Без названия

-- А что ты сейчас будешь делать? -- она просто хочет узнать пойду ли я гулять, не обстреливают ли нас сейчас и прочее, однако я решаю понять это буквально и немедленно парирую
-- Сейчас я закончу с тобой говорить и буду сорок минут сидеть и активно тебе завидовать, -- заканчиваю я свое нарочитое бурчание.
-- Завидуй час, -- восторженно почти кричит она.
-- Нет, -- я задумчиво мотаю головой, -- час завидовать выше моих сил, так что, -- подытоживаю я, -- сорок минут. Зато активно. Зато потом, -- тяну я загадочно, -- потом...
-- Что, что потом? -- нетерпеливо вопрошает О.
-- Потом я буду хвастаться всем на свете, что я знакома с мультимиллионером! -- завершаю я фразу под ее оглушительный довольный смех.
Я рассказываю обо всём этом чаду, чадо слушает внимательно и прерывает
-- А вот если бы, в начале короновируса, -- тянет она, -- папа купил бы акции зума, -- она делает многозначительную паузу и закатывает глаза, не успевает продолжить, я прерываю ход мысли
-- Но папа их не купил, поэтому я завидовала целых сорок минут!
-- Всего сорок? -- недоверчиво косится чадо.
-- Мне работать надо было, больше времени не было, -- я вздыхаю и неловко оправдываюсь.
-- Так мама, -- внезапно поворачивается ко мне чадо и хитро смотрит, -- ты действительно завидовала час! -- она довольно кивает и выдерживает многозначительную паузу, наблюдая за моим недоумевающим лицом, -- просто не стандартный, а -- она поднимает указательный палец в воздух и выдерживает еще одну паузу, -- академический! -- произносит она, наконец, практически по слогам.
Я живу жизнь, думаю я, не по стандартным, а по академическим часам, как же она права.
*******
Самое страшное в войне -- ее рутинизация. Когда начинаешь воспринимать войну как норму, когда обстрелы входят в рутину, когда больше не пугают и не ужасают взрывы, когда перестаешь думать о любых жертвах, но просто продолжаешь рутинную жизнь. У нас война всегда, она вечная, в ней есть небольшие перерывы, но они, скорее, исключение, нежели правило. Однако, эта война совсем иная. Она иначе началась, иначе продолжается, и не очень понятно когда она закончится. Я выхожу вечером на прогулку, выхожу на центральную улицу и застаю огромную демонстрацию. Демонстрация скандирует
-- Долой правительство, кончайте войну, верните назад всех заложников!
Сзади меня небольшая горстка людей из оппозиции. Они сердятся и ругаются
-- Идите домой, сволочи, -- кричат они демонстрантам, -- идиоты! Предатели! Вам бы лишь поорать, убирайтесь отсюда!
На них футболки с изображением премьер-министра, они категорически недовольны демонстрантами
-- Мы будем воевать до конца, -- скандируют они.
-- До какого конца? -- внезапно оглядывается молодая девушка, смотрит внимательно и терпеливо.
-- До победного! -- кричит большой и грозный господин, выразительно смотрит, но мысль не продолжает.
Демонстранты игнорируют, продолжают скандировать. Проезжую часть перекрывают несколько полицейских машин; я наблюдаю молча то за одними, то за другими. Демонстранты несут и несут флаги и портреты заложников, доходят до места, где должна закончиться демонстрация, останавливаются и начинают петь гимн. Никто не кричит, все поют негромко и дружно, гимн несется по улице и разливается во все стороны. Быть свободным народом в нашей стране, эрец*, Сион, Иерусалим, -- негромко поют демонстранты. На моих глазах появляются глупые слезы, я отворачиваюсь, чтобы незаметно отереть, когда замечаю господина в футболке с портретом премьер-министра: того самого, кто кричал им уходить, того самого, кто сердился и обзывал их предателями, большого господина в белой футболке с портретом премьер-министра. Он стоит чуть позади меня и неловко отирает набегающие слезы рукавом футболки.
*эрец -- так мы называем Израиль.
*******
Я звоню маме И. в Лондон.
-- Ой, мне сейчас бывший сотрудник звонил, -- рассказывает она довольно, -- из Харькова, -- добавляет для ясности, -- он работает в институте в нашем дворе и заодно заходит ко мне, в мою квартиру, цветы поливает. Ну и вот, -- продолжает она довольно, -- я ему говорю: да выбрось ты эти цветы, чего ты мучаешься и ходишь их поливать, -- вдруг смеется она, -- а он мне говорит: как это выбросить? они как раз цвести начали, не всё ж только бомбы, вот же, -- продолжает она и опять тихо смеется, -- цветы цветут! Нет, сказал он мне, никуда он мои цветы не выбросит, так и будет ходить поливать. Ой, подожди, -- вдруг прерывается мама И. и возвращается через секунду, -- он опять звонит, я тебе перезвоню!
Мама И. перезванивает через несколько минут.
-- Рассказываю, -- словно докладывает мне она, -- он мне сообщил, что у нас с дороги убрали, -- она замолкает на секунду, словно крутит слово во рту, -- в общем, эти, бетонные блоки, вот, -- довольно завершает она.
-- Какие бетонные блоки? -- неподдельно удивляюсь я.
-- Ну как какие, ну такие, -- терпеливо продолжает она, -- которые против танков, что ли, шут их знает.
-- А почему он Вам об этом сообщает? -- изумляюсь я и немедленно представляю картину: мама И. подробно записывает откуда и сколько убрали блоков, после звонит куда надо, ругает их, и те, кто надо, немедленно возвращают все блоки на место. Картина настолько реальная, что я вздрагиваю от ее голоса, вернувшего меня из моего воображения обратно на землю.
-- Ну как почему? -- словно всплескивает она руками, -- потому что он мне все новости рассказывает. Что поделаешь, если сегодня главная новость эти самые блоки.
Я рассказываю ей о том, что теперь знакома с мультимиллионером.
-- А ты? -- с надеждой выдыхает она в трубку, -- тебе светит?
-- Мне, -- нарочито-огорченно сообщаю я, -- никогда и ни за что не светит, нет во мне этого, никак нет.
Я вспоминаю историю, о которой прочитала сразу после короновируса. Один господин быстро понял, что это не просто простуда, но будущая катастрофа. Он одолжил у всех, у кого только можно, и купил миллион одноразовых масок за несколько десятков тысяч каких-то там единиц. Потом подождал какое-то время и, когда паника достигла апогея, начал их бодро продавать за три единицы за штуку. Куда там акциям зума, господин за месяц стал мультимиллионером. Нет, думаю я в очередной раз, никогда мне не быть не то что мульти, но даже простым миллионером. Миллион у меня, разве что, только забот.
*******
Утром мы проснулись под звуки воды. Спасите-помогите, -- крикнул сонной мне прыгнувший словно рысь в сторону душа Ыкл, -- у нас трубу прорвало, спасите-помогите! Он немедленно отключил воду, после долго ликвидировал потоп, попутно строго наказывая не вставать, -- я сейчас всё ликвидирую и еще немного поспим! Но я уже проснулась, завороженно наблюдала за быстро наполняющимся ведром, после окончательно встала и горестно побрела на кухню.
-- Судный день, -- сообщила я хмуро едва вошедшему Ыклу, -- сегодня Судный день, -- повторила я еще раз, еще более хмуро, -- никто не придет ничего чинить.
-- Это правда, -- вздохнул Ыкл, -- ничего страшного, -- сообщил, наполняясь оптимизмом, -- я сейчас быстро в группе дома спрошу кто не спит и не празднует, схожу к ним и наполню все имеющиеся бутылки водой. До завтра, -- кивал он скорее самому себе, нежели мне, -- доживем, а завтра посмотрим.
Он вернулся через пятнадцать минут. За плечами огромный рюкзак, заполненный бутылками с водой.
-- У каких соседей ты это набрал? -- деловито поинтересовалась я.
-- Ни у каких, -- довольно посмотрел на меня Ыкл, -- я написал в группу, мне сразу ответили несколько человек, сказали, что к любому из них можно зайти, но заодно сообщили, что у нас в доме есть общий кран с водой, там, -- махнул он рукой в сторону пола, -- рядом с бомбоубежищем.
-- Так это же для полива? -- я, на всякий случай, состроила гримасу и отодвинулась. Вода для полива -- это очищенные канализационные воды.
-- Во-первых, -- важно начал Ыкл, -- нет, там, насколько я знаю, обычная вода, -- я было выдохнула, когда он продолжил, -- во-вторых, даже если для полива, она хорошо очищенная, -- я скорчила очередную гримасу и отодвинулась, -- в-третьих, -- продолжал он, наливая воду в чайник, обернулся, увидел мой ужас и улыбнулся, -- чего ты боишься? Микробов? -- хмыкнул он, -- так они после кипячения все умрут.
-- А я? -- жалобно протянула я.
-- Ты, -- твердо сообщил Ыкл, -- не умрешь, тебя кипятить не будем.
*******
На исходе Судного дня я и Ыкл идем гулять. Улицы заполнены детьми на велосипедах и взрослыми -- наблюдающими и ободряющими. Мы проходим мимо скамейки, на которой сидят два господина с двумя собаками: одна собака большая, она лежит и внимательно смотрит по сторонам. Другая -- крохотная, почти карманная. Огромный господин в татуировках от ладони до шеи аккуратно отодвигает свою карманную собаку с дороги и улыбается смущенно: она, когда сердится, становится лютым зверем!
Мимо нас проезжает машина, я удивленно смотрю ей вслед -- Судный день еще не закончился, что тут делает машина? Вот поэтому, -- наставительно сообщает Ыкл, -- я строго наказал чаду вернуться за час до окончания Судного дня! А то сейчас все скорые помощи начнут ехать, не получится нормально ездить. Но, -- я удивленно вскидываю брови, -- та, которая только что проехала мимо нас, совершенно не скорая помощь, а просто машина, о чем ты говоришь? Это не скорая, да, -- бурчит Ыкл, -- скорая выедет следом, когда эта кого-нибудь там задавит. Оптимизм, думаю я, залог здоровой жизни.
Мы бредем по заполненной улице, мимо нас проходят люди, улыбаются, кивают и желают хорошей записи. И вам, киваем мы им в ответ и продолжаем прогулку. Мы почти закончили наш круг, почти дошли до дома, когда вдруг слышим гулкий звук шофара*. Ыкл останавливается и смотрит куда-то вверх: всё, шофар, Судный день закончился.
Хорошей вам всем записи!
*шофар -- еврейский духовой музыкальный инструмент, который делают из рога животного. В него трубят, чтобы сообщить об окончании Судного дня (но не только).
|
</> |