Война в разговорах

inkogniton — 23.10.2024 Война ощущается в воздухе даже тогда, когда не бомбят. Она не просто ощущается, она разлита плотной клейкой массой, такой плотной, что не увязнуть практически невозможно.

-- Они все террористы, все до одного, их всех надо убить, -- распаляется И. всё сильнее, -- они бомбят меня, лично меня, почти двадцать лет без перерыва!
-- Ты слышишь что ты говоришь? -- я пытаюсь сохранять спокойствие, всё еще надеюсь на дискуссию, где эмоции отойдут на второй план, -- и младенцы террористы?
-- Да, естественно, -- распаляется он всё сильнее, -- вернее, -- он пытается передохнуть и успокоиться, -- младенцы, естественно, пока не террористы, но ключевое слово здесь: пока! они, несомненно, станут террористами и опять пойдут нас убивать. И всякий, кто считает иначе, -- он почти кричит, -- или сумасшедший или всё понимающий бессовестный подлец.
-- Но так не работает, -- я еле сдерживаю эмоции, -- любое наказание, -- я замолкаю, мне нужна пауза, чтобы успокоиться и взять себя в руки, -- в частности, смертная казнь, не могут быть превентивными. Наказание следует за преступлением, никогда не наоборот.
-- Ты сама, -- кричит мне он, -- сама говорила, что когда мы уничтожим ХАМАС, появится самах, амсах и кто угодно еще, говорила ведь?!
-- Говорила, -- я хочу развить мысль дальше, но И. не дает
-- Вот! -- машет он указательным пальцем, -- вот! Ты сама только что подтвердила, что они все, слышишь, -- И. говорит чуть не по слогам, -- бандиты! Все!

И. кричит, он покраснел, он сердится.

-- Нет, -- кричит мне он, -- мы не одинаковые, не неси чушь! Где и когда мы их убиваем, а?
-- "Молодежь холмов", -- сердито бросаю я, -- чем эти сволочи отличаются от тех сволочей?! Чем?!
-- Ты левый экстремист, -- напряжение достигает апогея, -- я только никак не могу понять: ты сумасшедшая или сволочь?!

Я пересказываю беседу Ыклу.

-- Я не желаю разговаривать с И. через тебя, -- сердится Ыкл -- я готов говорить с тобой, но ты же не захочешь, я заранее знаю чем это кончится. Давай попробуем. Я готов обсудить с тобой одну статью Цабара, которую недавно прочел
-- Я не буду обсуждать статью Цабара, -- взвиваюсь я, -- для чего мне обсуждать статью несчастного сумасшедшего человека, который ненавидел Израиль, ненавидел евреев, себя в том числе, который разбрасывался ярлыками направо и налево и писал сплошные гадости, -- я перевожу дыхание, собираюсь продолжить, но Ыкл немедленно парирует
-- Всё-таки, он молодец был, -- довольно цокает он языком, -- ведь он писал именно для того, чтобы вывести людей из зоны привычного комфорта, чтобы появился, как ты любишь говорить, -- он ехидно смотрит на меня, -- когнитивный диссонанс.
-- Да при чем здесь диссонанс? -- сержусь я пуще обычного, -- у него не стихи и статьи, а политические памфлеты, в которых мы сплошь черные, а они все ангелы небесные с белыми крыльями. Я не удивлюсь, -- добавляю сердито, -- если обнаружу, что Цабар и Амина аль-Хусейни считал ангелом.
-- Не уходи в сторону, -- мотает головой Ыкл, -- давай поговорим об этой войне. У каждой войны, -- начинает он спокойно, словно читает доклад, -- должны быть политические и стратегические цели. Какие цели у нас? Вот объясни мне, какие?!
-- У нас три цели, -- начинаю я, внутренне дрожа, так как знаю, что мы ни за что не сойдемся, -- освободить заложников, -- я собираюсь продолжать, но он немедленно перебивает
-- Да, конечно, -- сердито тянет он, -- то-то всех тех, кто ходит на демонстрации, обзывают сволочами и предателями. Мы так хотим освободить заложников, -- распаляется он, -- так хотим, что каждого, кто об этом заикается, немедленно клеймят предателем.

Я вспоминаю разговор с И.

-- Заложники не могут являться целью, -- чеканя по слогам, сообщал мне он, -- главное, безопасность страны и если из-за этого погибнут заложники, то, значит, так тому и быть.
-- А если бы там были твои дети? -- взвиваюсь я, -- что ты такое говоришь?
-- Как родитель, -- продолжает он уверенно, -- я бы, естественно, требовал их освобождения, но как сознательный гражданин, -- он замечает мою гримасу ужаса и повторяет настойчиво, -- да-да, как сознательный гражданин, я бы понимал, что безопасность страны важнее.

-- Неправда, -- горячо возражаю я Ыклу, я вынырнула из воспоминаний о беседе с И. и возвращаюсь к нашему спору, -- никто их не клеймит.
-- О, да, -- сердито смеется он, -- настолько не клеймит, что РА, которого я уважаю и хорошо к нему отношусь, сообщил по телевизору, что начальство его института сотрудничает с ХАМАС. И только из-за того, напоминаю тебе, -- Ыкл распаляется, -- что в его институте согласились провести однодневную забастовку! Так какая у нас вторая цель? -- продолжает он свою атаку.
-- Вторая цель уничтожить ХАМАС, а третья, -- быстро продолжаю я, пока он меня опять не перебил, -- спасти их же собственных граждан от ХАМАСа!
-- Какие благородные у нас цели, а, -- ехидно замечает он, -- а дальше-то что, дальше? Что дальше?
-- Я не знаю что дальше, -- вздыхаю я, -- и, к сожалению, -- согласно киваю на пока не озвученную следующую мысль, -- не уверена в том, что наше правительство знает.
-- Это не мое правительство, -- сердито машет руками он, -- я за него не голосовал и за всяких террористов в нем особенно.
-- Хорошо, -- соглашаюсь я, -- как ты считаешь, что надо делать дальше?!
-- Зеленая черта, -- начинает он, но я знаю куда это пойдет и прерываю
-- Ну да, конечно, полмиллиона человек с мест согнать, нормально?!
-- Ты правый экстремист, -- сердито заключает он, -- разговаривать с правыми экстремистами смысла нет.

В самом начале войны, когда на время отключился разум, когда притупились эмоции, когда я пыталась сосредоточиться на том, чтобы жить обычной жизнью, по вечерам я бродила по улицам и начинала разговоры с любым, кто соглашался. Мне хотелось понять что они думают. Я сама не понимала для чего мне это нужно, не понимала что хочу услышать, но продолжала разговоры, надеясь найти для себя какую-то устойчивую точку, за которую можно зацепиться.

-- Что я думаю о войне? -- переспрашивал меня худенький паренек эфиопского происхождения за прилавком, -- я думаю, -- улыбался он спокойно, -- что их надо в пыль там всех раскатать, они все бандиты. Сколько тебе орехов? -- продолжал, будто ни в чем не бывало, будто не сказал ничего ужасного.

-- Что я знаю о "молодежи холмов"? -- смотрел на меня господин лет пятидесяти, хозяин небольшой лавки, открытой почти в любое время суток, -- ничего не думаю, -- задумался, покачал головой, продолжил, -- думаю, что их довели. Это ж как надо нас довести, -- смотрел сердито, -- чтобы нам пришлось такое делать!

-- Конечно я знаю кто такие "молодежь холмов", -- смотрел на меня парень лет двадцати пяти, одетый в военную форму, винтовка через плечо, на голове белая вязаная кипа, -- я сам был одним из них, -- вздохнул вдруг и опустил глаза.
-- Ты? -- поразилась я тогда и решила расспросить того, кто из первых уст сможет мне сказать, -- и что ты об этом думаешь? -- аккуратно начала я.
-- О чем об этом? -- посмотрел он мне прямо в глаза. Не то чтобы он не хотел говорить, но было очевидно, что он ответит только на хорошо поставленный вопрос.
-- О том, что они творят, -- уклончиво ответила я, вступать в политические споры с первым встречным представлялось мне совершенно пустым занятием. Однако я поняла, что всё еще плохо поставила вопрос и продолжила, -- вот ты говоришь, что был одним из них, так? -- парень кивнул, я задержала дыхание и продолжила, -- а ты, лично ты, участвовал когда-либо в каких-либо ужасных действиях против мирных жителей из соседних деревень? -- всё, я выпустила джинна из бутылки, пусть и аккуратно, но выпустила.
-- Участвовал, -- он опять опустил глаза и замолчал.
-- И что ты сегодня чувствуешь? -- продолжала я так аккуратно, как только могла.
-- Мне очень стыдно, -- потупился он, -- я тогда пацаном был, сегодня я бы никогда ничего подобного не делал бы. Никогда, -- поднял глаза, посмотрел твердо, -- я сейчас хожу к тем пацанам и убеждаю их прекратить, всё время хожу.
-- Ты сейчас на войне? -- смотрю я на его оружие.
-- Да, -- кивает он, закуривает и продолжает, -- вышел на пару дней из Газы, поехал на свою базу прямо седьмого, с тех пор на войне, -- он замолкает, я тоже молчу, у меня не то чтобы не осталось вопросов, но нет ничего, что я могла бы точно сформулировать. Я смотрела в пол и пыталась зацепиться за ощущения.
-- Как ты думаешь, -- подняла я на него глаза, -- будет хорошо?
-- Я не знаю, -- вздохнул тогда он, -- теперь уже не знаю.

-- Что я думаю о войне? -- смотрела на меня госпожа лет пятидесяти, -- думаю, что всё это ужасно, -- смахивала она слезу, -- думаю как бы сделать так, чтобы всегда и везде был мир, чтобы никто и никогда никого не убивал. Вот ты, -- смотрела на меня выжидающе, словно у меня за спиной спрятана волшебная палочка, -- ты знаешь кому такому надо молиться и что такое надо делать, чтобы везде и всегда был мир, чтобы все друг друга любили и никогда не обижали? -- я слушала и отчаянно мотала головой: нет, я не знаю.

Лично со мной ничего не случилось, повторяю я самой себе, я жива, здорова, меня не убили, не покалечили, не изнасиловали. Это не я бежала под пулями, задыхаясь от страха и ужаса, не я лежала в мусорном баке, прячась меж трупов, бесконечное, кажется, количество часов, не меня -- униженную, беспомощную, покалеченную -- волокли в ад, из которого не видно выхода. Не я дрожа смотрела в телефонный экран, пытаясь унять разогнавшееся до предельной скорости сердце, боясь получить сообщение, что моего ребенка больше нет. Это всё было не со мной, это всё не про меня, меня задело по касательной, меня только задело -- через племянника хозяина лавки, через близких друзей моего племянника, через двоюродного брата случайно встреченного на улице господина. Но и со мной что-то случилось, что-то, что невозможно осознать и до чего не дотронешься, что-то, что останется со мной навсегда, никуда не уйдет, точно так же, как никуда не уходит нутряная память о всех моих, лежащих в Бабьем Яру. Меня и там не было, со мной ничего не случилось, повторяю я самой себе как заведенная. Со мной случилось всё, отвечаю я себе в тот же миг. И это никогда никуда не уйдет.

Сохранено