Запятая и война.

ya_exidna — 27.05.2010 Продолжим?
Разберемся с поручиком Бергом, который потом станет полковником с Владимиром и Анной на шее и займет должность помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса... да, мама всем в детстве говорила, что цепочка из более чем трех родительных падежей никуда не годится, но...
На уроке я обычно спрашивала школьников, как они думают, зачем это аффтар тут так... и куда смотрели Софья Андреевна и корректор?
Потому что я придумала такой курс, чтобы в старших классах одновременно и грамоте учиться, и литературу, посланную нам свыше школьной программой, изучать. Одну и ту же цитату мы могли использовать для изучения пунктуации, потом приспособить ее как иллюстрацию в какое-нибудь сочинение, потом обсудить в ней метафоры и гиперболы - время экономили, а дети запоминали тот текст надолго.
Или разберем по косточкам фраз десять - а они потом превращаются в описания улыбок персонажей "Войны и мира" - и угадайте, детки, где чья. Детки веселились.
И диктанты-тесты я составляла такие, чтобы от них и для изучения литературы польза была, и называлось все это "Интегрированный курс русского языка и литературы", или "Уроки словесности".
Но это я просто так - чтобы похвастаться. :)
К делу.
Итак, вот какая у нас была зверская фраза:

Берг не замечая ни насмешки ни равнодушия продолжал рассказывать о том как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу как в военное время ротного командира могут убить и он оставшись старшим в роте очень легко может стать ротным и как в полку все любят его и как его папенька им доволен.

Общая идея понятна: имеется куча однородных придаточных.
Сразу выделяем запятыми ,|не замечая ни насмешки, ни равнодушия|, и ,|оставшись старшим в роте|, и ставим запятую перед первым и вторым "как" - правильно?
Выкидываем "лишние" слова, чтобы добраться до скелета фразы.

Берг продолжал рассказывать,
как он выиграл чин,
как в военное время командира могут убить
и он может стать ротным
и как все любят его
и как папенька им доволен.

Пять однородных придаточных. Три повторяющихся союза И.
Отсутствие одного союза КАК.
По логике: если есть повторяющиеся союзы, то все запятые (во всём ряду однородных членов, а не только перед первым И!) должны быть на своих местах.
В этом случае наше правило про однородные придаточные с союзом И между ними не работает.
Так что же - ставить запятые перед всеми И?

Если бы не одно "но", так и надо было бы поступить.
Поручик Берг, друзья мои, не из храбрецов и сам это про себя понимает. Нет-нет, Ехидна в своем уме - и это тоже по теме.
Ведь ротным-то он легко может стать только в военное время, если командира убьют.

То есть у двух придаточных имеется общий второстепенный член, а значит, запятой перед И между ними быть не должно:
 ...в военное время (ротного командира могут убить) и (он легко может стать ротным)... - вот такая тут связка получается.
Тот еще типчик, между прочим... этого напоминает (подскажите фамилию, детки!): "Довольно счастлив я в товарищах моих, вакансии как раз открыты: то старших выключат иных, иные, смотришь, перебиты"... полное карьерное счастье, как есть счастье.
А если бы не это "в военное время" - пришлось бы обязательно ставить запятую перед тем И, потому что оно включено в цепочку повторяющихся союзов.
Вот такие дела на нашем фронте... и вообще на фронте.

А раз уж у нас сегодня случился вот такой интегрированный урок словесности, то заодно - если кому нечего почитать...
Там тоже полковник наш Берг упоминается.
Это еще одна глава из романа, который (помните?) сшит Ехидной из кусочков в технике "литературный пэтчворк".
В том романе вполне детективный сюжет, в время действия 1893 год.

Что делать? Доводы рассудка.
 
  Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность – было условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие все тяготеет над нами, и по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны.
  Графиня Вера Павловна фон Берг, красавица, умница, богачка, счастливого нрава, наследница прекрасного имения, казалось, соединяла в себе завиднейшие дары земного существования и могла бы испытывать блаженство праздности, не ведая горечей и невзгод.
  Младшая из двух дочерей самого нежного потатчика-отца, она, когда сестра ее вышла замуж, с юных лет сделалась хозяйкой в его доме. Ее матушка умерла так давно, что оставила ей лишь неясную память о своих ласках; место ее заступила гувернантка, потом ее сменила другая, потом третья, и Вера делала, что ей вздумается, высоко ценя их суждения, но руководствуясь преимущественно своими собственными.
  Ежели бы она была похожа на всех наших глупых барынь, она бы легко нашла состояние, в котором она, будучи праздной, чувствовала бы себя полезной и исполняющей свой долг, и познала бы одну сторону первобытного блаженства. Однако то ли тайный голос слишком громко обвинял ее в незаслуженной праздности, то ли с детства предоставленная ей свобода поступать своевольно испортила ее, то ли время – этот вечный обвиняемый во всех наших ошибках – было таково, - словом, отчего это случилось, неизвестно, но молодая графиня Вера отнюдь не выросла в обычную светскую барышню, и на нее, несмотря на ее богатство и происхождение, не смотрели как на выгодную партию.
  «Да, душа моя, Тургенев писал, а я вот теперь за него кашу расхлебывай, - вздыхал в клубе ее отец, известный острослов и бонмотист, который гордился ею, пока она слыла за необыкновенного ребенка, и стал ее бояться, когда она выросла. - Выросла нигилистка, суфражистка, какая-то восторженная республиканка, неведома зверюшка, бог знает в кого! Набралась каких-то новых правил, книги стала читать… я-то в книгах не видал вреда, а вон как все обернулось. Волосы стрижет, юбку носит такую, что только название одно, что юбка, а больше на брюки похоже, книжки да бумажки разные куда-то носит, ходят к ней какие-то… блаженные. Хорошо, попадется красавец, чтобы Болгарию спасать бросилась, а что, если Россию вздумает, а? Нет, беда, с дочерьми без матери. Вон старшая у меня – совсем другой характер, хотя ни ума этакого нет, ничего… Нет, сударь мой, я вам так скажу: польза образования еще под сомнением, вред же, приносимый им, очевиден». И старички кивали, и соглашались, и говорили «в наше время», как всегда говорят ограниченные люди, полагающие, что они разгадали особенности своего времени и что свойства людей изменяются со временем.
  Бывают странные сближенья. То ли оттого, что крайности сходятся и мы ценим в людях свою противоположность, то ли просто оттого, что в жизни куда больше необъяснимого, чем всем хотелось бы признать, нигилистка Вера была лучшей подругой обычной барышни Ани Карениной, с удовольствием представлявшейся ко двору, озабоченной своими нарядами и тем, с кем она танцует мазурку, и мечтающей, как всегда мечтают девушки, выдать свою подругу за своего брата.
  Для которого она (увы!) была не более чем «стриженая Вера», подруга сестры, и которой он (увы, увы!) интересовался меньше, чем своей кузиной Таней, и уж куда меньше, чем этой новоявленной Жорж Санд по имени Зинаида. А та замужем и вообще… впрочем, она стройна и странна, а мужчинам только того и надобно. Вера надевала узкие юбки, чтоб казаться еще стройней, и рассуждала о поэзии и литературе, и вела себя странней некуда, но почему-то белокурый Сережа ее чарам не поддавался.
  Оставалось дружить с его сестрой – и заниматься делом. Делом с прописной буквы, позволяющей ей быть нужной людям и не праздной.
  - Они все пропали, представляешь? Все письма, даже то, которое я разорвала, - в который раз повторяла Аня. – Я не знаю, что делать! Может быть, то, которое я у Сережи оставила, уцелело, но его с утра дома не было, а сама я не нашла. У него такой беспорядок! Кстати, твою шаль принесла, ты вчера забыла…
  - Могла бы не приносить. Я бы за ней зашла.
  - Что, унести обратно?
  - Унеси! – они засмеялись. Вера не делала секрета из своей любви к Сереже, и почему-то умела не выглядеть из-за нее несчастной. – А почему ты их не заперла? Ах, да, у тебя же Самовар! И долго она кипела? То-то, поди, разозлилась, что ты не виновата оказалась! Нет, ты мне скажи: почему ты все это терпишь?
  - Что терплю? Лидию? А что прикажешь делать?
  - Я не знаю! Я бы не потерпела, чтобы мне запрещали запираться, и лазили в мои вещи, и читали мои бумаги! Личная жизнь другого человека священна, и ящики с его интимными письмами открывать не положено. У меня, слава богу, все на замке. Вот, - повернулась она, указывая на старинный, стоящий у стены шифоньер, - вот мой лучший друг! Каждый ящичек запирается, а два с секретом. А ты знаешь, сколько этому шифоньеру лет? Неделю назад выдвинула нижний ящик, гляжу, а там выжжены цифры. Сделан ровно сто лет тому назад. Можно было бы юбилей отпраздновать… Кто там?.. А, это вы, Рябинин, заходите, что за церемонии, - резко сказала она постучавшему в дверь и робко показавшемуся на пороге студенту. – Вам же было назначено. Так вот, про шкафчик. Его, говорят, мой прадед, какой-то особенно героический генерал, вывез из горящей Москвы в двенадцатом году. Про это всегда рассказывали, как про подвиг какой-то. Никогда не могла понять, в чем тут подвиг? Шифоньер вывозить, неодушевленный предмет, надо же придумать такое! Я иногда представляю себе: Москва горит, войска отступают, смерть и ад со всех сторон, а один аккуратный немецкий полковник шифоньер упаковывает! Хороши генералы двенадцатого года, да?
  - Так он был генерал или полковник?
  - Ох, Рябинин, вы что, не имеете понятия о субординации? Сначала, разумеется, был полковник, как и все генералы. А еще до этого был… майор или кто там, не знаю, а начинал он вообще с первых чинов. Им тогда всем Бонапарте голову вскружил: как он из поручиков попал в императоры. Вот и прадед начинал поручиком. Это тоже обязательная часть семейной легенды.
  - Жаль, в императоры не попал! – усмехнулся Рябинин.
  - Он и не метил. Да у нас военному человеку в императоры не попасть. Мы не немцы какие-нибудь! Вот студент недоучившийся, а еще лучше отчисленный за беспорядки, да из провинциального университета, из Казани какой-нибудь, - это нам в самый раз. Генералы и генералиссимусы потом придут. Мы во всяком случае на них ставку не делаем.
  - Кто это «мы»? – не удержалась удивленная поворотом разговора (неужели можно представить себе, что на престоле будет не государь?!) Аня.
  - Мы – социалисты, - спокойно и как-то гордо ответила Вера. – Знал бы мой прадед, для чего будет использоваться его шифоньер! У англичан скелеты в шкафах, а у нас кое-что получше. Говорят, моя прабабка, в честь которой меня назвали, этот шкаф обожала.
  Говоря это, она отпирала двери многострадального шифоньера и доставала какие-то бумаги.
  - Теперь зато послужит Делу, - Вера умела произносить это слово с прописной буквы так, что ни у кого не возникало сомнений в том, что она прописная. – Дорогой, многоуважаемый шифоньер! Приветствую твое существование, которое теперь направлено к светлым идеалам добра и справедливости. Твои молчаливые ящички хорошо прячут все, что требуется…
  - Вы бы поосторожнее, Вера Павловна, вы слишком откровенны, не повредила бы нам…
  - Не трусьте, Рябинин! На какое дело хотите покуситься, а в то же время каких пустяков боитесь! Аннета ничего не знает. И сколько раз я вас просила не называть меня «Вера Павловна»! Терпеть этого не могу!
  - Отчего же? У вас такое красивое имя…
  - Только не говорите теперь, что оно вам героиню известного романа напоминает! Это, наконец, глупо! Все одно и то же говорят. Чернышевский давно устарел, к тому же ему бог таланту не дал!
  - Чернышевскому?! – Рябинин произнес это так, словно Вера позволила себе усомниться во всеблагости и всемогуществе творца в присутствии какого-нибудь архиерея.
  Аня попыталась вспомнить, что говорил ее брат по поводу Чернышевского, чтобы как-то принять участие в разговоре, но в это время в гостиную вошло новое лицо.
  - Евгений Васильев, - без всяких церемоний, считавшихся в их кругу излишними, кивнула в сторону вошедшего Вера, как бы представляя его Ане.
  - О чем шумим? – едва взглянув на нее, обратился он к Вере и, не обращая внимания на то, что она начала ему говорить, опустился в кресло возле столетнего шифоньера. Длинное и худое лицо, с широким лбом, кверху плоским, книзу заостренным носом, большими зеленоватыми глазами и висячими бакенбардами песочного цвету, оживлялось спокойной улыбкой и выражало самоуверенность и ум.
  – Поесть бы не худо, - заметил он, потягиваясь, - а о Чернышевском что же спорить? Он после Фейербаха ничего не читал… простак Фейербах был ему больше по вкусу. Да еще Лессинг… вы не читали Лессинга? – неожиданно обратился он к Ане.
  - Нет, не читала, - спокойно ответила она. Не хватало только волноваться из-за очередного Вериного знакомца! Не даст она этому невеже поставить себя в неловкое положение. – Я Прудона читала. «Собственность есть кража», - но его книга была моей собственностью, и я не поняла, у кого я ее украла. И не стала читать. И Чернышевского не читала. Мой брат говорит, - кстати вспомнила она, - что просто поразительно, как автор с таким умственным и словесным стилем мог как-либо повлиять на литературную судьбу России.
  - Вот как? – заинтересованно прищурился Васильев. – Чем же вашему братцу не угодил его стиль?
  - Он говорит, - Аня чуть помедлила, припоминая, - что он пишет так, словно у него руки в столярном клее и обе левые, и мысль, как заноза, застревает в предложении, и он пытается извлечь ее оттуда, а она сразу застревает в другом месте.
  Васильев захохотал.
  - Как-как? Обе левые? И в клее! Превосходно! А что до влияния… так русская личность находится просто под игом родного слова. Датчане своего Кьеркегора, небось, не читают, французам Стендаль, пока не помер, был не указ, а у нас какой-нибудь саратовский учитель из поповичей напишет, что ради будущего нации хорошо было бы выучиться спать на гвоздях, - и половина страны начинает спать на гвоздях! Нет бы подумать самостоятельно! Молодец ваш брат, выражается сильно!
  - А сам-то он разве лучше? – вдруг вступился за своего кумира Рябинин. – Он ведь тоже… разные водевильчики…
  - Кто? – не понял Васильев, вопросительно взглянув на Веру. Вера покраснела.
  - Брат Анны тоже пишет, - пояснила она, - только он совсем по-другому…
  - По-другому? – не уступал студент. – Конечно, по-другому. Для чего он пишет, скажите на милость? Художественное произведение тогда только значительно и полезно, когда оно в своей идее содержит какую-нибудь серьезную общественную задачу, - говорил он, сердито глядя на Васильева. – Если в произведении протест против крепостного права или автор вооружается против высшего света с его пошлостями, то такое произведение значительно и полезно. Те же романы и повести, где ах да ох, да она его полюбила, а он ее разлюбил, - такие произведения, говорю я, ничтожны и черт их побери! Вот кому это нужно, к примеру: «Но Нева в ненастье, в холод, когда волны грязно-буры, дождик в них роняет слезы, стонет жалобно, по-вдовьи…», - он декламировал с завываниями, странно задирая концы слов и думая, что подражает Ермоловой, - и что-то там еще такое… «в дни такие даже Невка – скорби грустная река»… Что это такое, я спрашиваю? Лонгфелло какой-то, а смысла и вовсе нет. Что-то странное, неопределенное, похожее на бред. Ни одного живого лица.
  - Это верлибр, - вступилась Вера. – Неужели вы, Рябинин, почитываете декадентов?
  - Почитываю, - сердито ответил студент, - а что прикажете делать? Куда ни придешь, везде: читали ли вы этого? Читали ли того? Вы не читали Лессинга! Как вы отстали! Ненавижу всю эту… образованщину! Прочитали две-три книги и называют себя интеллигенцией, а сами прислуге говорят "ты" и… Кому оно сегодня нужно, классическое образование и все ваши… верлибры? Шекспир, понимаешь ли! Шекспир скверно писал, а они еще хуже. Недавно был на вечере, там одним умником угощали, звали на него, как на ростбиф, так он с помощью алгебры доказывает, что внук Гамлета – дедушка Шекспира, а сам он призрак собственного отца. Ну, взял я тут как-то Гомера, что, думаю, с ним все носятся? Список кораблей прочел до половины – и что? Я не знаю, кому и зачем это нужно! Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта!
  - А вы хотели бы, чтобы в «Ромео и Джульетте» вместо любви речь шла, положим, о свободе преподавания или о дезинфекции тюрем? – насмешливо перебил Васильев. – Это поэзия. В правильно устроенном обществе от нее, конечно, ничего не останется, а покамест, - он пренебрежительно махнул рукой, - пусть себе... чирикают. Барышням нравится.
  - Мы не барышни, - обиженно вставила Вера. – А Сергей очень талантлив. Кстати, Васильев, нам нужна ваша помощь. Вернее, не мне, а Аннете… Ты с ним, пожалуйста, не церемонься, - обратилась она к подруге, - он чудесный малый, такой простой – ты увидишь. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец! Нужно проследить кое за кем. Сможете?
  Под пристальным взглядом Васильева история, рассказанная Верой, выглядела глупо. Аня чувствовала, что краснеет, но ничего не могла с этим поделать.
  - Я понимаю, что это звучит… странно, - зачем-то начала оправдываться она, - тем более, что письма пропали. Но я ничего не выдумала, их видели, а одно, надеюсь, до сих пор у Сережи. Я хотела бы… если это возможно… когда принесут следующее, отправить им ответ. У меня есть записка… я случайно нашла… писанная рукой матери… и по смыслу подходит. Если проследить за посыльным, то можно узнать, кто все это затеял. А мой ответ наверняка не входит в их планы, они будут озадачены, потому что никак этого не ожидают. И сделают что-то, что так или иначе обнаружит их намерения. Тогда я буду знать не только «кто?», но и «зачем?».
  - Это вы сами придумали? – оценивающе разглядывая Аню, спросил Васильев. Ей было неловко под его взглядом, и рука невольно потянулась поправить косынку на шее. – Разумно, весьма разумно, - похвалил он, как будто она была его ученицей и только и ждала его одобрения. – Что-то вокруг вас многовато писателей, а?
  - Писателей? – не сразу поняла Аня. – Ах, вы про того, кто эти письма… я думала вы про дядю…
  - Ее дядя, не родной, правда, - этот публицист Левин, - пояснила Вера.
  - «Мой дядя самых честных правил», - насмешливо вставил Рябинин, которому явно не нравилось ни то внимание, которое оказывала Васильеву Вера, ни то, что оба они, вместо того чтобы говорить о деле, занимаются пустяками. – Дядя был цензор.
  - Что-что? – недовольно переспросила Вера. – Что вы выдумываете, Рябинин? При чем здесь цензор? Публицист Левин, известный…
  - Да знаю я, знаю! Это шутка такая была, еще в пушкинские времена. «Мой дядя самых честных – правил!» Дядя служил цензором, понятно? А Левина кто ж не знает? Мой папаша рядом с ним у князя Облонского имение купил, так что мы, можно сказать, соседи. Тот еще ретроград! Привилегированное сословие, черт его побери! Это ведь он написал, что «звезда Полынь», в Апокалипсисе, павшая на землю на источники вод, есть, по его толкованию, сеть железных дорог, раскинувшаяся по Европе. И в России будто бы все зло от железных дорог!
  - Да, чудаковат у вас дядя! Слыхал про него: архаическое явление! Удивительное дело – эти старенькие романтики! Почитал бы хоть Ньютоново толкование Апокалипсиса, что ли… Книга, достойная изучения!
  - Право, Васильев, таких, как вы, нет! Да эту книгу никто не читал, кроме корректоров ее. Это читать так же вкусно, как есть песок или опилки! – сказала Вера. – Скажите лучше: вы поможете Ане?
  - Помогу, - отрывисто произнес Васильев, словно закрывая этим словом путь для дальнейших расспросов и советов. – То, что вы предлагаете, разумно. А вы не упустите вашего посланца без ответа?
  - Нет, - заторопилась Аня, - я все обдумала, я скажу швейцару, чтобы он всех, кто мне письма и записки приносит, заставил дожидаться ответа. Не убежит же посыльный: это подозрительно покажется. Тут я ему записку и вынесу, а вы… вы за ним проследите, да?
  - Кто-нибудь проследит, Анна… Алексеевна, да? Велика масса честных и добрых людей, кто служит Делу… Проследим, не извольте беспокоиться.
  Уходя, она обернулась, чтобы в последний раз кивнуть Васильеву, и, приостановившись в соседней комнате, чтобы поправить платье, невольно услышала недовольные слова Рябинина.
  - Охота вам заниматься такими пустяками! Барышня от скуки чего не напридумывает! Небось, поклонник какой-нибудь развлекается или… вам не показалось? Извините, Вера, но… у нее глаза такие… вам не кажется, что мадемуазель слегка не в себе? Записки у нее исчезают, портреты… смотрят, лучи какие-то светят. Ну не вздор ли?
  - Вот мы и посмотрим, вздор или нет, - донесся до нее ответ Васильева. – И кто бы она ни была – просто ли светская барышня или сумасшедшая, только у ней такие плечи, каких я не видывал давно. За одно прикосновение к ее плечам я отдал бы десять лет жизни! – произнес он тоном насмешки над тем, кто в самом деле бы так говорил.
  Но невольно из-за этих произнесенных слов он подумал: «И для чего мы бьемся, суетимся, страдаем? А она в это мгновенье уже забыла о моем существовании. И она… она похожа на Клеопатру, плывущую по Кидну; она похожа на Нелл Гвин, продающую апельсины; она похожа на Лолу Монтес, сражающуюся с баварскими студентами; она похожа на Шарлотту Корде с ножом в руке; она похожа на все, что прекрасно, странно, дурно и очаровательно; она именно существо такого рода, в которое могут влюбиться много дураков… да! «Образованщина»! А хорошо словечко: образованщина! Это надо рассказать…»
  Через три дня Васильев сообщил Вере, что записка ее подруги отправилась с посыльным в особняк старой графини Вронской на Морской.

ПС. Дамы и если вдруг, то и господа! Если кто дочитал аж досюда - оставьте Ехидне хоть смайлик, плиз: мне надо знать, можно ли эту литературную поделку-подделку читать. :)
?

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив