1916

werewolf0001 — 08.03.2020 Отрывки из книги Ф.Д. Крюкова, которого некоторые считают настоящим автором Тихого Дона
Записки конца 1916-начала1917 года

Донельзя мудрено быть объективным наблюдателем в нынешнее время. Действительность на каждом шагу дает пинки, швыряет, выворачивает карманы, переворачивает привычные представления и вместе душу, оглушает и не дает опомниться. Непостижимо быстрыми скачками человек доводится до состояния тяжелого, тошного угара и ошаления, перестает понимать, изумляться, негодовать - чувствует одно: тупую, безбрежную тоску отчаяния, грызущего бессилия и унижения...
...
- Я ничего не понимаю теперь, - говорил мне брат, лесничий. - Может, у вас там видней, а тут ничего не разберешь... Грабят - одно несомненно... Взапуски грабят... Кто грабит - видишь. Но кого грабят - не сразу постигнешь. Несомненно - отечество!
- Надо думать, так...
- И законно ведь грабят! Ну какой же грабитель Юдичев, Тихон Васильич? Помнишь его?
- Как же! Это - на тургеневского Хоря похож который?
- Вот-вот...
Отчетливо помню: черная борода по пояс, неторопливая, вдумчивая речь, четыре сына - хорошие ребята, ядреные снохи... Мужичок приятный, степенный, пахнущий навозцем, в порточках, неграмотный...
- Вот у него - пять лошадей. В день он получает на них до сорока рублей, не меньше тысячи в месяц. При расчете просит не давать ему сотенными, а пятисотрублевками... Было нищее село Журиничи, теперь там в сундуках - не менее миллиона... бумажками, конечно...
- А живут по-прежнему?
- Ну, нельзя сказать. Покупают теперь и крупчатку, если найдут где. Спросят с них семьдесят рублей за мешок - «давай два мешка». Без стеснения: достает деньги и платит. Сахар там рубля по два с полтиной - по три за фунт продают - ничего, даже пудами берут. Староста на днях, говорят, пуда три скупил. Он, конечно, на браге выручит свое...
- Ну, а как же, например, учительница изворачивается?
- Изворачивается! Вошла в долги, купила лошаденку, теперь дрова возит в город... Не сама, а мужичок один - у него своих две лошади, ее - третья. За неделю, - говорит, - сорок рублей выручила... А то хоть зубы на полку клади - на одном жалованье-то...
Как принять этот современный экономический переворот? С радостью или огорчением? Мужик как будто ныне «ест добры щи и пиво пьет» - как пел когда-то Державин ). Покупает даже крупчатку мешками, сахар - пудами при цене в два с полтиной за фунт... Чем плохо?
Но радости нет в сердце. И чем дальше развертывается передо мной картина современного быта деревенского лесного угла, тем ближе она к тому, что в последний момент расцвело пышным цветом и на родном моем степном черноземе. Те же черты ни с чем не сообразной нелепости, бесстыдного оголения, грабительского азарта, которые сверху донизу прошли по современной русской жизни и окрасили ее густым колером гнилья, продажности и безбрежного развала...
...
Новые цены все еще кажутся невероятными, ошеломляют. Мысль, привыкшая к старым меркам, не может освоиться с масштабом, меняющимся еженедельно, и своеобразный «принцип относительности» с трудом входит в сознание дубленых тулупов. В шутливых замечаниях чувствуется рядом с иронией над своим положением обладателей дорогого товара и смутная горечь недоумения.
- Ели, не думали, когда по рупь шесть гривен давали за пуд. А теперь как я ее буду есть, хошь она сейчас у меня и некупленая? Раз укусил - и на гривенник! Извольте радоваться... Семьей мы за две недели борова съедим... а он - сто целковых! Шутка сказать...
- Теперь уж не есть - не иначе как продавать...
- Продавать? Продать - блоху поймать, а купить - вошь убить... Вон Карпо осенью продал двух боровов по двенадцати целковеньких, думал: денег бугор нагреб... А сейчас еды решился: цены вон какие, сколько бы денег можно еще забрать?.. В тоску вдался человек, ходит как полоумный...
Жадность, темная, мужицкая, неосмысленная, мелкая жадность изображается в смехотворном виде и высмеивается как будто так же, как и прежде. Тогда она жила как бы гнездами: были скопидомы, сугубо хозяйственные мужички, упорные жрецы накопления, были кулаки, но жила и совесть, имело известную силу сознание греха, на словах нередко повторялся лозунг «жить по-Божьи».
Но что-то произошло - и именно теперь вот, на наших глазах, в наши дни, в переживаемый сейчас момент, - пропала где-то совесть, свиные и волчьи инстинкты затопили все углы жизни, жадность, хватание кредиток, очерствение приняли характер эпидемии и даже в патриархальных уголках, где имели еще действительную силу, например, узы родства, денежный поток прорвал и снес даже эти вековые связи...
- Я к родной сестре в Чигонаки поехал, - говорил мне тут же, на базаре, около свиной туши, в кругу собеседников в дубленых тулупах мой сверстник Николай Михеевич Агеев, старообрядец, хороший, трудолюбивый, хозяйственный казак. - У ней тысячи четыре одной пшеницы, а у нас эти два года вот недород на шее, житный хлебец едим. Ну, хочется иной раз пирожка... Ну, поехал. Ни одной меры не дала! - «Ну, продай!» - «Да как же я продам? Какую цену положить?» И не продала. А знаю, что продает: по два с полтиной - по три за пуд... Ну, а с меня взять эту цену совести не хватает... И не продала!..
- Мамушка теперь, - продолжал он, помолчав, с видимым волнением, - ест хлебец-то, ест и заплачет: «У родной дочери не нашлось пирожка-то мне дать!» А мы отдавали ее четырнадцати лет - корову дали... Родитель лошадь дал...
- Ныне по Писанию не живут, парень, - сказал кто-то из дубленых тулупов.
- Оно и вперед не знали Писания, а жили же, страмоты такой сроду не было... Капитолина под Рождество пришла к Ивану Самохину мучицы попросить к празднику - он четыре рубля спорол с нее за пуд... Че-ты-ре рубля! Это с удовой-то и брать? Сын у ней один-то и есть - мобилизован, его же сын дома прохлаждается, лодырь такой - хоть поросят об лоб бей... А ведь он-то, Иван, у нас титором
...
Нефед просил у брата пшеницы на семена - ни зерна не дал, а амбары засыпаны хлебом; Хритон Савельич продал усть-хоперским казакам по три рубля за пуд не пшеницу, а сор, и то твердил, что уважение делает. Силифан Котенеткин продавал по два, потом стал просить по два с полтиной - дают; запросил по три - и то дают; теперь придержался - ждет, не дойдет ли до пяти рублей пуд, сам муку покупает...
...
И даже мой работник Ергаков, скопивший 350 рублей, поделился со мной, когда мы шли домой, своими затаенными помыслами. Имел ли он в виду консультацию или хотел намекнуть на возможность компанейских действий, я не догадался.
- Хочу по хуторам проехать, - глядя в сторону, вверх, говорил он мечтательным голосом. - Сейчас в хуторах зерна еще можно поценно набрать...
- На что тебе?
- Намелем мучицы - как на что? Оно к весне - вот поглядите - сколько покупателя у нас проявится, этого голоднищего. «Дай, пожалуйста!» Мука весной обязательно заиграет... А у меня деньги зря лежат все равно. Намелю муки - подходи видаться: рублика по четыре за пуд буду поджикивать - имеет свою приятность!
- Неловко это как будто, - говорю, - для совести-то?
- Другим в совесть, а нам неловко? Достаточно уж хребет-то гнул. От работы, сказано, не будешь богат, а будешь горбат. Люди деньги огребают, а мы гляди?..
Шла и, по-видимому, пришла к завершению своеобразная «мобилизация духа», но не та, к которой тщетно стремились люди, болевшие болью родины, горевшие ее стыдом...
Никакой неожиданности, пожалуй, и нет в той картине, которая теперь развернулась передо мной в родном углу. Время от времени я заглядывал в него, видел разные перемены - всё казалось естественным, объяснимым; было много огорчительного, но было и светлое нечто, хорошее. И все-таки то, что я услышал и увидел в последний свой приезд, поразило меня какою-то безнадежной и черствой оголенностью.
Я очень хорошо помню первые дни и месяцы войны, когда мне пришлось тут же работать над организацией помощи семьям мобилизованных, собирать на раненых, на разные нужды фронта. Не раз до глубины души я был охвачен умилением, и радостью, и верой, видя общую дружную готовность к жертве, к помощи, неожиданный порыв и подъем над буднями, над всей эгоистической и жесткой мелкотой. Даже Иван Сивохин, Харитон Быкадоров и другие сугубо хозяйственные мужички не смели показать себя теми скаредами и пауками, какими всегда были в нутре своем. Был энтузиазм, вселявший уверенность в силе, - без громких слов, без жестов, была молчаливая, с навернувшимися слезами, готовность принести себя в жертву за общее, за родину, за свое национальное лицо...
И еще долго, когда приходилось слышать, читать, быть свидетелем делецкой охоты, воровства, хватаний, продажности, видеть порядки на фронте, созерцать патриотическую деятельность предприимчивых людей из чиновных, инженерных, профессорских, журнальных кругов, - я, приезжая в родной угол, все-таки отдыхал: тут безропотно, честно, готовно несли жертву и была вера, что так надо, что вся Россия напрягает силы ради спасения чести и достоинства русского имени...
Куда все делось? Кто угасил этот прекрасный огонь?.. Но кто-то угасил - несомненно...
...
Бывало, станичник при встрече непременно прежде всего, несколько кудревато выражаясь, спросит:
- Ну, как там насчет военных действий обстоят дела?
Коснется и внутренней политики:
- А что этого... Как бишь его?.. Штурмова ), кажись?.. - не сковырнули еще?..
Сейчас же - первый вопрос несколько иного порядка:
- Не доводилось вам слыхать, на гусиное сало как цены? Пуда четыре собрал, думаю повезть...
Деловой зуд - «раскопать», «собрать», «скупить», «продать» - овладел вдруг людьми, которых раньше никак нельзя было представить в подвижной роли торговцев и мелких спекулянтов. Есть у меня приятели-самоучки, любители чтения. Прежде, бывало, заходили за газеткой или для душевного разговора - приятный такой народ, вдумчивый. Светлый. Нынче встретился с одним таким и со второго слова слышу вздох: хорошо бы перехватить где-нибудь на короткое время «сотняжки две-три» да проехать по хуторам масла собрать - «на масле сейчас под- живаются неплохо»...
- Что это все в торговлю пустились? - спрашиваю.
- Пользуются люди. Поглядишь со стороны: чего же дураком сидеть - и я не хуже их... Действительно, что все рыскатели стали, в коммерцию вдарились. На хуторах теперь из двора в двор идут и идут: нет ли чего продажного? Один за одним. Всё покупают: чулки, варежки, хлеб, сало, кожу, щетину, семечки, телят... всё, всё... Делают дела...
Эта «деловая» волна уже с ноября стала докатываться до меня из родного угла в столицу. Обыкновенно было так. Входила прислуга и таинственным голосом сообщала:
- Опять спрашивает вас человек... В простой одежде. Кушаком подпоясан. Из ваших мест, говорит.
- Ну, ставьте самовар.
Входил подпоясанный кушаком человек из наших мест, молился в угол, приветствовал родным приветствием: «Здорово ли себе живете?»
- Как ты сюда попал, Захар Иваныч?
- Да вот... где сроду не был, пришлось побывать. Коммерцией займаемся теперь...
Знаю, что Захар Иваныч по профессии печник, также мастерит и колеса, но коммерческих талантов в нем не подозревали.
- Каким же товаром? Неужели колесами?
- Нет. Чулки, перчатки, варежки...
За чаем, дуя на блюдечко, он рассказывал о дорожных злоключениях и трудностях своего нового промысла. Эта неторопливая повесть переносила воображение в пленительный фантастический мир, с детства знакомый по лубочным повестям о Кузьме Рощине, Ваське Усе, по забытым ныне песням о славных разбойниках...
Едут с товарами в путь из Касимова Муромским лесом купцы... )
Как будто воскресла ныне эта милая старинка, ее патриархальный порядок, первобытные способы товарообмена с неожиданными заставами молодецкими, «сарынь на кичку» и проч.
- Тому дай, другому дай... Весовщику, первым долгом, дали три рубля, чтобы погрузил, не задержал. Но поезд опоздал на семь часов, грузчики ушли, погрузить было некому. Зря деньги бросили. Прождали мы тут три дня... В одиннадцати местах пришлось платить, пока доехали от Себрякова до Петрограда.
- Что же, есть все-таки расчет? - спрашиваю.
- Как же! В первый раз мы с Кириллом Кривовым по 125-ти рублей чистых денег разделили. Это вот мы второй раз уж, с Гришей Кузнецовым. Пришел я к нему, говорю: «Моя голова, а твои деньги, давай соберем товару»... Сот шесть пар привезли. Если бы кто по рублю барышка дал, с маху бы отдали...
- У нас сейчас все коммерческой частью занялись. Сало, например. На месте у нас оно 11-12 рублей, а в Козлове, в Царицыне - 25. Ну, накладет наш брат в мешок пуда четыре-пять, везет. Расчет есть. Одно: кондуктора здорово грабят. - «Чей мешок?» - Мой. - «Давай пятерку». Одной бригаде пятерку, другой - трояк, третьей - тоже. Пока до места довезешь - барыши пополам разделишь... А все-таки копейку зашибить можно...
- Куда вы деньги деваете? - шучу я.
- А дороговизьма-то! Не успеешь привезть - они растаяли: мука - три с полтиной пуд, а в Усть-Медведице до четырех с полтиной дошла - вот она куда заполыскивает. Тем только вот и дуемся, что кое- каким товарцем перекинешься... А есть, ушли в стражники - пленных караулить на работах: 60 целковых, казенный харч и одежа... Обувка лишь своя. Сейчас у нас в станице и народу-то мало осталось
- все на промыслы пустились...
- А кто же дома работать будет?
- А бог ее знает... Работа-то, она, видишь, эти годы утирала ): недород... два года пошеница пустая выходит. А опричь хлеба, копейку сшибить на чем? У кого старый хлебец есть - ну, те нынче гребут деньгу. А наш брат, одиночка, к весне будет зубами щелкать: пирож- ка-то из пыли не испекешь. Вот она, какая работа наша! Говорится: «Бык работает на казака, казак - на быка, и оба они - два дурака»...
Месяц-другой спустя я увидел на месте зарождения коммерческой предприимчивости Захара Иваныча, что насчет отлива народа из станицы в поисках за рублем он не погрешил против правды, но насчет нужды, показалось мне на первый раз, - как будто сгустил краски. В самом деле: куда ни посмотришь - «все есть». Даже обилие как будто, особенно по сравнению со скудостью и трудностью добывания продуктов в Петрограде, например, или по дороге: белый хлеб, всякие мяса, начиная со свинины и кончая индейками, колбасы, ветчина. Цены, правда, «уравнялись», т.е. поднялись' до уровня городских и породили даже некоторую трагедию в душах собственников драгоценных продуктов: как самому есть гуся, например, когда знаешь, что с каждым глотком провожаешь в утробу по целому гривеннику? Душа изболит...
Но осмотревшись и прислушавшись к разговорам, толкам, словопрениям и вздохам, я почувствовал за этим внешним обилием, предлагаемым в обмен на рубль, признаки самой подлинной нужды в хлебе насущном: значительная часть населения, здесь вообще не бедного, далекого от нищеты, доедала остатки старого хлеба и к весне готовилась покупать. Многим приходилось покупать и сейчас, а в наших местах самый факт покупки хлеба землеробом уже считается (и есть) признаком острой нужды. И как только выяснилась эта нужда тут, на месте, так и цены на хлеб, лежавший тут же, поднялись до небывалого уровня, и началось обдирание не какого-то неведомого городского потребителя, для которого скупал свиные туши прасол, а своего же брата, соседа и близкого человека.
По осени, когда готовились к поставке хлеба для казны, здесь были выяснены приблизительно запасы старого хлеба - пшеницы, главным образом: ржи в наших местах сеют мало. Новой пшеницы не было - два последние года ее «зажигало» и пшеничные загоны скашивались на корм скоту. Но старых запасов - урожаев 1913 и 1914 годов - было настолько достаточно, что старые цены, выработанные при гр. Бобринском - для Донской области 1 р. 90 коп. за пуд, - в сентябре казались здесь очень не обидными.
Казенные закупки сюда не дошли - далеко от железной дороги, - а твердые цены, принимавшиеся уже за норму в частных мелких сделках, распоряжением г. Риттиха были изъяты из обращения ). Прорвались откуда-то частные скупщики «по вольным ценам», набавили гривенничек, потом - другой. Появились покупатели из казаков соседних станиц - мелкие, но немалочисленные. И пшеница «заиграла» в цене. Когда вдова Капитолина перед праздниками пришла к Ивану Сивохину, старообрядческому ктитору и ревнителю старого предания, за мукой, он «спорол» с нее уже 4 руб. за пуд - цену, никогда в наших местах не слыханную и ничем не оправдываемую.
Вдов и ослабевших хозяев с пустыми закромами оказалось немало, Сивохиных - поменьше, и хождение к ним поневоле неизбежно усиливается, а весной еще гуще будет. Ропщут. Негодуют. Более наивные говорят иной раз о Боге, о Писании, о совести и законе. Всем очевидно, что теперь, в полосу единственно зоологического, звериного закона, голого и разнузданного, эти разговоры ни к чему, но как утерпишь?
...
Степная слобода. Значительный хлебный и скотопригонный пункт. До войны она оживлялась лишь осенью, в сезон хлебных ссыпок, в прочие же времена года жила жизнью тихою и неспешною, пощелкивая подсолнушки, резалась в карты, играла на гармошке, по праздникам ходила на станцию и в кинематограф. Теперь тут, как в ином городском центре, - суета круглый год, толкотня: собирают в житницы, складывают в склады, грузят, отправляют. Порой жгут собранное и, как водится, греют руки... Войсковые части, большая бойня, коптильный завод, мельницы, учреждения уполномоченных по разным отделам заготовок, беженские организации... Местный исконный обыватель, хохол-землероб, сменил свитку и штаны с мотней на костюм делового человека российско-американской складки и рядом с наезжими дельцами и рвачами «делает дела»...
- Деньги у нас тут сейчас рекой льются, - говорит мой приятель Архипыч, смирный, патриархальный мужичок, печник по профессии.
В горенке у него жарко натоплено, уютно. Сидит он босиком и, почесывая одну ногу другой, повествует эпически спокойным, почти довольным тоном, что для него жизнь подошла тугая: все три сына ушли на войну, самого «старость прибила, силами обнищал»... Но многим живется нынче как в сказке.
- Наживаются нынче все... Можно сказать даже, удивительно наживаются. Брехов, купец есть у нас, - может, слыхал?
- Не приходилось.
- Совсем прогорал! Сейчас агромаднейшие деньги зарабатывает... живет, как министер: к чаю у него и пастилы, и конфетов - чего душа просит! - Архипыч восторженно растопырил ладонь. - Сын у него, видишь, заведует там где-то клубом. Ну вот, он ему туда окорока поставляет. Тут они у нас были по 18 руб. пуд, а там по восемьдесят... Расчетец, само собой, есть...
- А провоз?
- Провоз, понятное дело, - беспрепятственный, все документы, накладная - в руках, это там уж сынина забота. Вот оно и сыну выгода, и ему, и клубу. И товар настоящий, добросовестный, не то что заваль какая... Сказать словом, никто не в убытке, не в обиде...
Архипыч рассмеялся ясным смехом: чудно, мол, понять мудрено, а не плохо.
- Ну вот... отвезет партию окороков, там наберет кондитерского товару - он же укладистый, - сюда везет, тоже с барышком сдает. Все это, как говорится, имеет свою приятность...


Что мы видим
1. То что в России 1917 года не было еды, или было мало еды - огромная ложь. По обеспеченности продовольствием Россия вероятно была на первом месте среди участников 1МВ. Все было. И ничего подобного голодным двадцатым и тридцатым - не было.
2. Деревня - не проиграла, а сильно выиграла от войны. Рост цен на продовольствие - давал крестьянам огромный барыш.
3. Вброс в экономику огромного количества денег - привел к резкому расслоению общества, падению и без того невысокой нравствености и мгновенному разрастанию спекуляции. Пострадавшими оказались две стороны - самые слабые на селе, в том числе и те чьи мужики ушли на фронт, и горожане. Но как вы видите - не крестьянский вопрос (земли) взорвал страну - прекрасно обходились и той что есть, тем более что после войны часть заработанных денег явно должна была пойти на ее скупку.
4. Обратите внимание - никто не жалуется, что живем мы плохо, бедно и т.д. Но все видят что живем безнравственно. Плохо, бедно деревня стала жить при коммунистах.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив