­
­

26 мая. Лидия Чуковская

топ 100 блогов vazart26.05.2023 из дневников 1960 и 1963 годов


1960:
26 мая 60. Переделкино. У Бориса Леонидовича – рак.
(Псевдоним смерти. У Бориса Леонидовича – смерть.)



1963 (из воспоминаний об Анне Ахматовой):
26 мая. Я была звана к ней вечером. Ардовых нет. Она в столовой, у нее в гостях Эмма — хозяйничающая, и Паустовский — рассказывающий.
Он только что из Ялты. Там, в Доме Творчества, много народу, и среди них Ермилов. С ним никто не здоровается.
— Вот и говорите, будто нет у нас общественного мнения, — заметил Паустовский. — Это неверно. Оно есть.
Я сказала, что если и есть, то лишь среди узкого круга интеллигенции, да и то — по узкому кругу поведения, да и то — еще нет его, а оно только проклевывается, нарождается.
Анна Андреевна спросила, как здоровье Эренбурга? «Не ест, не пьет, не спит, глубоко потрясен случившимся», — ответил Паустовский.
Я рассказала, каким увидела Илью Григорьевича, навестив его. Меня поразило желтое, оплывшее лицо, всклокоченная седина и, главное: когда он выходил из комнаты, — тыкался в стены: не понимал, где дверь.
— Еще один убитый, — сказала Анна Андреевна.
— Никто за него не заступился. Вот чем потрясен Илья Григорьевич более всего, — пояснил Паустовский. — Хрущев орал неистово.
— А за кого у нас когда-нибудь кто-нибудь заступился — публично? — спросила Анна Андреевна с сердцем.
— В данном случае к тому же это было и физически немыслимо, даже если бы и попытался кто слово сказать, — продолжал Паустовский. — Мобилизованы были соответствующие «писательские кадры», так что они орали и топали при малейшей чьей-нибудь попытке ответить, и заглушили бы любой голос. Они наслаждались. Они брали давно лелеемый реванш.
Тут я вспомнила рассказ своего приятеля Б., тоже побывавшего на «встрече с интеллигенцией». «Я прошел войну, перенес артиллерийские обстрелы, атаки, сам, случалось, подымался в атаку, — но такого ужаса, как на этой “встрече”, в жизни никогда не испытывал. И не от криков Хрущева — он кричал Эренбургу: “Не будет вам клуба Петефи, не надейтесь!”, “Раб, раб, раб!” (раб буржуазной идеологии, раб империализма) — не от хрущевского бешенства, а от беснования соседей. Они дорвались до мести. Зал восторженно аплодировал хрущевской ругани, и чувство было такое, что пророни кто словечко против — они пустятся в рукопашную, до смерти забьют кулачищами, разорвут. Зал жаждал расправиться с теми, кто поверил XX и XXII съезду. Хрущев наорал, безо всякой причины, на Вознесенского, а одному молодому человеку крикнул: “Эй, вы, там, у двери, почему вы не аплодируете?“»
— На второй встрече, то есть в МК, было не легче, — сказал Паустовский. — Там никто не орал, не топал, начальство вело себя почти вежливо, зато выступавшие писатели — так называемые писатели — холуйствовали наперебой. Ирина Левченко и Евгения Федоровна Книпович дивили подлостью. Левченко — темная, грубая баба, а Евгения Федоровна, как никак, литератор, и я дивлюсь. Интеллигентная, образованная.
— Я не дивлюсь нисколько, — сказала Анна Андреевна. — Дама эта из самых последовательно-страшных. Но самое страшное не то. Мне говорили — я газет не читаю — что на встрече в МК (так это, кажется, называется?) разрешили уже бранить и Солженицына. Я — старица-пророчица. Я предсказывала Александру Исаевичу: скоро вас начнут бранить. Он не Эренбург. Он выдержит. Но то, что его разрешено, то есть предписано «подвергнуть критике» — признак грозный. Не для него одного. Симптом поворота к сталинщине.
— Против «Матрёниного двора» выступил Тельпугов, — пояснил Паустовский.
— Фамилия безразлична, — ответила Анна Андреевна. — Это псевдоним — не литератора, а определенного заведения.
Разговор снова вернулся к Эренбургу. Анна Андреевна сказала:
— Илья Григорьевич совершил большую ошибку: отвечая Ермилову Не следовало Ермилову отвечать. Ермилов в этом случае не литературный критик, личность, такая или другая, он тоже псевдоним — высшей власти. За ним армия, флот, Военно-Воздушные Силы Республики. Следует ли отвечать танковой колонне?
— А я думаю, следует, — сказала Эмма, разливая по чашкам чай. — Раз ответ Эренбурга все-таки напечатан, значит — следует. Танки не прочли, люди прочли.
Я поддержала Эмму.
— Провокация, — сказала Анна Андреевна. — Это дало Ермилову возможность еще раз переехать Эренбурга всеми колесами.
Беда в том, — подумала я, — что ответ Эренбурга мне не очень нравится.
Мы молча пили чай.
Анна Андреевна рассказала Константину Георгиевичу о Гумилеве, то есть о воспоминаниях Маковского и предисловии Струве. Хотела даже какой-то отрывок из предисловия прочесть. Попросила Эмму Григорьевну принести из ее комнаты книгу. Эммочка не нашла. Анна Андреевна отправилась на поиски сама и тоже не нашла. Очень огорчилась, попробовала процитировать по памяти, но не удалось.
Видя, что она потемнела, Константин Георгиевич пустил в ход свои устные новеллы. Рассказывает он виртуозно (гораздо выразительнее передает устную речь, чем на страницах своих книг).

Южный базар. Торговец помидорами, здоровенный детина. Заломил непомерно высокую цену. Скромный старичок-покупатель предлагает свою — чуть пониже. Детина — ни за что. За такие помидоры предлагают такие ничтожные гроши. «Меня душит смех!», — орет он на весь базар.

Затем новелла об одесской старушке. Остановила прохожего на улице: «Я очень извиняюсь, конечно, что вмешиваюсь в вашу интимную жизнь, но вы случайно не Файнштейн?»

Посмеялись. Помолчали. Потом Константин Георгиевич стал просить Анну Андреевну читать стихи.
— Меня душит смех, и я очень извиняюсь, конечно, но я, кажется, согласна, — сказала Анна Андреевна.

Она прочла нежную «Предвесеннюю элегию» и воинственную, громогласную, трагическую «Какая есть. Желаю вам другую. — / Получше...». Один из образцов державинско-тютчевской линии в ее поэзии. Интонация ораторски-обличительная с примесью горечи. Оба стихотворения — и нежное, и угрожающее — прочла она тихим, глубоким голосом. (Слушая «Какая есть...», я подумала, что, быть может, я одна на всем свете понимаю, почему стихотворение написано именно тогда и чем вызваны строчки «О, что мне делать с этими людьми...» и «Придется мне напиться пустотой...».)

Константин Георгиевич поблагодарил и поднялся. Перед уходом упомянул совершенно мельком: в Париже, в газете «Русские Новости», он видел объявление магазина русских книг — там продаются «стихи Анны Ахматовой». На машинке.
Лучше бы он этого не говорил: Анна Андреевна сильно встревожилась. Какие стихи, что за стихи? Он не видел, какие. И почему на машинке?
Он ушел, вскоре ушла и Эмма, а меня Анна Андреевна оставила.
На столе два зеленые изящные томика — подарок Паустовского. Я раскрыла первый. Надпись: «Анне Андреевне Ахматовой, лучшей поэтессе мира, наследнице Пушкина».
— Этой пластинки я не люблю, — сказала Анна Андреевна. — А от вас жду отчета о «Софье».
И взглянула на меня пристально.
Мне рассказывать не хотелось. Я знала, что не доставлю ей радости. Но рассказала. И про «парочку месяцев», и про рисунки, которые я уже держала в руках, и про Козлова.
— Итак, — сказала Анна Андреевна, — ни «Реквиему», ни «Софье Петровне» не увидеть света. «Не следует тащить мертвецов на страницы советских книг» по меткому выражению товарища Соколова. И «это все правда, но она не укрепляет советский строй».
Очень страшно прибавила:


Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.                   
(Anno Domini)

Это уже не об убитых, а о памяти нашей. Убийство памяти.
— Как вы думаете, — спросила Анна Андреевна, — там, в Париже, в книжном магазине, мои стихи — это «Реквием» или что-нибудь другое?
Я решительно ничего не могу по этому поводу думать, потому что не знаю, что за газета и что за магазин, и почему в книжном магазине продается машинопись, а не книжка? Но полагаю: если бы «Реквием» — название было бы указано и Паустовскому оно бросилось бы в глаза.
— Если «Реквием» — мне предстоит еще одно Постановление ЦК. Третье, — сказала Анна Андреевна. — Новые времена не состоялись.
И вдруг безо всякого перехода:
— Сегодня утром я читала Нине, Боре и Алеше Баталову свой сценарий. Алеша говорил необыкновенно интересно.
— Сценарий? Как это вы вдруг взялись?
— Я и не собиралась, я собиралась переводить. Он сам пришел и напросился.

А мне, по правде сказать, кроме ее сценария, захотелось прочесть воспоминания Маковского: я ведь совсем не знаю, как пишут там. Однако Анна Андреевна получила от друзей книгу всего лишь на день, и теперь ее уже нет.
— Писать надо не о том, ревновала я или не ревновала, — объяснила она, — а о том, что Гумилев был уже сложившийся поэт, а мы двое, молодые, я и Осип, ничего у него не взяли. Вот это интересно. А не сплетни.
И снова, уже в передней:
— Итак, правда не укрепляет советский строй. Для кого это хуже — для правды или для строя?

Оставить комментарий

Архив записей в блогах:
В последнее время в ЖЖ много нытья по поводу того, что из-за роста курсов валют, скоро путешествовать станет совсем не по карману. Честно говоря, когда ЕВРО взлетел до 100 рублей, и моя январская не оплаченная экспедиция в Норвегию на косаток подорожала в 2 раза, я даже задумался о том, чт ...
На днях у нашего кровавенького режимчега случилась пичалька. Депутатская чета, коммунист Денис Вороненков и единоросска Мария Максакова, занимавшаяся "решением вопросов" в парламенте, который у нас "не место для дискуссий", но не нарешавшая на очередное продление мандатов, бежала на ...
1. Российские товары неплохо держатся в условиях кризиса. Если потребность в бензине и авиатопливе по всему миру падает, то спрос на еду растёт. Нефть подешевела, а пшеница, наоборот, значительно подорожала, и на какое-то время даже стала дороже нефти: ...
Делать было есть чего ...
По-поводу этого: https://www.vesty.co.il/main/article/mg4arrtbt "Переход на следующий этап войны – это внутренняя терминология. Нам тут каждая жительница Сдерота или Офакима не будет говорить, переходить на следующий этап или нет", - заявил министр обороны Йоав Галант, выступая с ...