Башня. Новый Ковчег-6. Глава 8. Шура Марков

two_towers — 20.11.2024

Шура Марков сидел на полу и в полном ошеломлении молча пялился на закрытую дверь маминого кабинета. Всё произошло очень быстро, Шура и понять толком ничего не успел — ещё каких-то пару минут назад он был там, рядом с мамой, а потом его приподняли над землёй, как куклу, встряхнули и выкинули вон, причём выкинули с такой силой, что Шура пролетел половину приёмной и упал, больно стукнувшись головой об острый угол секретарского стола.

Такого с Шурой ещё не случалось.

Болезненный, вялый и слабый, казавшийся значительно моложе своих лет (Шуре Маркову было десять, но никто не давал ему больше восьми), он, казалось бы, должен был стать лёгкой добычей для сильных и наглых. Но это было не так. Шуру никто никогда не трогал и пальцем: ни няни, которых он методично изводил своим нытьём, ни дети на детских площадках, ни одноклассники в интернате, ни учителя, ни воспитатели. Няни обычно уходили из их дома быстрее, чем мама успевала дать им расчёт, дети держались от него в стороне, а взрослые брезгливо морщились, думая, что Шура этого не замечает. Но Шура всё замечал, он видел на их лицах чувство растерянной гадливости, которую все они пытались спрятать за приторной вежливостью или фальшивым равнодушием. Так обычно смотрят на ползущего по стене таракана, содрогаясь от отвращения при виде блестящей хитиновой спинки. Даже в холодных глазах отца Шура видел похожие чувства, и да, отец тоже ни разу не поднял на него руку.

Поэтому, когда полковник Караев (Тимурчик — так называла этого человека мама, и сам Шура иногда шёпотом повторял это имя, стараясь копировать мамины интонации) с силой сжал его плечо худыми сильными пальцами, Шура от неожиданности задёргался и завизжал, пытаясь высвободиться, но полковник, вместо того чтобы отпустить, поволок его к двери и швырнул в приёмную, зло и громко выругавшись.

Всё это было нечестно, неправильно, и самым неправильным оказалось то, что Шуре было больно. Он сидел на полу, чувствуя, как набухает на затылке болезненная шишка, и в маленькой Шуриной душе поднималось большое недоумение.

Он с детства видел, как отец бьёт маму, подсматривал сквозь щёлку, сквозь неплотно прикрытую дверь, жадно, не отрываясь, как другие дети смотрят мультфильмы или захватывающее кино. Только в его кино всё происходило молча — ни ругани, ни криков, ни стонов, разве что с грохотом падал стул, который вдруг задевала мама. А отец словно выполнял тяжёлую работу, Шура видел, что он уставал — лицо его краснело, как от натуги, а под мышками, на светлой рубашке расползались пятна пота. А когда всё заканчивалось, отец просто опускал руки, а мама шептала: «Антоша, я сейчас, Антоша» и, сгорбившись, чуть прикрывая лицо ладонью, шла в столовую, откуда приносила отцу на подносе графин с янтарной, сверкающей жидкостью — Шура однажды попробовал и это было ужасно, ему показалось, что он проглотил огонь.

И в том немом кино всё было правильно. А то, что случилось с ним, с Шурой — нет. Потому что вдруг выяснилось, что, когда тебя бьют, это больно, и Шура оказался к этому абсолютно не готов.

— Шура? Шура, ты ушибся? Господи, совсем они там обезумели, так с ребёнком…

Туман перед глазами постепенно рассеивался, и сквозь ещё мутную пелену проступило участливое лицо Алины, маминой секретарши.

— Больно? Ты головой ударился? Давай я тебе помогу.

Она протянула руку и слегка дотронулась кончиками пальцев до его плеча, осторожно и брезгливо, как будто ей приходилось касаться мокрой и вонючей шкурки дохлого зверька. Шура хорошо знал это чувство — оно сквозило у всех них в глазах, отражалось на лицах, отдавало лёгкой, едва заметной дрожью при прикосновении, и эта женщина не была исключением. Она была такая же как все и даже хуже. Потому что она была красивой.

С красотой у Шуры были свои, сложные отношения.

Сам невзрачный и тусклый, похожий на свою бесцветную мать, Шура любил всё красивое: мамины украшения и блестящие безделушки, золотые запонки с круглым фальшивым бриллиантом (Шура стащил их у отца, но во всём обвинили горничную), пёстрые шарфики, серебряные ложечки, радужные стеклянные бусы, пластмассовые кукольные глаза — Шура их старательно выковыривал и рассовывал по карманам, — мерцающая фольга, начищенные медные пуговицы и, конечно же, мухи, чьи прозрачные крылышки переливались при свете лампы. Но Шура не сразу понял, что красота должна быть статичной: если блестящие, глянцевые глаза Шуриных кукол спокойно лежали себе в карманах брюк и, когда Шура доставал их оттуда, могли разве что закатиться под ковер, то с мухами дело обстояло куда-как хуже.

Для мух у Шуры были приготовлены аккуратные самодельные коробочки, он сам их старательно клеил из маленьких кусочков разноцветного пластика. Шуре нравилось слушать, поднеся коробочку к уху, как мухи бьются с монотонным, неутомимым жужжанием о тонкие непрозрачные стенки, но стоило только ему снять крышку, они тут же норовили улететь. Это было очень несправедливо, ведь Шура прикладывал неимоверные усилия, чтобы их поймать. Он подолгу высиживал в засаде у мусорных контейнеров общественных столовых, а потом заботился о своих мухах, делясь с ними тем богатством, что имел сам: кусочками сверкающей фольги и мелкими цветными стёклышками, найденными у тех же мусорных контейнеров. Шуру огорчало, что мухи совершенно не умели ценить это.

Знание о том, что красота вечна, только когда она неподвижна или мертва, пришло неожиданно.

Это случилось в тот год, когда мама в первый раз предала Шуру (потом она ещё неоднократно предаст его, и Шура, уже наученный горьким опытом, будет всё тщательно запоминать, складывая в дальних уголках памяти свои детские обиды): взяла его за руку и отвела в интернат, сказав, что Шура теперь большой и потому пять дней будет жить без мамы и спать в отдельной кровати в общей спальне с другими мальчиками.

Шура хорошо помнил, как он выл, цепляясь за маму, за мамины руки, за рукава её блузки, за подол гладкой, скользкой юбки, как пинался и кричал, когда его отрывали от неё. Шуру душили слёзы, он хрипел, а мама — его мама, сама! — разжимала его пальцы.

Он долго не мог понять, почему им теперь нельзя быть вместе, почему нельзя спать с мамой — ведь мама всегда брала его с собой в постель, гладила, уговаривала, и, если Шура долго не мог уснуть, совала ему в рот свою пустую, давно уже досуха выпитую грудь. Почему вместо тёплой маминой комнаты ему теперь нужно проводить ночи в большой и холодной общей спальне, раздеваться под пристальным взглядом двух десятков пар чужих глаз, которые смотрят на него, почти голого, и самому глядеть, ловя себя на разных стыдных мыслях, на других мальчиков.

А потом Шуру посадили за одну парту с девочкой, с красивой девочкой, почти такой же красивой, как Шурины мухи. Он даже замер от восторга, разглядывая тёплые карие глаза, длинные пушистые ресницы, мягкие каштановые волосы, перехваченные белой лентой, полупрозрачной и жёсткой, похожей на тонкие искрящиеся крылышки. Шура протянул руку, коснулся щеки девочки и подумал, что если сделать большую коробочку из толстых пластиковых листов, которые хранятся у отца в кабинете, то этой мухе, то есть девочке, там очень понравится.

Но его соседка неожиданно отшатнулась от Шуры, закрылась руками, а потом громко закричала на весь класс, что не хочет сидеть с Шурой, потому что от него пахнет. Её тут же пересадили, а Шура, наверно, в первый раз в жизни почувствовал себя несчастным. В тот день он долго ещё следил за тем, как девочка бегает на переменах, прыгает, дурачится, смеётся, и отчаянно хотел, чтобы она замерла, застыла, чтобы не улетала, и наконец, усталый и разочарованный, заперся в одной из кабинок в туалете, достал коробочку с мухами и бессознательно, не понимая, что он делает, принялся отрывать крылышки и лапки у своих подопечных. Без крылышек мухи были уже не такими красивыми, но зато теперь они навсегда оставались с Шурой.

— Шура, где у тебя болит? — голос Алины, заполненный фальшивым сочувствием, звучал над самым ухом, а лицо её было так близко, что Шура мог рассмотреть маленькие золотые точки, рассыпанные в мягких карих глазах. Как у той девочки, что когда-то оттолкнула его. Мамина секретарша была на неё похожа и даже больше — она и была той девочкой, красивой, злой, не умеющей быть неподвижной, хитрый Шура давно это понял и, поняв, возненавидел Алину всем сердцем.

— Шура…

Алина обхватила его за плечи, пытаясь поднять. Это было уже слишком. Шура тонко взвизгнул и впился зубами в Алинину ладонь. Алина вскрикнула, отпустила его и…

— Ах ты маленькая дрянь! — залепила Шуре пощёчину.

Второй раз за сегодняшний день на Шуру подняли руку, но в этот раз Шура не растерялся — он разозлился. Его маленькие глазки буравили Алину, он готов был вцепиться в неё снова, если только она опять вздумает прикоснуться к нему.

Но, видимо, Шурина выходка отбила у Алины всякую охоту проявлять притворное участие. Она быстро поднялась, схватила со стола то ли платок, то ли салфетку, промокнула ладонь (Шура укусил её до крови, он уже чувствовал на зубах солёный, чуть железистый вкус), потом что-то пробормотала себе под нос и выскочила за дверь приёмной. Наверно, побежала в туалет — догадался Шура.

Щека горела. Пощёчина вышла хлёсткой, не столько болезненной, сколько унизительной, и теперь это унижение и злость, смешавшись с обидой, полученной от полковника Караева и мамы — ведь мама за него не заступилась! — переполняли Шуру, заставляли действовать.

Он поднялся наконец с пола, на цыпочках подкрался к кабинету, прислушался. Мама и её Тимурчик (Шура вытянул губы в трубочку и прошипел едва слышно: Ти-иму-урчи-ик) всё ещё разговаривали, грубый голос полковника глухо доносился из-за закрытой двери. Шура отошёл от маминого кабинета, почти бегом подскочил к столу Алины, лихорадочно пытаясь придумать, что бы такое сотворить, чтобы Алине наверняка попало от мамы.

Мелкие пакости секретарше он, конечно, делал и раньше: заливал канцелярским клеем страницы журналов, засовывал скрепки в принтер (два раза даже пришлось вызывать техников, и мама страшно кричала на Алину), портил документы, прятал печати, один раз даже мелко порезал ножницами какое-то досье, над которым Алина трудилась два дня. Может, и сейчас что-нибудь так же испортить?

Шура залез с ногами в кресло Алины, нашарил рукой ножницы в органайзере, выудил, пощёлкал, проверяя, хорошо ли они работают, и в нерешительности замер. Нет, пощёчина требовала более серьёзного отмщения, но какого — Шура никак не мог придумать.

И тут затрезвонил телефон.

Этот звук, резкий и неприятный, заставил Шуру подскочить на месте. И не столько потому что Шура боялся резких звуков (а он боялся), сколько из-за маминых слов, которые вдруг сами собой возникли в голове.

— Милочка, я устала вам объяснять ваши обязанности. Они не такие уж сложные. Особенно эта — отвечать на звонки. Любой стажёр справится. У вас не хватает мозгов, чтобы понять, что сюда могут звонить из приёмной Верховного с важным сообщением или из других министерств? Вы своей головой собираетесь пользоваться по назначению или только причёски на ней вертеть горазды? Запомните, дорогуша, если вы ещё раз пропустите звонок, вылетите отсюда как пробка. Вряд ли административный сектор —подходящее место для таких безмозглых куриц, как вы. По-моему, вам больше подходит прополка морковки на нижних ярусах сельхозсектора. Надеюсь, я понятно изъясняюсь?

Всё это мама выговаривала Алине не далее, как вчера, когда телефон вот так же надрывался, а Алина не успела вовремя взять трубку.

Шура радостно хихикнул, уже понимая, что именно надо сделать, ещё раз звонко щёлкнул ножницами и уставился на телефон. От чёрного матового корпуса отходил такой же чёрный провод, он вился тонкой змейкой, исчезая вместе с другими проводами в круглом отверстии на гладкой, блестящей столешнице. Шура нырнул под стол, нашёл эту чёрную змейку, нащупал то место, где она соприкасается с полом, и быстро перерезал провод. Это было нелегко, но Шура справился.

Он едва успел вылезти из-под стола, как в приёмной появилась Алина и почти сразу же из маминого кабинета вышел полковник Караев, быстро пересёк приёмную и направился к двери, ни на кого не глядя. Следом за полковником из дверей кабинета высунулась и мама.

— Что вы там копошитесь, милочка? — мамин голос утратил елейность, с которой она обращалась к полковнику, и в нём появились привычные металлические нотки. — Что вы за бардак развели на столе?

Алина как раз проверяла, всё ли в порядке, быстро просматривала бумаги, прошлась пару раз ладонью по столу (вспомнила, наверно, как Шура как-то размазал по столешнице бесцветную мазь, которую спёр в медсанчасти интерната), и Шура про себя порадовался, какой он ловкий — пусть ищет, что не так, всё равно не найдёт.

— Шурочка, — мама уже подскочила к нему, забыв про Алину. — Всё в порядке, маленький? Как твой животик? Пойдём мой хороший, пойдём.

Она мягко обняла его за плечи и повела к себе. Шура не сопротивлялся, но слегка захныкал, вспомнив про живот. Конечно, никакой живот у него не болел, Шура всё придумал, чтобы не идти в интернат, но сейчас ему показалось, что живот болит на самом деле, фантомная боль скрутила его, он скрючился и заплакал уже по-настоящему.

***

Мама работала за своим компьютером, быстро щёлкала пальцами по клавиатуре, уткнув нос в монитор.

Шура сидел в углу, в большом, мягком кресле, куда его усадила мама, торопливо утешив и пообещав, что вернётся к нему, как только доделает одну важную работу. Живот уже не болел, но Шура всё равно сердился на маму и на полковника и время от времени трогал шишку на голове — шишка в отличие от живота болела на самом деле. Наконец шишка ему тоже надоела, Шура захотел привычно заныть, чтобы привлечь мамино внимание, но тут его рука нащупала коробочку в правом кармане брюк. Шура кое-что вспомнил, заулыбался, достал коробку и легонько коснулся крышки. Он ещё не открыл её, но уже предвкушал, радостно представляя, что сейчас увидит.

Два дня назад Шура был жестоко обокраден — полковник Караев заставил его отдать красивую вещицу, которую Шура нашёл сам. (То, что Шура обнаружил её в кармане кителя полковника, было совершенно неважным фактом — Шура давно взял себе в привычку обшаривать карманы одежды всех тех редких гостей, что у них бывали.) Шура мучительно переживал утрату, плохо ел и спал чутко и нервно, прислушиваясь к звукам и шорохам ночной квартиры, но вчера вечером ему всё же удалось вернуть своё сокровище.

Дождавшись, когда мама с полковником уснут (на Шурино счастье и везенье полковник остался у них на ночь), Шура осторожно подкрался к висевшему на стуле кителю и запустил юркие пальчики в нагрудный карман. Нащупал острые грани коробочки — его коробочки, Шура сам делал, он даже почувствовал маленький скол на одной из поверхностей, досадную неровность, которая его слегка нервировала, — улыбнулся, достал коробку, заменил её такой же, но пустой (с полковником надо быть хитрым, это Шура уже усвоил), и, тихонько ступая босыми ногами, побежал к себе, прижимая к груди свою вновь обретённую драгоценность.

…Звук клавиатуры смолк. Шура бросил на маму вороватый взгляд, но она на него не смотрела. Она по-прежнему что-то изучала в мониторе, теперь уже вертя колёсико мыши. Шура, убедившись, что мама занята своей важной работой, аккуратно приоткрыл крышку. Там на дне коробочки лежала, сверкая и переливаясь снежинка, его Шурина снежинка, и по её совершенным и безупречным граням, по сверкающим белоснежным и ярко синим камешкам, ползали бескрылые мухи.

Маленькое Шурино сердечко сжалось от восторга. Потому что ничего Шура так не любил, как красоту.

*************************************

навигация по главам

Башня. Новый Ковчег-1

Башня. Новый Ковчег-2

Башня. Новый Ковчег-3

Башня. Новый Ковчег-4

Башня. Новый Ковчег-5

Сохранено