слова шимпанзе есть нечто футуристическое), а про орангутанга восемнадцать.

Вся разность жизни в разности Движенья,
А в протчем все равно растут как гриб;
Агаты, литофиты, прозябенья,
Полип, орангутанг и караиб
Равно живут и переходят в росты,
Имеют пищу, силу, плод, наросты
И, может статься, чувственный орга́н;
Кто испытал, не дышит ли тюльпан?

Это Пётр Словцов, историк и поэт (1886—1934), глубокомысленно, хотя караиб вправе обидеться.

Меньше всех повезло гиббону. До 1957 года это благозвучные слово появлялось в стихах наших лишь как фамилия английского историка. А в 1957 году Глеб Горбовский написал «В зоопарке»:

Мы – обезьяны: я, жена
и наша дочка – обезьянка.
И мы не знаем, чья вина,
что наша клетка – не полянка,
не роща? Что бананов нет,
и что глазеют почему-то
на нас... и что народ одет,
а мы же – даже не обуты?
...Задумчив стал отец-гиббон,
скрестил угрюмо ного-руки.
А к клетке шли со всех сторон
его праправнуки и внуки.
Он показал им часть себя,
и часть была того же цвета,
как и флажки, что у ребят,
как некоторые
из беретов.

Суриката, кузиманзе, бинтуронг, капибара и коловратка пока ещё не получили поэтического воплощения. Орфеи и Гомеры современности, дерзайте.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив