Без названия

chipka_ne — 07.04.2021

Рука уже не болит, но печатаю с осторожностью — на апрель-май столько работы, что надо бы поберечься. 

Поэтому от новых лонгридов пока воздержусь.

Хотя есть о чём писать.

В понедельник младшенький из близнецов в армию пошёл (у старшего призыв в ноябре).

В голове не укладывается. 

Ведь совсем недавно их привезли домой вот такусеньких — поперёк кроватки вдвоём лежали...

А нынче — слов нет. Хвастаться пока не буду — может, выложу красавцев под замком для тех, кто не сглазит.

Вспомнила давнюю свою самую первую подопечную бабушку Наву из кибуца. У неё тоже при ней первый внук в армию пошёл, только была она постарше меня, не говоря уж о том, что жизнь её потрепала так, что нам и не снилось — Аушвиц и Берген-Бельзен были её «университетами». 

Была она маленькой даже по сравнению со мной да ещё и сутулилась сильно из-за полученной в лагере травмы позвоночника. 

А внучек, приехавший показаться в новой форме, был амбал, спецназовец под два метра — ему даже согнуться к бабуле было нелегко, легче оказалось  поднять её, маленькую, да поставить на табуреточку, чтобы она положила ему ладони на голову для благословения и запричитала: 

— Эяльчик, солдатик мой маленький!

«Эяль» — это оленёнок, если что, и да, израильтяне так говорят «эяльчик» — окончание «-чик» занесли в возрождённый иврит, прибывшие из России отцы-основатели. И хорошо рифмуется с «хаяльчик» — солдатик.

И «эяльчик-хаяльчик-катанчик» послушно стоял, склонив стриженую башку и хлюпал носом вместе с бабушкой. 

Я не случайно про это вспомнила — израильтяне в курсе (надеюсь) — у нас сегодня День Памяти.  Поэтому просто напомню ещё раз про одну из многих — про бабушку Наву, рассказом из двух постов, написанных два года назад.

...а нынче напишу про семью, где я проводила больше всего времени, и на этот раз я не буду придумывать им имена – звали их Нава и Хаим Вайс и родом они были из Словакии, а давным-давно при рождении были у них другие имена – Чарна и Ондрей (Нава на иврите — это и есть чернушка). Общалась я в основном с бабушкой Навой, потому что дед Хаим был к тому времени почти лежачим и с прогрессирующей деменцией. И – да –  дедушка Хаим не всегда успевал дойти до туалета, но я как-то с этим справилась без особой моральной травмы. Потому что мне о нём запомнилось другое – психогериатр требовал, чтобы мы постоянно в мелочах тренировали дедову память – он, как это всегда бывает при деменции, помнил события далёкого прошлого, но забывал имена детей, внуков и ближайшего окружения. Поэтому каждый раз, когда я приходила, баба Нава спрашивала его строго: "Хаим, кто пришёл?", а он улыбался мне навстречу совершенно детской счастливой улыбкой и с такой же простодушной детской хитростью отвечал: "Малах! (Ангел)". 

Так что – ежели кто-то на этой работе возился с дерьмом и ничего другого не помнит – его проблема, а мне лично больше нравилось работать ангелом. 

Но сейчас я хочу рассказать всё-таки о бабушке Наве, потому что именно она всегда вспоминается мне во время предпасхальной уборки. Родилась и выросла она в городе Межилаборце – нынешняя Словакия, тогдашняя Чехословакия, автономия под названием Подкарпатская Русь – регион с преобладанием православного населения. Андрей Вархола, более известный миру, как Энди Ворхол именно из тех краёв. Но про Ворхола вы прочтёте где угодно, да хоть бы и в русской Википедии, а про семью девочки Чарны – только здесь. Семья была ортодоксальная, как и большинство евреев маленького городка, но в то же время продвинутая, образованная и зажиточная. Мама была попроще, говорила на идиш, а у отца родным языком был немецкий, он во времена австро-венгерские хорошую гимназию закончил. Все священные книги, махзорим, книги псалмов, пасхальная Агада и свиток Эстер в доме были с параллельным переводом на немецкий. Нынче в просвещённых кругах много споров на тему – стоит ли растить детей билингвами, не запутать бы ребёночка, а тогда, на развалинах империй народ этим как-то не заморачивался – дети сами собой росли многоязычными: у Чарны в семье говорили на идиш и немецком, естественно (похожие же языки), на чешском и словацком – потому что государственные, на русинском – потому что вокруг – сплошь русины, польский, русский и украинский тоже понимали (а чего там понимать, если знаешь три славянских языка!), ну, и на мадьярском понемножку (наследие Австро-Венгрии).

Детей в семье было восемь, Чарна – старшая, единственная дочка и маленькая мама. Но её в семье так любили и баловали, что она абсолютно этой ролью не тяготилась. Одно из первых воспоминаний – мама с папой нахваливают перед гостями пятилетнюю хозяюшку за то, как красиво она разложила вышитые салфетки на столе, и гордая похвалой девочка показывает гостям вышивку и добавляет скромненько:
"Это тоже я сделала. Давно – ещё когда была большая". 

Все братья, как положено, с трёх лет ходили в хедер, а Чарну учили дома, да так хорошо, что вскоре она помогала братьям делать домашние задания и шпарила наизусть цитатами из Талмуда. В обычной школе она тоже была круглой отличницей, когда приезжал в Межилаборце президент Масарик, именно её, еврейскую девочку, выбрали для того, чтоб зачитала приветственное слово. И – да – не помнила она антисемитизма в ближайшем окружении. А помнила, например, случай, когда старенькая её прабабушка уже в глубокой деменции в очередной раз вышла со двора, да и заблудилась, такое не раз случалось и всегда добрые люди её обратно приводили, но в тот раз она заблудилась в Песах, забрела в булочную на соседней улице и пожелала булочки отведать. Продавщица-словачка на неё руками замахала: "Да что вы, пани – у вас же Песах, вам нельзя квасное!" Заперла лавку, взяла старушку за руку и вернула домой со словами: "Следите за старой пани, она чуть не согрешила ненароком!"

Чаще всего из всей погибшей семьи вспоминала Нава младшего братика, последыша, "мизинек" – он родился, когда матушке её было  хорошо за сорок и выглядела она уже не как мама, а как полноценная бабушка. Ох, уж эти самые-самые младшие братики, выросшие на руках у старших сестрёнок – у меня папа был такой, "мазунчик", вынянченный любимой сестрой Марусей, которая всю жизнь звала его "княжич-королевич"! Вот и этого иначе как "крулевичем" не звали, был он голубоглазым и златокудрым, в пять лет умел читать на идиш, иврите, арамейском и немецком, пел песенки на всех звучавших в Межилаборце языках - чудо-дитя, утеха родителям на старости лет, маленький принц – кто знает, какие еще таланты раскрыла бы в нём жизнь. Преждевременно постаревшую свою матушку он искренне считал самой прекрасной красавицей, перед сном усаживался возле неё на постели и гладил по лицу, пытаясь разгладить морщинки – ведь если каждый вечер гладить, они разгладятся непременно, он наверное знает – и мама станет ещё красивее! 

Ещё в четыре годика он полюбил вместе с отцом, страстным филателистом, разглядывать, сортировать и наклеивать марки в тяжелые альбомы, знал наизусть названия всех стран и столичных городов. Однажды он поразил приятелей отца – в одну из суббот страшного 38-го года – ещё до Мюнхена, но уже после аншлюса, он возился, напевая, с кубиками на полу, а за столом взрослые вели по-немецки тяжкий, не субботний совсем разговор – об Австрии. И вдруг весёлый малыш прервал свою песенку, нахмурил лобик и сказал: "Так что теперь – австрийские марки переклеить на страницу Германии, если Австрии больше нет?" – пять лет ему тогда было.

Не было в Межилаборце человека, который на этого ребёнка мог бы смотреть без улыбки – поэтому даже когда началась война и рухнула прежняя жизнь, он один продолжал, ничего не боясь, убегать на улицу к друзьям-приятелям – выросший в любви и нежности, он не представлял, что кто-то может пожелать ему зла. Он не был похож на еврея, пейсики у него смешивались с буйными кудрями, которые мама при всей своей ортодоксальности, жалела состригать совсем коротко, а фуражечки тогда все мальчишки носили – евреи и неевреи. 

И когда появились в городке первые немцы, для него ничего не изменилось – немцы вошли не как в киношке про войнушку – без стрельбы, криков "Хальт" и свирепых овчарок: просто появились новые люди в красивой форме на блестящих автомобилях и мотоциклах. Воевать в этом сонном городке им было особо не с кем, многие скучали и от скуки катали местную ребятню на мотоциклах, разучивали с ними немецкие песенки под губную гармошку и угощали шоколадом. И белокурый маленький принц вместе со всеми катался на мотоцикле и вежливо брал из рук красивого солдата конфетку, чтоб потом отдать приятелям – знал, что некошерное, но стеснялся обидеть доброго дяденьку. А конфет ему доставалось больше, чем всем прочим – по-немецки он говорил с настоящим венским акцентом. 

…Я всё никак не доберусь до предпасхальной уборки в семье Чарны – последней предпасхальной уборки перед депортацией, весной 1942 года. Депортации из Межилаборце начались в конце марта – за полторы примерно недели до Песаха. Большая часть евреев к тому времени дошла до последней степени отчаяния – какая уборка и какие поиски квасного, когда в каждой семье есть уже умершие от голода и болезней или застреленные без причины средь бела дня на улице, и какой тут Песах, праздник свободы! Отец, который был главным религиозным авторитетом в семье, периодически впадал в прострацию и застывал за столом, глядя перед собой невидящим взором. И тогда мама, всегда молчаливая, рано ссутулившаяся, с измученным, морщинистым лицом и почти беззубым ртом, сказала тихо и твёрдо, став даже выше ростом:
- У меня дома к Песаху будет чисто – не дождутся!

…И действительно – никогда в жизни они так не убирались, как в этот последний раз. Отец, воспитанный в патриархальных традициях, главный кормилец, никогда не прикасавшийся ни к метле, ни к тряпке, вдруг словно проснулся, засучил рукава и подключился к работе, до которой прежде не снисходил. Они вместе перетряхивали страницы книг, выворачивали карманы в ещё не проданной одежде, вытряхивали оставшиеся старенькие половички (хорошие ковры, одежда и посуда давно были обменяны на продукты). Дома ещё оставались скудные запасы квасного – муки и круп – их надо было продать временно, как всегда делали, за символическую цену. Продавали обычно соседке-польке, которая в мирное время каждый раз подшучивала:
- А вот возьму, да и оставлю себе после Песаха все ваши закрома за грошик, хоть раз да обману жида!
В этот раз знали, что продают навсегда, и вызванная для дежурной сделки соседка разрыдалась: 

- Панбог не дома!

…Угнали их днем, в канун Песаха. Дом к утру был чист от квасного, полностью готов к Седеру и завтракали на улице.
Как люблю я в Израиле в последний раз завтракать с хлебом в канун Песаха, сидя на зелёной лужайке или на балконе и перекликаясь с соседями под нежарким ещё солнышком!
Но в Межилаборце в тот год зима была заодно с немцами, март был снежный, холодный, лишь в этот день началась оттепель и завтракали, стоя по колено в снежной жиже, и глядя на это, во второй раз, как жена Иова, возопила соседка-полька:

- Панбог не дома!

…Седера не было. Угнали всех – и маленького нежного принца никто не захотел спасти – не помогли ни голубые глаза, ни золотые кудри, ни прекрасный немецкий язык. 

Вскоре их разлучили — Чарну отобрали, как молодую и работоспособную, а мать, отец, бабушка, младшие братья — все погибли. 

...В семье Чарны большинство из того, что называется "сифрей кодеш" – священных текстов – было с переводом на немецкий язык. И знаю я это не со слов бабушки - я эти все молитвенники видела у нее в доме. После войны, перед отъездом в Израиль, Чарна (тогда еще Чарна, не Нава), решила проведать родной город. Их хороший, добротный дом, как и часть других еврейских домов по соседству, был сожжён вскоре после депортации – бог знает, что там переклинило в практичном германском мозгу – может, решили показать, что не жаждой наживы они руководствуются, вытравляя следы проклятой расы с земной поверхности. До поджога еврейским добром поживились соседи – хотя самое ценное давным-давно уже было конфисковано, продано, либо обменяно на продукты. И вот, что неожиданно – та самая польская соседка Стефка, которой регулярно продавали хамец и которая была вообще-то дамой склочной сварливой и жадноватой, оказалась в числе немногих, кто не решился прикоснуться к дармовому добру – не взяла ни доски, ни нитки, а дождавшись, когда грабёж закончится, пошла разыскивать то, что другим не понадобилось – собрала рассыпанные еврейские книги и письма. Потом всё раскаивалась в том, что постыдилась пойти вместе со всеми сразу, потому что кто-то позарился на дорогие, в роскошных переплётах семейные альбомы, но забрать решил пустые, а перед этим вытряхнул из них все фотографии – и не просто вытряхнул, а изорвал, истоптал и изгадил. Книги же уцелели чудом, благодаря Стефкиной горластости и сообразительности – когда она из окна увидела мужика, который примеривался надергать страниц на самокрутки, то заорала дурным голосом:
- Не трожь жидовские письмена – они заговоренные! На всю семью порчу наведут! 

Перепуганный мужик шарахнулся, перекрестился, да и отбросил заразу от греха подальше. Так Стефка потом почти все и подобрала, а среди изорванных и загаженных фотографий нашла только две целые: отцовскую - из последних, и мамину - крошечную, девичью, снятую для каких-то документов. Фотографий братьев и маленького "крулевича" собрать даже по клочкам не удалось. Эти два увеличенных родительских портрета и висели у бабушки в доме над полкой с отцовскими книгами, и каждое утро она, встав на табуреточку (росточек у неё был еле-еле полтора метра), целовала их, как мезузу. И добавляла со вздохом:
- Спасибо Стефке горластой – я ведь маму вот такой молодой и красивой, с высокой причёской в жизни не видела… 

И ещё об одном горевала Нава – что будет после её смерти с отцовскими книгами? Можно, конечно, отдать в библиотеку при кибуцном Бейт-Мидраше, но, если честно, кому они там нужны? Кто захочет брать в руки еврейский молитвенник с немецким переводом? Кто сможет разобрать готический шрифт на плотной, пожелтевшей, но ничуть не обветшавшей бумаге? Кто оценит красоту перевода еврейских текстов на "Hochdeutsch": "Нет, ты только послушай, как это звучит," – я слушала и изумлялась – надо же, оказывается, по-немецки можно не только кричать "Хальт!" и "Юден раус!"… 

И тут в кибуце открыли молодёжный ульпан-гиюр. Мне он был без надобности, я свой курс уроков подготовки к гиюру к тому времени прослушала, мы с дочками уже прошли бейт-дин, сыграли с мужем еврейскую свадьбу с хупой (самое время – после двадцати-то лет семейной жизни), и ждали только бумаг из Министерства по делам религий. Но в программе ульпана было много новых лекторов, в том числе и университетских, занятия на иврите и английском – почему бы и не походить два-три раза в неделю, благо график работы у меня гибкий. Заодно и почувствовать себя снова студенткой в компании разношёрстной и разноязыкой молодёжи, приехавшей со всех концов света – от Канады до Голландии. (Ну, и бесплатно – мне ж только дай чем-ничем бесплатно попользоваться!) 

Наряду с прочими, была в этой группе девушка из Германии. Немецкого её имени я не знаю, в кибуце она просила называть её на иврите -  Керен. Я ей как-то мельком сказала, что работаю с бабушкой, пережившей Аушвиц и Берген-Бельзен. Сказала и забыла, а она – немецкую педантичность никакими гиюрами не пропьёшь! – не забыла. И перед Песахом спросила меня, не нуждается ли семья моих подопечных в дополнительной помощи. Я сначала думала, что ей подработка нужна, но она, предупреждая вопрос, уточнила: бли кесеф! – бесплатно. Я, честно говоря, без энтузиазма отнеслась к её просьбе – всё-таки сказались определённые предубеждения, да и слишком уж Керен выглядела, как бы это сказать – идейно – такая пионерка-тимуровка, рвущаяся выполнить и перевыполнить план по переводу старушек через дорогу. Пардон за стереотипное мышление, но мне так и виделось, как эта картинно-белобрысая и конопатая девица аккуратно записывает в дневник: "в рамках мероприятий по искуплению вины немецкого народа перед евреями выполнена пасхальная уборка в семье бывшей узницы концлагеря".

Однако я привела всё-таки Керен к бабушке Наве — и как же стыдно мне было потом за дурацкие свои мысли! Дело не только в том, что в уборке был продемонстрирован высший пилотаж, на который способна только настоящая немецкая хозяйка. Важнее было то,что после уборки они с бабушкой ещё несколько часов просидели допоздна и никак не могли наговориться – на немецком, конечно же, языке, который в их устах и журчал, и пел, и рыдал, и смеялся, как весенний ручей в Карпатах. 

И отцовские молитвенники перед самым Песахом унесла домой, благоговейно прижав к груди и поцеловав предварительно каждый переплёт, белобрысенькая и конопатая заплаканная немочка, которая зачем-то решилась на такую вот перемену участи…

Оставить комментарий

Популярные посты:

figunet

Займ под залог автомобиля: автоломбард, банк или лизинг — сравнение условий и процентных ставок

yamamasha

«Преступление и наказание» - психологический триллер в Театре Гоголя

matsam

Великий день

jalla00

опять самокопание(можно не читать)

orientalist_v

Учения десантных кораблей Флота Южно-Китайского моря

kukmor

Упс

matsam

Вечернее

padolski

Продовольственная безопасность и вес пожилых: как доступ к еде влияет на

home_and_garden

Экзотическая Альстрёмерия

• Ранее
• Архив