19 сентября. Лидия Чуковская

19 сентября 62. «Не в последний ли раз видимся?» – спрашивала я на предыдущей странице. Нет, не в последний, не в последний. Она снова здесь, и я только что от нее.
В промежутке многое, связанное с «Поэмой». «Новый мир» от имени Твардовского обратился к Деду с просьбой написать предисловие. Я, от имени Анны Андреевны, тоже «обратилась». Редакции Дед ответил «да, да, конечно, для меня это большая честь»; мне же стал жаловаться на бессонницу, склероз: «я и так увяз в статьях о языке». «Я превратился в полную бездарность». Затем уехал в Барвиху, сказав мне на прощанье: «вот кончу о языке и возьмусь за Ахматову».
Зная, как тревожит Анну Андреевну все, касающееся «Поэмы», я воспользовалась поездкой в Ленинград Гали Корниловой и с нею послала Анне Андреевне большое письмо.
Дня через три мне позвонил Володя: Анна Андреевна расширила «Поэму», что-то переменила, что-то перерешила, и сама едет в Москву. Сопровождает ее Галя. Остановится она сначала у Ардовых, а потом, кажется, у Ники.

Утром – часов в 9 – Анна Андреевна сама позвонила мне, а в 12 я уже была на Ордынке.
– Имейте в виду – сегодня она очень худо слышит, – предупредила меня Нина Антоновна.
Я постучала. Никакого ответа. Я вошла. Думала, застану ее нездоровой. Ничуть. Лето в Комарове явно пошло ей на пользу. Она загорелая, свежая, похудевшая, и на загорелом лице еще ярче видны пронзительно умные глаза.
Более всего ей хотелось говорить о выдвижении на Нобелевскую премию и о «Поэме». Но об этом она заговорила не сразу.
Сначала прочла новые стихи: «Последняя роза». Их я запомнила:

Господи! Ты видишь, я устала
Воскресать, и умирать, и жить.

Разве такие слова можно не запомнить? Мне опять показалось, я сама написала их. Но все-таки память у меня уже совсем не прежняя, никудышная. Анна Андреевна прочла мне еще одно стихотворение, о котором предупредила: «еще не родившееся». Оно уже вполне родилось, но я-то его мгновенно забыла. Наверное, это потому, что два подряд я уже не ухватываю.
Анна Андреевна рассказала мне о Фросте. Он, якобы, ни о ней, ни о ее стихах никогда и не слыхивал, но на встрече настоял Франклин Рив… Будку, разумеется, показать иностранцам нельзя было; устроили банкет у Алексеева. Фрост подарил ей свою книгу с надписью. О книге она отозвалась довольно-таки небрежно: «Видно, знает природу». О встрече же рассказала так:
– Сидели мы в уютных креслах друг против друга, два старика. Я думала: когда его принимали куда-нибудь – меня откуда-нибудь исключали; когда его награждали – меня шельмовали, а результат один: оба мы кандидаты на Нобелевскую премию. Вот материал для философских размышлений.
В ответ я рассказала ей смешную историю о своей «невстрече» с Фростом. Я не сильна в английском, но мне его стихи нравятся – он не только знает природу, он и сам как бы часть ее. Фрост побывал в Переделкине у Корнея Ивановича. Приемом занималась Марина, я никаких обязанностей не несла, но увидеть Фроста мне хотелось. Однако накануне его приезда наш лесной участок оккупировали, поближе к даче, шпики и репортеры, а когда Фрост, в сопровождении милого Рива, приехал, – дом оккупировали «переводчики» (в которых вообще не было нужды). Мне сделалось так противно, что я укрылась у себя в лесной норе, откуда были видны только зады машин возле гаража и зады шпиков между деревьями. Я села работать, радуясь, что могу не принимать участия в комедии. Но скоро я промерзла, продрогла; взяла термос и по узенькой своей тропиночке, раздвигая ветви, отправилась за кипятком в дом. Шпики были несколько огорошены: ничьего появления из чащи они не ждали. В доме, внизу, пусто: Корней Иванович и гости наверху. Я благополучно согрела чайник, наполнила термос и уже выходила на крыльцо – когда меня вдруг окликнула бурно сбежавшая вниз с Дедовой лестницы дама – лицо полузнакомое, по-видимому, переводчица из Союза. Она разлетелась ко мне весьма любезно:
– Ах, Лидия Корнеевна, здравствуйте! Вы уходите? Не уходи́те, я могу провести вас наверх.
– Благодарю вас, – ответила я. – Вы забываете, что я у себя дома и ни в чьем пропуске к отцу не нуждаюсь.
Повернулась спиною и ушла обратно в лес.
– Она наверное была очень удивлена, – сказала Анна Андреевна. – Она искренне желала угостить вас Фростом. А насчет того, будто вы у себя дома, вы заблуждаетесь. Когда в доме иностранцы, хозяева уже не хозяева.

(Оба визита Роберта Фроста – в Переделкино и в Комарово – подробно описаны в книге: F. D. Reeve. Robert Frost in Russia. Boston, Atlantic, Little-Brown, 1964. Из книги явствует, что в Переделкине Фрост побывал 31 августа, а в Комарове 4 сентября. На банкете у Алексеева Ахматова прочитала два стихотворения: «Последнюю розу», а также —

О своем я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.

Полагаю, что четверостишие (как и «Последняя роза») посвящено Иосифу Бродскому.
Ахматовские строки были тут же переведены Фросту – Ривом)

Я спросила, как она думает, понимают ли иностранцы эту ситуацию.
– Иностранцы разные, – ответила она, – мы разные, да и времена разные. В последнее время удается иногда разговаривать и без переводчиков. Правда, не без… – она подняла глаза к потолку.
Я ей призналась, что выдвижение на Нобелевскую премию и радует меня за нее и тревожит. Как бы не повторилась пастернаковская история.
– А я без внимания, – ответила Анна Андреевна. – Вот в этой самой комнате я объясняла Борису, что волноваться не стоит. Перечислила ему имена: у Толстого не было, у Блока не было, у Сельмы была… Что ж? Не все ли равно?
Но я не о том. Я спросила, как она думает, разразится ли скандал, если премию присудят ей?
– Здесь – нет. А там, конечно, хлынут волны грязи. Америка будет бороться за Фроста. Я уже получила интересные сведения – про меня в Париже пишет моя родственница, жена Мити Гумилева, совершенно меня не знающая, я же знаю о ней одно: большая дрянь. Когда Митя уходил на войну, она принудила его составить завещание в свою пользу. И вот теперь я у нее в руках. Очень приятно.

Потом Анна Андреевна вынула из чемоданчика «Поэму» и разложила ее на стуле. По-видимому, это кусок, предназначающийся для «Нового мира». Она мне ничего не объяснила, но стала допрашивать: понятно ли? Я не умею быстро соображать, особенно не держа вещь в руках; не знаю ведь я всю «Поэму» наизусть, да еще варианты! Я отвечала со страхом, но, по-видимому, все же попадала в цель, потому что Анна Андреевна осталась довольна.

Потом она положила передо мной итальянскую книгу, где ее стихи по-русски и по-итальянски, много фотографий Ленинграда и ее фотографий, да еще в придачу пластинка (это мог быть выпущенный в Италии в 1962 году сборник: A. Achmatova. Poesie. A cura di Naldi. Presentazione di Ettore Lo Gatto. Milano: Nuova Academia).

Я спросила, читала ли она «Один день з/к» и что о нем думает (рассказ А. Солженицына («Щ-854»), опубликованный впоследствии под названием «Один день Ивана Денисовича», до напечатания ходил по рукам под названием «Один день з/к»)?

– Думаю?.. Эту повесть о-бя-зан про-чи-тать и выучить наизусть – каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза.
Она выговорила свою резолюцию медленно, внятно, чуть ли не по складам, словно объявляла приговор.
Помолчав, она продолжала:
– В «Старике и море» Хемингуэя подробности меня раздражают. Нога затекла, одна акула сдохла, вдел крюк, не вдел крюк и т. д. И все ни к чему. А тут каждая подробность нужна и дорога…
Я подумала: нужна и дорога не только художественно, но еще и потому, что мы узнаем, как погибали наши близкие. Мы всегда знали: «лагерь – ад», но в нашем представлении лагерный ад был понятием отвлеченным, в посмертном аду – дело известное: черти, котлы, кипящая смола, а тут? Я, например, хотя всегда интересовалась лагерем, узнала некоторые конкретные подробности о лагерном аде только во второй половине сороковых; отчасти от Юлиана Григорьевича Оксмана, отчасти от Б. О пытках на следствии мы догадывались раньше (по изобилию непостижимых признаний на следствии и на показательных процессах); догадывались уже в середине тридцатых, а узнали доподлинно – в 1939-м, когда Берия, сменив Ежова, месяца два выпускал по несколько человек в каждом городе. Тогда от случайно выпущенных на нас хлынули долгожданные подробности… Детали следствия: выбитые зубы, сломанные ребра, пятисуточные стояния у стены, поврежденные кулаком почки, пятьдесят человек в камере, предназначенной для восьми и т. д. Деталями этапа и лагеря пополнилось наше образование позднее, главным образом в 47 – 48-м, когда кое-кто ненадолго вернулся.

– Мне один человек в 38-м сказал, – припомнила Анна Андреевна. – «Вы бесстрашная. Вы ничего не боитесь». Я ему: «Что вы! Я только и делаю, что боюсь». Правда, разве можно было не бояться? Тебя возьмут и, прежде чем убить, заставят предавать других.

Я сказала, что вот теперь мы уже, кажется, знаем всё: как арестовывали, как пытали, как морили в лагерях, а вот как и где расстреливали приговоренных – не знаем.
– Я про Колю знаю, – ответила Анна Андреевна. – Их расстреляли близ Бернгардовки, по Ириновской дороге. У одних знакомых была прачка, а у той дочь – следователь. Она, то есть прачка, им рассказала и даже место указала со слов дочери. Туда пошли сразу, и была видна земля, утоптанная сапогами. А я узнала через 9 лет и туда поехала. Поляна; кривая маленькая сосна; рядом другая, мощная, но с вывороченными корнями. Это и была стенка. Земля запала, понизилась, потому что там не насыпали могил. Ямы. Две братские ямы на 60 человек. Когда я туда приехала, всюду росли высокие белые цветы. Я рвала их и думала: «другие приносят на могилу цветы, а я их с могилы срываю»… Приговоренных везли на ветхом грузовике, везли долго, грузовик останавливался.
Потом мы стали припоминать очереди, «буквы», женщин, тюремные окошечки 37 года.

– О нем наверное много написано, – сказала Анна Андреевна. – Узнается. – Потом лукаво глянула на потолок. – Может быть, они там хоть на минуту в уборную ушли?.. Скажу: для меня три вещи – мой «Реквием», ваша повесть и вот теперь этот «з/к»…
Потом она заговорила о Malia, о Berlin'e, а в сущности – о России.
– Malia передал мне слова Берлина: «Ахматова и Пастернак вернули мне родину». Лестно, не правда ли? И я понимаю, что Malia все время пытается от меня получить в подарок чувство России. Я ему однажды призналась, что и сама редко ее чувствую. А потом рассказала про графа Дмитриева-Мамонова. Биография вообще очень русская: богач, герой 12 года, а потом масон, связан с декабристами; потом отказался присягать Николаю I, и тот объявил его повредившимся в уме… Издевательским и жестоким лечением, длившимся три десятилетия, граф был и впрямь доведен до сумасшествия. Очень русская история – не так ли? Загублен выдающийся талантливый человек. Я пересказала Malia один весьма характерный эпизод. Для крестьян он был барин трудный. Его не очень-то любили. Но когда за ним приехали на тройках жандармы, он вышел на крыльцо к дворне: «Православные, выручайте!» – они стеною стали вокруг. Заступились. Вот это по-русски… Malia так и вскинулся (О графе Матвее Александровиче Дмитриеве-Мамонове (1790–1863) Ахматова подробно говорит в своих неоконченных набросках 1963 г. «Пушкин в 1828 году» (см. ОП, с. 218), ссылаясь при этом на специальную работу Ю. Лотмана («Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов – поэт, публицист и общественный деятель», см.: Ученые записки Тартуского государственного университета, 1959, вып. 78). Беседуя с Malia, А. А. пересказала один из эпизодов, приводимых Ю. Лотманом со слов очевидца: «Когда за ним [Дмитриевым-Мамоновым] приехали [жандармы], чтобы везти его в Москву, граф нисколько тому не противился, но вышедши уже на крыльцо и увидя тысячи своих крестьян, он обратился к ним со словами: «Неужели, православные, вы меня выдадите? " Крестьяне тотчас окружили графа и хотели остановить поезд»).

По ассоциации с мнимым сумасшествием Чаадаева, я вспомнила одну недавнюю грустную реплику Маршака. Я ему рассказала, что Чаадаев, узнав о выходе за границей брошюры Герцена «Развитие революционных идей в России» и услыхав, будто и он там числится в революционерах (чего вовсе не было: Герцен писал там лишь о толчке мысли и об образце поведения, который дал русскому обществу этот человек, да еще издевался над Николаем, объявившим замечательного мыслителя слабоумным) – так вот, Чаадаев, не прочитав книгу, а только услыхав о ее существовании, срочно, спешно, не откладывая дела в долгий ящик, написал письмо – о, нет! совсем не философское! холопское! – письмо шефу жандармов, графу Орлову, в котором, благоговея перед Николаем, изливался в верноподданнических чувствах, а Герцена называл так: «наглый беглец, искажающий истину». Что-то вроде. Под конец Петр Яковлевич выражал надежду, что граф не поверит клевете изменника и беглеца и сохранит к нему, Чаадаеву, свое сиятельное расположение… Каково? Герцен же, не подозревая об этом письме, чтил Чаадаева до конца своей жизни (хотя и не соглашался с ним), да и Чаадаев, прочитав брошюру, написал и тайком переправил Герцену за границу благодарное, любящее, даже благословляющее письмо. «Горько мне было узнать об этом происшествии», – сказала я однажды Самуилу Яковлевичу. Он понурился и ответил: «Очень русская история».

– Нет, – сказала Анна Андреевна. – Тут не то. Это история общечеловеческая. Тут то, о чем мы с вами только что говорили.
– Нельзя перенести второй раз?
– Да. Страх. В крови остается страх. Чаадаев испугался повторения. Осип после первой ссылки воспел Сталина. Потом он сам говорил мне: «это была болезнь». Сохранились допросы Жанны д'Арк. На третьем ей показали в окно приготовленный заранее костер. И она отреклась. На четвертом снова стала утверждать свое. Ее спросили: почему же вы вчера были согласны? «Я испугалась огня».
Молчание. Мы обе поглядели в окно.
– «Я испугалась огня», – повторила Анна Андреевна нежным, берущим за душу, жалобным голосом. И еще раз по-французски: «…J'ai peur du feu»…

Разговор переменился. Анна Андреевна достала откуда-то целую папку своих фотографий – старых, новых… Из старых (то есть молодых) восхитительна одна: Ахматова в виде сфинкса, лежит на каменном цоколе в Шереметевском саду; лежит на животе, опираясь на руки, развернув плечи и подняв голову: более тонкой и прекрасной линии от затылка до кончика ног я никогда не видала… Из поздних очень она хороша возле жасминного куста, в белой шали, с собакой Гитовича. А в итальянской книге опубликована ташкентская фотография (та самая, «Моему капитану»). Теперь она разошлась по всему свету. Я рада.
Анна Андреевна спросила о здоровье Корнея Ивановича, потом – работает ли он над предисловием к «Поэме»? Узнав, что Дед разыскивает портрет Судейкиной в костюме Псиши, встревожилась:
– Пусть Корней Иванович не слишком опирается на конкретную сторону биографии Ольги Афанасьевны. Это ведь не совсем она, только физический облик ее, это героиня времени, а не она.
Потом спросила меня, что я теперь читаю. Я ответила: Цветаеву. Я люблю у нее очень немногое, но люблю сильно.
– Например?
– Сейчас, например, люблю «Куст».
Я объяснила: трудно было запомнить эти стихи наизусть, но я читаю их каждому кусту, каждому дереву, а ведь живу я в лесу! и ветки врываются мне в окно, чуть только я распахиваю окошко настежь первым утренним движением; и дуб, и сосны, и ели, и кусты неразлучны со мною, когда я сажусь на крыльцо работать.

Я прочла:

Что нужно кусту от меня?
Не речи ж! Не доли собачьей
Моей человечьей, кляня
Которую – голову прячу
В него же (седей день от дня!)
Сей мощи, и пл щи, и гущи —
Что нужно кусту – от меня?
Имущему – от неимущей?

А нужно! Иначе б не шел
Мне в очи, и в мысли, и в уши.
Не нужно б – тогда бы не цвел
Мне прямо в разверстую душу,
Что только кустом не пуста:
Окном моих всех захолустий.
Что́, полная чаша куста,
Находишь на сем – месте пусте?
Эолова арфа куста!

Чего не видал (на ветвях
Твоих – хоть бы лист одинаков!)
В моих преткновения пнях,
Сплошных препинания знаках?
Чего не слыхал (на ветвях
Молва не рождается в муках!)
В моих преткновения пнях,
Сплошных препинания звуках?

Да вот и сейчас, словарю
Придавши бессмертную силу,
Да разве я то́ говорю,
Что знала, пока не раскрыла
Рта, знала еще на черте
Губ, той – за которой осколки…
И снова во всей полноте
Знать буду, как только умолкну.

А мне от куста – не шуми
Минуточку, мир человечий!
А мне от куста – тишины:
Той, между молчаньем и речью.
Той, можешь – ничем, можешь – всем
Назвать: глубока, неизбывна.
Невнятности! Наших поэм
Посмертных – невнятицы дивной.

Невнятицы старых садов,
Невнятицы музыки новой,
Невнятицы первых слогов,
Невнятицы Фауста Второго.

Той – до всего, после всего.
Гул множеств, идущих на форум.
Ну – шума ушного того,
Все соединилось в котором.
Как будто бы все кувшины
Востока – на знойное всхолмье.
Такой от куста – тишины,
Полнее не выразишь: полной.

– Великолепно, – сказала Анна Андреевна. – Богато, пышно, полновесная строка. Этому она у Рильке училась. Она и Пастернак.
И попросила прочитать еще раз.
И я, читая, снова почувствовала, какое счастье захлебываться этими стихами – свободно-вдохновенными, безмерными, свободно льющимися и в то же время вырезанными с совершенною точностью, как вырезан, например, дубовый лист. А вот стихи Цветаевой Пушкину, призналась я, я совсем не люблю. Они лишены вдохновения, претенциозны, искусственны (быть может, только «Нет, бил барабан» лучше других). А то какие-то словесные экзерсисы, ремесленнические ухищрения; звука нет, словно человек не на рояле играет, а на столе. И мысли, в сущности, небогатые: «Пушкин – не хрестоматия, Пушкин – буйство». Так ведь это еще до нее Маяковский провозгласил, а еще до него – Тютчев.
– Марине нельзя было писать о Пушкине, – сказала Анна Андреевна. – Она его не понимала и не знала. Стихи препротивные. Мы еще с Осипом говорили, что о Пушкине Марине писать нельзя…
Потом Анна Андреевна показала мне стихи Иосифа Бродского, поднесенные ей вместе с розами. Из этих стихов молодого поэта она и взяла строчку «Вы напишете о нас наискосок» – взяла эпиграфом к своему стихотворению «Последняя роза».

(«Посдедняя роза» с эпиграфом из стихотворения Бродского напечатана была в № 1 «Нового мира» за 1963 год. При подготовке к печати сборника «Бег времени» А. А. сохранила эпиграф, но его удалила цензура: имя Бродского было тогда запрещено, и ни в одном из тогдашних советских изданий Ахматовой строка, выбранная ею в качестве эпиграфа для «Последней розы», не появилась. Эту строку она собственноручно вписала 7 октября 1965 года в подаренный мне экземпляр «Бега времени». Само же стихотворение Бродского, обращенное к Ахматовой, «Закричат и захлопочут петухи», появилось за границей в сборнике его стихов с предисловием А. Г. Наймана «Остановка в пустыне», Нью-Йорк, 1970, с. 72).

АХМАТОВОЙ

Закричат и захлопочут петухи,
загрохочут по проспекту сапоги,
засверкает лошадиный изумруд,
в одночасье современники умрут.
Запоет над переулком флажолет,
захохочет над каналом пистолет,
загремит на подоконнике стекло,
станет в комнате особенно светло.
И помчатся, задевая за кусты,
невидимые солдаты духоты
вдоль подстриженных по-новому аллей,
словно тени яйцевидных кораблей.
Так начнется двадцать первый, золотой,
на тропинке, красным солнцем залитой,
на вопросы и проклятия в ответ,
обволакивая паром этот свет.
Но на Марсовое поле дотемна
Вы придете одинешенька-одна,
в синем платье, как бывало уж не раз,
но навечно без поклонников, без нас.
Только трубочка бумажная в руке,
лишь такси за Вами едет вдалеке,
рядом плещется блестящая вода,
до асфальта провисают провода.
Вы поднимете прекрасное лицо —
громкий смех, как поминальное словцо,
звук неясный на нагревшемся мосту —
на мгновенье взбудоражит пустоту.
Я не видел, не увижу Ваших слез,
не услышу я шуршания колес,
уносящих Вас к заливу, к деревам,
по отечеству без памятника Вам.
В теплой комнате, как помнится, без книг,
без поклонников, но также не для них,
опирая на ладонь свою висок,
Вы напишите о нас наискосок.
Вы промолвите тогда: «О, мой Господь!
этот воздух запустевший — только плоть
дум, оставивших признание свое,
а не новое творение Твое!»

Иосиф Бродский

Предыдущие записи блогера :

19.09.2023 — 19 сентября. Александр Блок

18.09.2023 — В день рождения Семёна Кирсанова ( 1906 - 1972)

18.09.2023 — 18 сентября. Илья Будницкий

18.09.2023 — 18 сентября. Вениамин Блаженный

18.09.2023 — 18 сентября. Сергей Петров

17.09.2023 — 17 Сентября. Иосиф Бродский

17.09.2023 — 17 сентября. 50 лет со дня выхода фильма

16.09.2023 — 16 сентября. Владимир Набоков

15.09.2023 — 15 сентября. Юрий Колкер

15.09.2023 — Отмеченный сентябрём 1963-го года

Архив записей в блогах:

Посмотрите на этих тварей - они хуже любых нацистов и фашистов - они вообще конченые, абсолютно

Предупреждаю, видео 21+ Если наберетесь мужества - посмотрите И знаете, вот таких тварей даже я бы предложил не просто сажать, а пытать - подолгу, мучительно, чтобы на своей шкуре чувствовали Потому что по-другому с ними уже бесполезно, они конченые, вообще конченые, абсолютно Наде ...

Забыл покормить кота

В течение последних пары месяцев просмотрела и закоспектировала в тетрадку бесплатные видеосеминары от "Курсов писательского мастерства", которые накачала в комп за последние пару лет. Была там такая тема - "Воспоминание персонажа" (флешбэк). Во время семинара разбирали как и когда ...

Глас народа о деспотной несытоскотинности...

В продолжение темы: Постнические аппетиты митрополита Варсонофия – инсайдерский слив от Смольнинских афонитов: "Ежемесячная зарплата митрополита Варсонофия Судакова в Казанском соборе Санкт-Петербурга – 300 тыс рублей. Просто за молитву (без службы), на первой седмице Великого поста ...

Мусорные короли Минобороны РФ

В 2015 году только запланированные общие расходы Министерства Обороны РФ составят более 3 триллионов рублей! Вдумайтесь в эту цифру! Со стороны государства сделано немало шагов для предотвращения возможных хищений и злоупотреблений при расходовании этих денежных средств. В надежд ...

Защитников интересов России всегда узок круг, и народ от них всегда страшно

egor2nm понял правильно мою заметку "Почему власти легко одолевают всяких интелей недовольных" . Меня процитировав, "В номенклатуре, у силовиков, у бандитов - дисциплина, иерархия и сплочённость", он написал: "Для них это способ существования, смысл жизни, у них ...

19 сентября. Лидия Чуковская

19 сентября. Лидия Чуковская

Оставить комментарий

Популярные посты: