Аффтар, выпей йаду?

ya_exidna — 17.02.2010 Прототипы - те еще типы.
Вчера друг мой - известный журналист nedostreljani рассказал, как на него обиделись за фразу, которую он себе позволил в книге.
И на меня обижались.
И еще, видимо, будут.
Прототипы - беспокойные сердца. Если друг мой пишет документалистику, то я-то полную чушь чистый вымысел. Но им неспокойно как-то - вдруг, и они там? А как же иначе: они же знакомы с аффтаром - как же их могло там не быть, в книге-то?
Чаще всего обижаются те, кто вообще ни при чем. Учительница - потому что она же учительница, да? Девушка по имени Наташа - потому что любая мадам Бовари книжная Наташа - это она. Да я уж посылала... к Льву Николаичу... не помогает!
Скоро выйдет моя книга "Призраки балета" - представляете, что начнется?
Написала посвящение: "Всем моим балетным друзьям - с непременным условием, чтобы они узнавали себя только в положительных персонажах" - интересно, поможет? Написала: "Ничего этого никогда не было; то, что было, было совсем не так, а что так - то случайное совпадение" - интересно, поможет?
А уж про себя, любимую... как же мне надоело, кто бы знал!
Меня там все везде узнают: в убийцах, самоубийцах, изменщицах коварных, глупых тетках, стервах, поэтессах... в хороших девочках тоже, бывает, но - доколе?! Я же там - везде, в каждом персонаже и при этом ни в одном из!
Это я все к чему? Это я в преддверии.
Я сейчас вычитываю свои старые романы для издательства. Я уже говорила, что серию начнут издавать как бы "с конца", и три книги уже вычитаны и готовы, а я принялась за старье.
И хочу показать одну главу детектива. Я давно пишу по-другому, это обычный детектив "а ля тетушка Агафья" - кто такого не любит, тому вообще не надо и читать, я предупредила.
А если кто осилит, скажите - оно читабельно? Вот просто - да или нет, что редактировать я буду еще - это само собой, так что всякие мелочи подправлю, а вот в целом?
Роман называется "Причины и следствия", а это глава из части "Действующие лица".
NB. ЭТО - не Я, не МОЯ семья, ничего подобного нигде никогда не происходило - поверьте ехидне! И если будете читать - то не про меня, а просто, как книжку, ладно?

Глава 6. Старик

...Они опять здесь, все эти люди?
Да, вот они, собрались. Зачем они приезжают? Чего они все хотят от него?
Он вглядывался в их лица, пытаясь припомнить имена.
Нет, невозможно. В памяти не осталось никаких имен. Он не помнил даже, как звали его – его самого. Смутно вспоминалось, что когда-то его звали одним именем, а потом оказалось, что его надо забыть и носить другое, чужое имя. Оно трудно произносилось, и мама плакала, объясняя ему, маленькому мальчику, что так нужно.
Нужно отзываться на это чужое имя. Димитри? Или это была фамилия, которую тоже следовало поменять? Чтобы сделать ее славянской, а не турецкой. Почему нужно было отзываться на имя «Димитри», если мама называла его Ахмет? Правильно, вот он и вспомнил: теперь его снова зовут Ахмет.
Оттуда же, из глубин памяти, всплывало другое имя – Хатидже.
Он любил девушку, которую так звали. одна из этих женщин похожа на его Хатидже. Она это или не она?
Почему вместо тоненькой девушки на имя «Хатидже» откликается немолодая полная женщина? Кто она? Кто они все?!
Если бы можно было вернуть память!
Старик знал, что он почти ничего не помнит, ему часто говорили это. Это было обидно. Он помнил. Помнит же он, что любил Хатидже. И этот маленький остров, соединенный с сушей узкой полоской дороги, с крепостью на нем… Он называется Несебр. Совершенно точно. Он провел детство, любуясь на этот остров. И сейчас он видит его в окно. Значит, он снова здесь, на земле своего детства. Когда он вернулся сюда? И где жил раньше?
Разве не всегда перед ним был остров с именем Несебр? Или он снова путает имена?
Имена… Люди… Зачем они приходят, если знают, что мне трудно вспомнить их имена? Кажется, я видел их всех раньше. Или нет? Этот мужчина… Он говорит, что он мой старший сын. Сын? А кто же тогда этот мальчишка – красавчик с нестриженными волосами? Я был точно таким.
Я не хочу их видеть. Только Хатидже. Почему она не приезжает одна? Я скоро умру, я знаю.
Лучше бы они оставили меня в покое. Не хочу смотреть на их лица. Я хочу смотреть на остров. И море. И солнечный берег…
- Солнечный берег, - произнес он.
Там жила его Хатидже, на вечно солнечном берегу.
- Что он говорит?!
- Что? Что он сказал? Вы поняли?
Хасан, осторожно поддерживая отца под руки, посадил его в кресло.
- Что вы сказали, отец? – так он, наверно, разговаривает с выжившими из ума клиентами.
Старик снова пробормотал что-то невнятное.
- Севги, принеси дедушке чаю, - Хатидже, как всегда, волновалась о более существенном, чем пустые слова.
- Солнечный берег, - проговорила вдруг Майя. – Я поняла: он сказал «слынчев бряг» - по-болгарски это значит «солнечный берег».
- Вы так хорошо знаете болгарский?
- Не обращайте внимания, это его обычный бред.
- Ему класть сахар в чай?
- Интересно, что он забыл на этом солнечном берегу?
- Да он заговаривается, произносит бессмысленные слова – и все.
- Май, сколько языков ты знаешь?
- Три ложки положи и размешай как следует. А то он пить не станет.
Все говорили вполголоса, как всегда, когда в комнате тяжелобольной, и реплики слились в сплошной неясный гул, из которого каждый пытался извлечь ответ на свой собственный вопрос. Только старый Ахмет оставался совершенно безучастным, как будто происходящее его не касалось. На короткий миг его взгляд остановился на Майе, произносившей болгарские слова, и показался странно осмысленным, но уже в следующее мгновение бесцветные глаза скользнули в сторону Севги, помешивающей для него чай.
Он взял стаканчик, и стало заметно, как дрожат его руки. Ложечка зазвенела, ударяясь о края стакана, и Севги ловким грациозным движением вытащила ее, не помешав старику подносить чай ко рту.
В тихой разноголосице продолжавшихся разговоров каждый непонятно как улавливал нужную ему фразу, хотя со стороны беседа в гостиной могла показаться образцовым диалогом для театра абсурда, когда на один разговор накладывается другой, сверху – третий, словно автор пишет их на тонкой просвечивающей кальке, а потом, скрепив по краям, соединяет в одну страницу. Однако один вопрос, по-видимому, все же остался без ответа, потому что задавший его недовольно прищурился и, обдумав, прилично ли будет повторить его, решил, что другого такого случая, пожалуй, и не представится.
- Вы хорошо знаете болгарский, Майя?
Как назло, общий шелест стих, и вопрос обещал стать началом разговора, ведущегося во всеуслышание.
- Совсем не знаю. Вернее, никогда специально не учила. Но все славянские языки похожи, так же как, например, романские или тюркские, и кое-что разобрать я, конечно же, смогу. Особенно в написанном тексте. А «слынчев бряг» - это к тому же название курорта и, кажется, коньяка, я его раньше слышала. А ты говоришь по-болгарски, Хасан? – спросила Майя и почему-то засмеялась.
- Вспомнили мой французский? – сразу подхватил ее мысль адвокат и тоже засмеялся. – По-болгарски я говорю так же, как по-французски. Даже еще хуже, если это возможно.
«До чего противно, господи! – думала слушающая их Эмель и мило улыбалась. – Зовет его «Хасан», как будто он не старший брат ее мужа, а ее приятель! Разговаривает с ним точно так же, как с Эмином. А ведь усвоила, что к Хатидже надо обращаться «абла». Значит, не дура. А всех мужчин зовет по именам, и Эмину разрешает называть себя «Май»… А он и рад! И Хасан… надо же… не хотел бы он такую жену! Вот, значит, как он о ней думает! Мысленно ставя на мое место. Может, она уже успела рассказать ему о моих романах… и они вместе смеялись надо мной?» - краска стыда бросилась ей в лицо, она сама почувствовала, как покраснела, и увидела удивленный взгляд Ибрагима, случайно заметившего эту метаморфозу. Сейчас он спросит, что с ней, и надо будет что-то объяснять. А все из-за этой русской вертихвостки!
Эмель посмотрела на Майю, уже повернувшуюся от отца к сыну, и услышала восторженный вопрос Эмина:
- Ничего себе, Май! Значит, ты на любом языке можешь что угодно прочитать?
- Вовсе не на любом… - начала объяснять она, но Эмель решила, что пора положить конец всему этому безобразию:
- Эмин, не приставай к тете Майе. Ей, наверно, тяжело так много разговаривать о всякой ерунде. Ты бы прилегла, Майя, здесь же все свои, не стесняйся. У тебе ноги не отекают?
- Ноги… что? Прости, я не поняла, - Майя с тревогой опустила глаза на свои прикрытые длинным широким платьем ноги.
- Обычно во время беременности ноги… отекают, - Эмель повторила глагол по-английски, - ну, опухают, становятся толстыми…
- А, - с облегчением сказала Майя, - поняла. Ничего у меня не… отекает, - тщательно выговорила она малоупотребительное слово, - вот, смотри!
И незаметным быстрым движением потянула тонкую ткань платья на себя, обнажив свои ноги гораздо выше колен – почти до остановившего ее руки полного живота.
Да, действительно, ноги не отекали – они были по-прежнему стройные; не очень загорелые, гладкие, но не такие супер-эффектные, как у девушек на глянцевых обложках; с тонкими щиколотками, на которых как-то наивно, по-балетному перекрещивались ремешки очень открытых босоножек, позволяющих видеть эти ноги до самых кончиков пальцев; обыкновенные, в сущности, ноги, ничего особенного…
Казалось, все на секунду потеряли дар речи, и, столкнувшись взглядами на этих ногах, стали поспешно прятать может быть выразившиеся в глазах от первого изумления чувства.
Ибрагим, быстрее всех пришедший в себя после не слишком удивившей его выходки жены (привычка?), подумал что-то вроде: «Не надо бы ей их злить…» - но недодумал мысль до конца.
Потому что он, не озабоченный разглядыванием и тайной оценкой ног Майи, вдруг неожиданно для себя увидел всех своих родных со стороны – словно впервые.
С непривычной для него самого проницательностью и наблюдательностью он замечал то, что им хотелось скрыть, и то, что им желательно было продемонстрировать. Он никогда с такой ясностью не читал того, что говорили чужие взгляды, поджатые губы, приподнятые брови. И вдруг – как будто прозрел.
Вот старший брат, изобразив усмешку в уголках рта, обменялся понимающим взглядом с этим молодым человеком (как его? Кемаль?): «Ну? Что я вам говорил? Видите – какова?» Наверно, они обсуждали русскую родственницу. И осуждали его, Ибрагима, за неподходящую женитьбу. Во взгляде старшего брата, уже обратившегося к Эмель, можно было ясно прочесть – так ясно, чтобы жена поняла: «Не хотел бы я иметь такую жену…» Но Ибрагим прочитал и другое: то, что брат прятал от всех, от жены и от себя. Это было видно в самом начале, когда он бросил первый, еще неподвластный ему взгляд на колени Майи: «…хотел бы я иметь такую… жену? нет, ни в коем случае! такую… такую женщину».
«Нехорошо, - подумал Ибрагим, - Эмель ведь могла тоже заметить. Она единственная была любезна с Май, но если она такое заметит, ничего хорошего не жди».
Ему не пришло в голову, что и ему не мешало бы обидеться, оскорбиться, начать ревновать, - а не только Эмель. Но он хорошо знал свою жену, верил ей и никогда не опустился бы до подобных недобрых мыслей.
Эмин заерзал на стуле и облизнул пересохшие губы. Его переживания были намного проще, и разглядеть их Ибрагиму ничего не стоило. Раньше он тоже не раз замечал, как племянник посматривает на Майю, стараясь отвлечь ее для отдельного разговора или ненароком прикоснуться к ее руке. Ничего страшного: мальчик взрослеет, на ровесниц таращиться ему пока не так интересно, как на более уверенных в себе, сформировавшихся, взрослых женщин; на приятельниц матери он привык с детства смотреть как на старых для него тетушек; а тут Майя подвернулась. Они с женой даже подшучивали над ее успехом у маленьких мальчиков – не принимать же это всерьез!
Но кое-кто принял это всерьез – Ибрагим увидел перекошенное лицо Эмель и насмешливо наблюдающую за ней Севги.
Почему он не замечал ничего подобного раньше?
Ведь вовсе не любезная доброжелательность подтолкнула Эмель поинтересоваться подробностями Майкиного здоровья – и вот что из этого вышло. Такого результата она явно не ожидала.
А Севги – та наслаждается происходящим: ей интересно как профессионалу и не более того. Помнится, года три назад она увлеченно рассказывала о Фрейде, заразила своим интересом Майю, которая даже взялась анализировать поведение всех окружающих с позиций психоанализа, - но сейчас Ибрагим видел ясно (почему это вдруг стало так ясно?), что в увлеченности племянницы психологией очень мало человеческого, вернее, человечного: она любит теорию и не слишком жалует пациентов.
И этот ее взгляд – так смотрят, наверно, на подопытных кроликов. Подтверждающих или опровергающих теории. Последних экспериментаторы, скорее всего, недолюбливают, а первых гладят по шерстке и тайно подкармливают. Чтобы были силы для очередных опытов.
Севги перевела не изменивший выражения взгляд на мать, и прозревший взгляд Ибрагима последовал за ее мыслью. На лице старшей сестры он, впрочем, не прочитал ничего неожиданного – разве что неприязнь к его жене была гораздо сильнее. чем он думал. «Девка уличная! Бесстыдница! Ненавижу!» - но за этими почти открыто выраженными эмоциями было в глубине глаз Хатидже что-то еще.
Или показалось? Нет, это было: что-то похожее на самодовольную уверенность, как у шахматиста, продумавшего удачный ход.
Похоже, она что-то замышляет. Наверно, задумала какую-нибудь мелкую пакость, женщины это умеют. Вон как Эмель любезно намекнула Майе, что та и выглядит неважно, и растолстела, и ведет себя не так, как подобает беременной. Теперь очередь Хатидже. Ибрагиму было интересно, что лелеет в мыслях сестра, но за жену он не волновался: Май умеет за себя постоять, когда это нужно, и не придает значения мелочам, если считает их мелочами.
А это что за взгляд? Непонятно. Либо жених Севги настолько хорошо владеет собой, что его не выводит из себя никакая неожиданность, либо… либо – что? Либо проницательность Ибрагима не распространяется на людей малознакомых. Что этот парень думает? Ни черта не поймешь! Но, кажется, ноги Майи его не соблазняют. Не тот огонек в глазах. Значит, Севги с ним повезло. Или наоборот? Привык к скрытности? У него, Севги говорила, работа какая-то особо секретная…
Ибрагиму казалось, что прошел целый час: так непривычно было для него подслушивать чужие мысли.
А прошло не больше минуты. Потому что за это время Майя успела только не торопясь вытянуть свои ноги, продемонстрировать их присутствующим и с откровенной улыбкой, за которой просто не может скрываться ни одна плохая мысль, заявить:
- Вроде нормальные ноги, да? – и обвести всех открытым, довольным взглядом, ожидая подтверждения.
Которого не последовало.
Тогда она все так же неторопливо, не делая ни одного лишнего движения, закинула одну ногу на другую и спокойно прикрыла их платьем.
Яркий крупный цветок оказался как раз на ее верхнем колене, и все продолжали смотреть на него, словно было очень важно, жизненно необходимо разглядеть во всех подробностях рисунок ткани. Разные чувства отражались в их взглядах – Ибрагим не заметил только равнодушия.
Между тем равнодушие там тоже было.
Но Ибрагим не смотрел – не хотел смотреть – в сторону ничего не выражающих глаз своего отца.
Он много лет старался как можно меньше видеть его: так сильна была его ненависть.
Ему с детства мечталось об одном: вот он приходит из школы – а отца нет. Нет и долго не будет. Он уехал куда-нибудь далеко по делам – объясняло мечту детство. Он развелся с матерью, бросил их, завел другую семью – мечтало отрочество, просвещенное во взаимоотношениях полов. Он умер – этого хотела категоричная юность.
И сейчас, в зрелом спокойном возрасте, ему, счастливому в семейной жизни, обеспеченному, занятому серьезной работой взрослому мужчине, отчаянно, по-детски не хотелось смотреть на отца. Его ненависть не удовлетворилась там, что отец стал жалким больным стариком, уже не способным никого обидеть; не ослабела от того, что он почти не виделся с отцом, приезжая к нему не чаще одного раза в год с никому не нужным визитом; не прошла сама по себе, просто потому, что новых обид отец ему не причинял, а старые могли бы забыться.
Ибрагим мучительно хотел его смерти – ведь уже нереально было мечтать о каком-то долгом отъезде. Он теперь мог отправиться только в одно, последнее путешествие, этот худой старик, дрожащей рукой подносящий ко рту стаканчик с чаем и равнодушный ко всему происходящему вокруг него. Не разбирающийся в хитросплетениях чувств, связывающих его близких. не понимающий, где и в какое время он живет. Равнодушный ко всему, кроме еды и сладкого чая.
- Представление окончено, - весело сказала Майя, - пейте чай, господа! Иностранцы – они ведь такие: никогда не знаешь, чего выкинут, да? А ты бы, Эмин, лучше купил себе “Playboy”. А то в твоем возрасте уже нельзя так глазеть на настоящих женщин: тебе не пять лет, правда? Так ты и даму в краску вгонишь, и от мамочки тебе попадет. Да, Севги? Ты у нас в этом разбираешься.
Эмин покраснел до корней волос, руки его вцепились в подлокотники кресла, взгляд заметался. Встретившись глазами с отцом, он покраснел еще больше, хотя, казалось, это уже невозможно, открыл было рот, чтобы что-то сказать, но, так, по-видимому, и не придумав ничего остроумного и смелого, он вскочил на ноги и почти выбежал из гостиной.
- Эмин! – Эмель бросилась за ним, когда он еще даже не захлопнул дверь. – Куда?.. Вернись…
- Сядь, - повелительно сказал Хасан. – Мальчишка получил по заслугам. Может быть, в немного резкой форме, - завуалированно упрекнул он Майю, - но ему это пойдет на пользу. Ты его вечно балуешь. Нечего за ним ходить – никуда он не денется.
- У него будет стресс, - с трудом сдерживая себя и стараясь говорить спокойно, произнесла Эмель. – С подростками так нельзя обращаться!
Вложив в эту фразу всю накопившуюся по каплям неприязнь в русской родственнице, она, не послушавшись приказа мужа, последовала за сыном.
- Май, что ты вытворяешь? – вполголоса обратился к жене Ибрагим. – Не надо швырять деньги в огонь!
- Деньги? Какие деньги? – встрепенулся старший брат, услышав последнюю фразу. – Зачем вы бросали деньги в огонь?
Севги фыркнула и встала, чтобы налить еще чаю: она знала, как много значит для дяди Хасана волшебное слово «деньги».
- Это метафора, - стала объяснять Майя. – В одном романе Достоевского героиня бросает деньги в огонь, чтобы испытать присутствующих. И заодно себя показать. Ибрагим имел в виду: не надо устраивать сцен и провоцировать истерики.
- Понятно, - протянул адвокат. – Пожалуй, он прав: наша семейка не слишком удачное место для шуток. Тут полно народу с неустойчивой психикой.
- Кого это ты имеешь в виду? – видно было, что Хатидже давно была готова к ссоре. – Психика не в порядке у тех, кто задирает юбку посреди комнаты…
- Мама, - предостерегающе заговорила Севги и бросила взгляд на жениха: как-то ему понравятся эти семейные склоки?
- Что «мама»?! Один брат приводит в дом беспутную девку, другой называет меня сумасшедшей…
- Дядя Хасан говорил вовсе не о тебе. Не надо нервничать. Майя, не обижайся, пожалуйста, на маму. Ты же понимаешь…
- Конечно, конечно, успокойся. Я не обижаюсь. Не тряси так чайник – кипяток прольешь.
- Не учи ее! – вспыхнула Хатидже. – Много ты понимаешь в чайниках! Сама ни разу не встала, чтобы подать мне чай. Ни одна свекровь не потерпела бы такого!
- Но, абла, ты мне не свекровь, - возразила Майя, - и я подала бы тебе чай, если бы больше было некому это сделать. И, кстати, еще неизвестно, приняла ли бы ты чай из моих рук.
Ибрагима снова охватило чувство отстраненности, словно он был зрителем, смотревшим не слишком удачный спектакль и по ошибке посаженным почти на самую сцену.
Ему было неприятно, что жене изменило ее обычное чуть равнодушное и насмешливое самообладание, с которым она каждый год терпеливо переносила встречи с его родными. Видимо, их неприязнь задевала ее куда больше, чем она хотела показать и чем ему самому казалось. Его всегда радовало, что они с Майей остаются в стороне от семейных раздоров, что его жену не в чем упрекнуть, и если ее недолюбливают его родные, то ее вины в этом нет.
Однако ситуация менялась на глазах.
Майя то ли не хочет, то ли из-за беременности не может сохранять нейтралитет.
Ему придется так или иначе сглаживать назревающие конфликты, улаживать отношения – до тех пор, пока его не вынудят сделать окончательный выбор: либо твоя ужасная иностранная жена, либо мы, твои кровные родственники.
Или по-другому: либо я, твоя любимая жена, мать твоего ребенка, либо эти ужасные отсталые турецкие родственники.
Пожалуй, третьего не дано.
Грядущая малоприятная перспектива представилась Ибрагиму так ясно, как будто все эти возможные будущие события уже произошли.
Господи, до чего же он не любил сцены, скандалы, выяснения отношений! Он и архитектором-то стал, может быть, потому, что предпочитал иметь дело с молчаливыми и гармоничными объектами.
Слушая очередную реплику пикирующихся женщин, он поморщился, как от несильной, но беспокоящей физической боли. Наверно, так начинается мигрень, на которую жаловалась Майя в первые месяцы беременности. Кажется, был какой-то французский роман… тоже о семье… как-то он так подходяще назывался? Как Май ухитряется помнить все эти названия, и авторов, и имена персонажей?
- «Клубок змей», - вспомнил он и не заметил, что произнес эти слова вслух. По-турецки.
- Где?! – совершенно обезумевшие глаза сестры смотрели на него с неподдельным, каким-то пугающим ужасом.
- Что? Что «где»? – не понял Ибрагим. – Что случилось? Что я такого сказал?
Но Хатидже, не ответив, выбежала из комнаты. Было слышно, как она быстро поднимается по лестнице на второй этаж.
- Ну вот, - расстроенно сказала Севги, только что присевшая наконец с собственной чашкой чая. – Ты же знаешь, дядя Ибрагим, при маме нельзя говорить про змей.
- Про змей? – удивилась Майя. – Она так боится змей? Сейчас вроде бы не сезон?
- Ох, это долгая история, потом расскажу, - Севги уже направлялась к лестнице.
- Но я же не имел в виду настоящих змей, - оправдывался Ибрагим. – Так какой-то роман называется, да, Май? «Клубок змей» - есть такой роман?
- Есть. Кажется, это Франсуа Мориак. Кстати, похоже, - как всегда с полуслова понявшая мужа, Майя усмехнулась. – Я тоже становлюсь змеей. Печально.
Каблучки Севги застучали по лестнице. Хасан встал и нервно прошелся по гостиной.
- Пойду посмотрю, где там Эмель. Может, помогу Эмина утешать.
- Еще один сеанс психоанализа, - сказала Майя, обращаясь ко всеми забытому Кемалю. – Один у Севги наверху, один на террасе. Знала бы я болгарский, провела бы еще один – с господином отцом семейства. Здесь точно сумасшедший дом в миниатюре: половина пациенты, половина врачи.
Кемаль вежливо засмеялся.
- Интересно, в какую половину попаду я?
- Вы? Скорее всего, в третью половину, если таковая существует. Половину нормальных людей. Пока в нее входит только мой любимый муж. И иногда я. Вы не думайте, я не всегда так себя веду. На меня сегодня что-то нашло. Может, они заразные?
- Не думаю, - возразил Кемаль, - ваш муж, вы сами сказали, абсолютно нормален. Севги тоже. И господин Хасан.
- А лучше всех в этой семейке чувствует себя господин Ахмет: пьет себе чай и все. Наверно, он даже счастлив.
И она взглянули на старика, которому внучка недавно подала второй стаканчик с чаем. Сладким и не очень горячим. Рука его дрожала, а глаза смотрели мимо всех присутствующих, не видя их.
Счастлив? Почему-то это предположение не понравилось Ибрагиму. Отец не должен быть счастлив. Мама умерла; Хатидже вздрагивает от слова «змея» и панически боится темноты; Хасан скуп и эгоистичен; а кто сказал, что он, Ибрагим, абсолютно нормален?
Разве его ненависть к беспомощному старику нормальна? А сам старик счастлив! Какая несправедливость!
Он сделал усилие над собой и посмотрел на отца.
Похоже, он и правда счастлив.
Или просто выглядел счастливым.
Сам не зная того, он пил последний стаканчик чая, отпущенный ему на этой земле.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив