"Зато раньше семьи крепкие были". Почему на Руси не было разводов.

radulova — 20.09.2013 "Бабьи стоны" - так называется статья Екатерины Беляковой, кандидата исторических наук:

Ни Византия, ни Древняя Русь не знали столь ограничительных законов о разводе, как Россия в XIX веке. На протяжении XVIII — начала XIX века происходило ужесточение законов о разводе.

Вопрос о семье и браке с середины XIX века стал не только темой русских романов, но и предметом ученых дискуссий. Две противоположные позиции по этому вопросу представлены в диалоге юриста и священника, который был опубликован еще в 1888 году в «Руководстве для сельских пастырей»:

Юрист: «До какой бы степени ни обострились взаимоотношения супругов, каким бы адом не являлась для них их безотрадная жизнь, — они налагают на себя руки из-за этой жизни, — но наше брачное право твердит им одно: «А вы все-таки не смейте искать развода! Топитесь, вешайтесь, стреляйтесь, но не помышляйте о получении другой руки, которая могла бы восстановить ваше разбитое сердце».

Священник обращал внимание на высокое понятие брака, он считал невозможной ситуацию, при которой «наши церковные законы допустили развод кроме вины любодеяния».

Юрист: «Я не знаю ваших богословских тонкостей; с своей стороны я могу лишь констатировать факт, что там, где развод допускается легко, и семейные нравы чище, и бесчеловечных тиранств не так уж много».

Священнику и юристу не удалось найти общий язык. Главной бедой священник называл то, что в обществе забыли о важности и святости браков.



С середины XIX века не смолкали голоса, требовавшие изменить российское законодательство о браке и разводе. Как это ни парадоксально, с требованием допустить развод выступили не развратники, а мировые судьи (как известно, эту выборную должность занимали люди, пользовавшиеся несомненным авторитетом в обществе) с целью предотвратить «бытовые преступления».

Прислушаемся к мнению мирового судьи Я. Лудмера, чья статья в «Юридическом вестнике» получила широкий отклик и ни одного опровержения. «Ни одно судебное учреждение не может в пределах нашего законодательства оградить женщину от дурного и жестокого обращения с нею […] И только тогда, когда «терпеть нет уже моченьки», когда уже на ней, как говорится, нет ни одного живого места, она, избитая и изможденная, нередко с вырванной мужем косой в руках, плетется к мировому судье в надежде, что он защитит ее если не формально, то хоть своим авторитетом».

К Лудмеру обращались женщины, чьи мужья зверски их избивали, но единственное, что мог сделать мировой судья, приговорить супруга к нескольким дням ареста. Но после такого ареста муж, как правило, еще сильнее избивал свою жену. Лудмер приводит случай с женщиной, которую муж-сифилитик избивал со словами: "Иссушу тебя, буду сушить, пока в землю не вколочу, из моей власти не выбьешься". Я объяснил ей всю безысходность ее положения, в смысле абсолютной невозможности развода».



Судья все же сделал попытку спасти женщину, взяв с мужа подписку оставить жену в покое вплоть до излечения, однако вышестоящая судебная инстанция признала такую подписку незаконной. «Другими словами, дан был полный простор насильственному и притом сознательному заражению одного лица другим во имя «святости брака».

Именно страшный быт русской деревни заставил Лудмера поставить вопрос о разводе: «Приведенных фактов, не подкрашенных и взятых прямо из жизни, вполне достаточно, чтобы доказать, что «бабьи стоны» имеют право претендовать на самое серьезное внимание к ним законодательства. Необходимо прибегнуть к паллиатива — к допущению в подобных случаях развода, необходимость этой меры стала уже достоянием общественного, даже более общенародного сознания, и санкционирования ее русская женщина имеет право ожидать от законодателя».

На статью Лудмера откликнулся Д. Бобров, имевший 15 летний опыт работы судебным следователем. Он писал об отсутствии у женщин, да и у судей, к которым они обращаются за помощью, законных возможностей для борьбы с жестокостью мужей.
«Я состою с 1870 года исправляющим должность судебного следователя, и первое время своей служебной деятельности употреблял много усилий к тому, чтобы поддержать женщину в борьбе с извергом-мужем. Но что значит усилие подобных мне деятелей против условий жизни! Сама жизнь поставила женщину в зависимое положение, и мать семейства вынуждена переносить самый грубейший деспотизм ради сохранения главного добытчика, хотя бы и изверга-супруга […]».



Бобров утверждал, что не существует статистики, которая бы фиксировала смерть и увечья женщин от жестокого обращения с ними супругов, а также обращал внимание на полную безнаказанность мужей в этих случаях. В качестве примера он приводил историю расследования по делу одной крестьянки, которая была похоронена как умершая от простуды. Лишь по настоятельным жалобам ее снохи было произведено вскрытие могилы и обнаружилось, что у умершей была выдрана со скальпом половина косы (лежала рядом), крестец в нескольких местах был проломлен тяжелым острым предметом, переломаны ребра. Священник, чтобы не иметь лишних хлопот, спокойно похоронил замученную мужем женщину, не возбуждая никакого дела против мужа-убийцы.

Множество фактов, когда мужья забивали своих жен до смерти, приведено и в статье Верещагина «О бабьих стонах». Автор отмечал, что такое отношение к женам характерно исключительно для русских крестьян: «Посмотрите теперь, как татарин холит свою жену: в дому — лучшее ей помещение и всегда ей перина, почему и не валяется она на полу на чем пришлось; чистота везде и почет, а не то чтоб бить с утра до утра. Едут в гости — муж усадит жену на подушки и не позволит встать отворить полевые ворота. Подобное же отношение между супругами и у чуваш и черемис (только живут они очень грязно). Процессов или жалоб на жестокое обращение, по крайней мере, я не слыхал. Не то у русского. Баба паши, баба коси, баба сгребай сено, баба жни, баба правь все женские работы и убирай все по хозяйству, даже дрова руби. Едут в гости, — баба отвори ворота, поправь лошадь, пьяного спать уложи… Хорошее и гуманное отношение с женой у русского — исключение, а у иноверцев наоборот».

На то же указывал и Лудмер, отмечая, что у староверов, хотя они и составляли значительную часть населения земель его округа, нет случаев избиения жен.

Страшным бичом для деревни было пьянство. Как правило, оно сопровождалось и издевательствами над женщиной. Вот отрывок из письма крестьянки Марьи Васильевны Татариновой, представленного митрополитом Антонием (Храповицким) императору Николаю II: «Я сама выросла в такой семье (где пил отец. — Авт.), страшно вспомнить свое несчастное детство, когда являлся отец пьяный, избивал нашу мать и все, что было в доме, не щадя даже нас, малюток, а какую мы несли бедность, питаясь чуть не подаянием, потому что наша мать содержала нас своими трудами, а пьяный отец, доходивший до озверения, отнимал у нас все побоями, силой и негде было искать защиты; так велось всюду».

Понятно, что невозможно дать статистику этих преступлений, потому что они не квалифицировались как уголовные. Единственной общественной организацией, которая могла хоть как-то влиять на семейную жизнь крестьян, были волостные суды, но они не справлялись с ситуацией.

Дело было не только в том, что волостные суды не обладали средствами для наказания мужа. Проблема состояла в определенном отношении самих членов суда к проблеме повиновения жены мужу и к объему власти мужей. Как отмечал Н. Лазовский, «волостные суды иногда отказываются от разбирательства самых очевидных дел, руководствуясь тем патриархальным принципом, что «муж считается старшим над женой и имеет право ее наказывать» и что «муж даром бить свою жену не станет, а если бьет, — значит, она того стоит».

Другая причина отказов в разбирательстве жалоб жены заключается в том, что волостные суды разделяют преобладающий в народе взгляд на жену как на животную рабочую силу, поступающую в собственность мужа, как на рабу, вещь; поэтому и наказанием мужа за жестокое обращение с женой приноравливается так, чтобы не слишком унизить его в глазах жены, а также не повредить его экономическим интересам».

И все же даже волостные суды приговаривали иногда супругов к раздельному жительству. Идя в суд, крестьянки надеялись не на «перевоспитание» мужа (как свидетельствуют все авторы, обращались лишь тогда, когда всякая надежда уже потеряна и следующая стадия — петля), а на возможность получить развод, но именно в этом им и отказывали; до смерти (пусть и насильственной) они должны были соблюдать «святость» брака.

Пыталась ли бороться церковь с этой бедой? Характерно, что мы не находим в многочисленных публикациях мировых судей упоминаний о вмешательстве церковной власти в защиту истязаемых женщин (хотя имеются сведения, что священники в ряде случаев покрывали убийства мужьями своих жен).

Однако размеры безобразий в семьях приняли такой характер, что появляются даже церковные определения по поводу жестокости мужей. Характерно, что поводом к вынесению определения Самарской Духовной Консистории стало не само жестокое обращение, а покушение женщины на самоубийство, так как этот случай и подлежал ведению духовного суда. В резолюции архиерея было сказано, что наказанию должна быть подвергнута не только несчастная, доведенная до отчаяния, но и ее муж, которому вменяется в обязанность класть в день по три (!) поклона.

Не только жестокое обращение с женщиной, но и распространение венерических болезней, о которых постоянно говорили на медицинских съездах, положение внебрачных детей, брошенные семьи — все это требовало законодательного вмешательства.
Из понимания брака как гражданского института высказывалось настойчивое требование к государству изменить этот институт в связи с потребностями общества. Так, известный канонист Н. А. Заозерский из опыта восточной церкви делал важный вывод о том, что церковь не должна препятствовать государству в установлении новых норм по отношению к браку, соответствующих реальной жизни: «Церковь обязана воспитывать и всеместно поддерживать идеальную высоту брака в сознании и жизни своих членов; а государство обязано приходить на помощь личности и семье там, где под видом супружеских отношений гнездится насилие над личностью, или где несчастно сложившиеся обстоятельства уже разрушили брачные отношения, где расторжение брака является единственным средством оградить высокое достоинство брака».

Попытки изменить существующий в России бракоразводный процесс неоднократно предпринимались со второй половины XIX века. Но, как писал Н. С. Лесков в 1879 году, «многотомительный брачный вопрос, говорят, решен тем, что ему не будет никакого решения: все ожидания облегчительных реформ признаны совершенно и навсегда невозможными…».

Манифест 17 апреля 1905 года об укреплении начал веротерпимости значительно изменил положение Русской православной церкви. Ограничения на вступление в брак с христианами других конфессий были сняты: «Лицам православного исповедания невозбранно дозволяется вступать в брак с лицами всех вообще христианских вероисповеданий». Но по закону единственной признаваемой формой брака для православных оставался церковный брак, следовательно, от священника можно было требовать венчания с сектантами и раскольниками. Как писал обер-прокурор П. П. Извольский, «неотложные требования жизни и соображения о пользе государства побуждают к скорейшему представлению на законодательное разрешение и вопроса об увеличении законных поводов к разводу».

Перед церковью возник сложнейший вопрос: встать ли на путь послабления, либерализации, модернизации, отказаться от чисто формального подхода и там, где семья распалась окончательно, признать сам факт этого распада и разрешить развод, предотвращая многие жизненные трагедии. В «Отзывах епархиальных архиереев», опубликованных в 1906 году, большинство выступало за передачу следствия по бракоразводным делам в светские суды. Только в двух отзывах был поставлен вопрос о необходимости расширения поводов к разводу. Комиссия Новгородской епархии предлагала пересмотреть в принципе брачное законодательство, отметив отсутствие поводов к разводу, вызываемых самой жизнью.

Из архиереев за расширение поводов к разводу высказался Евлогий (Георгиевский), архиепископ Холмский: «Следовало бы облегчить расторжение неудачных браков, присоединив иные поводы к расторжению, как те, которые установлены законами греческих царей Льва и Константина, так и новые, какие укажутся потребностями современной русской жизни, например, зверское истязание мужем жены, и вообще жестокое обращение одного супруга с другим, заразительная болезнь вроде сифилиса, неизлечимый алкоголизм и умопомешательство, — последнее в интересах имеющего произойти потомства»16.
На Поместном соборе 1917—1918 годов вопросами развода занимался Отдел о церковном суде, председателем которого был избран Сергий (Страгородский), Архиепископ Финляндский, затем митрополит Владимирский. В этом Отделе был подготовлен доклад «О поводах к расторжению церковных браков», который включал в себя новые поводы к разводу:
1. уклонение от православия;
2. неспособность к брачному сожительству, наступившая во время брака;
3. посягательство на жизнь, здоровье, честное имя супруга;
4. вступление в новый брак при существовании брака с истцом;
5. неизлечимые душевные болезни, проказа, сифилис;
6. злонамеренное оставление одного супруга другим и раздельное жительство супругов.

Доклад «О поводах к расторжению церковных браков» вызвал бурную дискуссию на заседаниях Собора. Противники расширения поводов к разводу (к ним принадлежали прежде всего крестьяне и миссионеры) считали, что принятие доклада совершенно недопустимо, так как это приведет к уничтожению семьи. Они считали, что развод противоречит Евангелию и поэтому его невозможно и не нужно допускать, к тому же грубое обращение с женщиной в деревне является-де «устойчивым обычаем».
Как сказал по этому поводу член Поместного собора крестьянин из Ярославской губернии Н. Г. Малыгин: «не губите деревни принятием этой статьи; там эта статья совершенно неприменима. Если принята будет эта статья, то в деревне хоть каждый день разводись».

Крестьянин из Олонецкой губернии, член отдела церковной дисциплины А.И. Июдин увидел в проекте угрозу нравственности деревни: «Я боюсь, чтобы наша свобода в бракоразводных делах не привела к служению антихристову… В деревне нравы грубые, муж и палкой ткнет. А она: меня муж не любит, пойдет в город шляться. А у нас здесь как раз побои — повод к разводу… Вот один грех: муж нарочно поколотит, чтобы только жена ушла, освободиться от нея, развестись с ней. Правильно сказано: за грехи мужа дается жена, а за грехи жены —злой муж».

На другой точке зрения стояло большинство членов Отдела о церковном суде, а также юристы. Они считали, что невозможно говорить о святости и нерушимости брачных уз там, где брак уже фактически распался и имеет место разврат и лицемерие. Кроме того, считали они, расширение поводов к разводу могло бы укрепить семью, так как супруги будут знать, какие нарушения семейной жизни могут повлечь за собой развод по суду. Наиболее аргументированно доклад «О поводах к расторжению церковных браков» защищал на заседаниях Собора митрополит Сергий.

По его мнению, представления в народе о браке весьма далеки от церковных норм, а существующая жесткость законов о разводе привела к тому, что в России самое большое количество мужеубийц: «Недаром статистика показывает, что Россия по количеству мужеубийц занимает если не первое, то одно из первых мест во всем мире. Среди язычников, магометан, наша христианская Русь стоит на первом месте по числу ужасных преступлений. О чем это говорит? О том, что русские люди знают внешнюю сторону христианства, но мало проникнуты его духом. Один батюшка говорил о… снохачестве. Что это такое? Смотреть на женщину как на рабу, которую можно не только бить, но и отдавать. Бог знает на что. И это называется святость брака; завертывается вуалью и уже святым крестом прикрывается».

Митрополит Сергий утверждал, что не строгостью законов улучшатся нормы поведения и что церкви всегда было свойственно со снисхождением относиться к слабости своих членов, поэтому она не нарушит собственных норм, если разрешит новые поводы к разводу, которые к тому же существовали и ранее: «Святая церковь может ввести даже новое, если это нужно для спасения ее чад, особенно если новое не так ново, как это думают, например, обоюдное прелюбодеяние супругов как повод к разводу было в церкви и перестало существовать с XIX века».

Именно выступления митрополита Сергия и юриста Н. Д. Кузнецова сделали возможным принятие Собором определения «О поводах к расторжению брачного союза, освященного церковью» от 7 (20 апреля) 1918 года и определения «О дополнении соборного определения о поводах к расторжению брачного союза, освященного церковью».

Но ситуация в стране к тому времени изменилась, были опубликованы декреты Совнаркома от 16/29 декабря 1917 года «О расторжении брака» и от 18/31 декабря «О гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния». Согласно этим декретам, бракоразводные дела изымались из консисторий и передавались в гражданский суд, который расторгал брак на основании простого заявления одного из супругов.

Крах традиционной государственности «снял» наболевшую проблему, заменив ее множеством других.

Советская власть начинала активную борьбу с церковью, частью которой являлась и борьба с церковным судом. Поместный собор призвал верующих «не вступать на широкий путь греха, ведущий к погибели, и строго хранить церковные законы, памятуя, что те, которые нарушают церковные постановления, навлекают на себя гнев Божий и церковное осуждение»22.
Церковный брак не преследовался гражданской властью, но на факты венчания обращали самое пристальное внимание. Проявление же церковью судебной власти над мирянами считалось государственным преступлением. Как указывал циркуляр НВД по Центрзагсу № 989 от 5 мая 1921 года, «служителей всех культов, в случае присвоения ими не принадлежащих им судебно-розыскных, налогово-финансовых и хозяйственно-административных функций по бракоразводным делам, предавать суду за неподчинение декретам Советской власти».

via arbatovagidepar

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив