Восемь лет лагерей за три анекдота

von_hoffmann — 21.09.2019

Воронец Любовь Александровна родилась в 1897 году в Костроме. Женщина работала статистическим регистратором в Костромском детском диспансере. 13 августа 1941 года ее арестовали за якобы рассказанные политические анекдоты. Была приговорена к восьми годам заключения и пяти годам поражения в правах за антисоветскую агитацию, дискредитирование власти и распространение ложных слухов. Свой срок она отбывала в лагере под Томском и в поселке Итатка Томской области.

— В 1941 году я жила и работала в Костроме. 13 августа мне был предъявлен ордер на арест и повезли в Ярославль. С первого же допроса следователь яростно требовал моего покаяния в содеянном преступлении. Каком? Оказалось, что где-то я рассказала три недопустимых анекдота. Следователь говорил: сознайтесь, а то вам будет плохо.

В общей камере меня убедили «подписаться», а то ко мне применят физическое воздействие и все равно вышлют. В коридоре я увидела доску с фамилиями тех, кто выполнял план по обработке дел арестованных и все подписала. После этого следователь стал очень добреньким. Я попросила разрешение на свидание с матерью. Она приехала в Ярославль, но свидание не разрешили.

В ноябре этого же года меня судили в Народном суде. Привезли и одного моего знакомого, якобы свидетеля рассказанных мной анекдотов. Он стал каяться суду в «поклепе» на меня, но на это не обратили внимания. Женщина-адвокат просила судью оставить меня на прежней работе, где я «приносила пользу». Но прокурор заявил, что все равно меня надо наказать — дать восемь лет. Судья, не глядя на меня, объявил, что я приговорена к 8 годам заключения в лагере и пяти годам поражения в правах. После суда меня отвезли в «Коровники» — предэтапную тюрьму.

1942 год
— Зима стояла лютая. Нас мало выводили на прогулку — и из-за морозов и бомбежек немцами Ярославля. На крыше тюрьмы находились зенитки, от их действия дрожал весь дом. Перед тревогами вся тюремная обслуга уходила в бомбоубежище, а нас запирали. Только в апреле этапировали. В Москве поместили в Таганскую тюрьму, а потом повезли на поезде в Сибирь, через Южный Урал и Челябинск. Я лежала плашмя на верхней полке и смотрела через решетку, коридор и другую решетку на остальной мир. Разминкой были лишь хождения в уборную под конвоем. Конвой выдавал нам на день пайку хлеба, две сухих рыбины и кипяток (три-четыре кружки). Когда нас выгрузили в Новосибирске, от нас воняло за километр, ведь не было возможности помыться.

Пересыльная тюрьма в Новосибирске была переполнена. Мы всю ночь толпой стояли в каком-то помещении, прижатые друг к другу, по очереди опускаясь на корточки для передышки. Утром нас развели по камерам. Через некоторое время погрузили в трюм парохода и повезли по Оби, потом по ее притоку Томи в Томск. Повели нас в обход города, пешком. Когда кто-то падал, то конвой давал нам время полежать на дороге, чтобы набраться сил.

В лагере я попала на работу в цех, где мы шлифовали грубой наждачной бумагой деревянные гребешки. Цех был огромный, полутемный, грязный. Работала по ночам. Вши грызли шею и голову. Плана я не могла выполнить, поэтому получала пайку небольшую. Мужчины, все больше с Украины, план выполняли бойко, и за это им разрешали громко петь украинские песни. На обед кормили затирухой — кусочками муки в кипятке. У большинства заключенных начала развиваться цинга, в том числе и у меня. Слабели зрение и слух. Я похудела так, что меня звали «мешок с костями».

1943 год
— Эта зима тоже была лютой. Мы спали в нетопленных бараках, не раздеваясь, в валенках, прикрывались еще кое-какими вещами. Заедали вши. В бане бывали раз в десять дней и там отмывались от них. Но главным бичом лагеря была пеллагра. При этой болезни кишечник ничего не усваивал и люди умирали от полного истощения. Мертвецов складывали, как дрова в поленницах, и вывозили на дровнях за ворота. Каждого ударяли молотком по голове: а вдруг он жив и убежит, когда вывезут.

Я попала в больницу с начинающейся пеллагрой. И тут чудесным образом около меня оказалась Антонина Алексеевна Малюта. Она была томичкой, получала хорошие передачи и делалась со мной. Выходила меня, спасла от погибели.

Потом она попросила заведующего конторой взять меня к себе на работу. Он был из числа заключенных, но с маленькой привилегией, бывший секретарь Киевского обкома. Фамилию его я забыла. Я сказала, что не умею считать на счетах. Он посмотрел на меня внимательно: «Выучитесь, только старайтесь». Я быстро выучилась.

Начальник лагеря был очень строгий и презирал всех нас. Среди нас была опытная портниха. И вот ее стали отвозить на квартиру начальнику, и там она сшила платье для его жены. Сшила платьев она очень много, но в доме начальника ее ни разу не покормили. Измученную, вечером ее привозили обратно в лагерь. И вдруг снимают его с должности и отдают под суд за превышение власти в личных интересах. Заступил вместо него человек, который держался с достоинством. Он был справедливый и строгий.
Все начальники лагеря делали свои обходы с адъютантами без оружия. В прошлом были случаи, что заключенные ухитрялись вырвать оружие и расправиться. Каждый день были утренние и вечерние переклички, выстраивались во дворе по-военному. На работу ходили все вместе, но спали политические и уголовные по своим баракам. Днем наш барак пустел, и мы догадались нанять вскладчину в сторожа одну воровку. Она была польщена нашим доверием и охраняла барак от воров.
Моим близким удалось разыскали меня, помогло посланное наобум письмо в Кострому, и мы стали переписываться. Они стали посылать деньги подруге Антонине в Томск, и та приносила мне раз в неделю передачи. Передачи спасали, так как в столовой нас кормили овсом. Некоторые подрабатывали разными услугами за пайку хлеба, которая в лагере служила «валютой».

Из писем я стала узнавать о ходе военных действий на фронтах, так как по лагерю ходили разные фантастические слухи. Радио и газет у нас не было. У меня завязалась дружба с бывшим польским офицером, который хорошо рисовал. Я заказывала ему рисунки для моей маленькой далекой племянницы. Расплачивалась хлебным пайком. Но бедного художника скоро унесла в могилу чахотка. Письма я получала аккуратно: почтовым цензором теперь был мой добрый покровитель — бывший секретарь обкома. Он бесконечно писал заявления об отправке его на фронт, но ему пока не отвечали.

1944 год
— Наши бараки начали отапливать. Мы наконец-то отскребли и отмыли своих вшей. И даже стали спать на мешках, набитых стружкой из столярного цеха, с простынками. Население лагеря между собой общалось свободно. Завязывались «романы», приживали даже детей, которые потом отдавались в детдома. Если в столовой мужчина и женщина ели из одной миски, значит, они были мужем и женой.

Меня перевели на работу в Нормбюро, нормировщиком, в маленькую отдельную комнату. Я составляла и подсчитывала все лагерные довольственные ведомости. Работала я много. Кроме меня, в комнате сидел начальник. Первым моим начальником был ленинградец, бывший военный, с хорошими манерами. Он стеснялся меня, так как я знала о его романе с одной из заключенных женщин. Он сказал, что сполна мне доверяет и проверять не будет. Работать было спокойно. Иногда я заходила к моему соседу-цензору. Однажды ему пришло разрешение на отправку на фронт, куда он поехал с конвоиром... Грустно было оставаться без такого «ангела-хранителя».

1945 год
— Наконец-то в бараках провели радио. Оно работало с помехами, но это было большое событие. По радио часто передавали музыку Чайковского, особенно утром. Получали и вести с фронта. Наши войска продвигались все ближе к Берлину. Ходили упорные слухи об амнистии, даже женщинам с 58-й статьей, родившим детей или беременным. Начался переполох. Некоторые захотели досрочно освободиться, забеременев от кого попало. «Благодетели» набивали цену.

Потом нас выстроили всех во дворе. Была объявлена амнистия от товарища Сталина лично. Торжественно произносились все его титулы. А долгожданный День Победы мы отметили концертом самодеятельности.

В столовой стали давать супы из свекольной ботвы с примесью картошки. Это облегчало жизнь. С Антониной Алексеевной Малютой дружба крепла, она продолжала помогать мне во всем, как могла. Я никак не ожидала, что у нее возникнет роман с одним инженером (он сидел за немецкое происхождение, но был вполне обрусевший). Она твердо верила, что он ей будет верен и на свободе. И дождется ее.

1946 год
— Опять суровая сибирская зима. Нам выдали неказистые ватники, валенки со старыми калошами и шапки-ушанки. Все были на одно лицо. В башнях зябли дежурные стрелки и топали ногами, чтобы их не отморозить. Снег мы разгребали, конечно, сами. Я продолжала составлять довольственные ведомости. Пайки были разные: итэровцам самые большие, простым работягам по 500 грамм, инвалидам 250.

У меня сменился начальник. Это был сибиряк, отбывавший срок за то, что сказал, что в стране существуют особые лагеря. Его сменил следователь Томского НКВД, наказанный за воровство американских посылок. Его поместили отдельно и оберегали от уголовников, которые могли бы с ним расправиться. Он много всего рассказывал из своей жизни. Жена приносила ему на свиданиях прекрасные книги, а он предлагал мне ими пользоваться. Я с большим наслаждением перечитала «Войну и мир», «Анну Каренину» и другие книги.

Осенью под конвоем нас гоняли на поле копать картошку. Ходила и я. Конвой был жестокий, почти не давал передышек. Свои ведомости дорабатывала потом через силу.

1947 год
— В этом году начальником в Нормбюро стал мужчина из уголовных. Почему его сюда назначили? Он был полным невеждой во всем. Этот начальник спал тут же, в комнате, где я работала. Когда я приходила утром, он еще лежал под одеялом. Услышав мои шаги, он первым-наперво надевал фуражку, высовывал голые ноги, а потом вылезал из-под одеяла почти голый. Я отворачивалась, пока он одевался. Он покряхтывал и спрашивал о погоде. «Ну-с, с добрым утром и веселым днем», — говорил он. Это было сигналом, что я могу начинать работать. Он удивлялся моей усидчивости и исполнительности. «Можно уж не так стараться. Что вам, орден, что ли, повесят? Никогда этого не будет». Я старалась лишь углубляться в работу и не разговаривать. Между тем, заключенным стали назначать сахарные пайки. Работы прибавилось. Пайки были разные, и требовалась точность подсчета.
Я стала замечать, что мой начальник стремился меня принудить к иному подсчету, то есть обсчитывать инвалидов и излишки присваивать себе. Для спекуляции. Я была в ужасе и рассказала об этом подруге Антонине. Она твердо посоветовала: идите к руководству и обо всем расскажите. С каким страхом и трепетом я шла к начальнику, ноги подкашивались. Но начальник принял меня просто. «Этот тип хочет и своих обделить, нажиться, какой негодяй». Утром пришел в нашу контору сам начальник лагеря, мне сказал, что я остаюсь на работе, а «начальника» попросил немедленно отправиться в расположение коменданта — ему дадут иную работу. С какой злобой ко мне ушел он, хлопнув дверью! В этом году он мне отомстил.
В лагере формированием этапов занимались врачебные комиссии, все полномочия принадлежали им, а не начальнику лагеря. У моего бывшего «начальника»-уголовника оказался там какой-то блат. Он сказал, что нужно на этап взять меня, а то я «заелась» здесь. И глубокой осенью меня отправили по этапу в Итатку — глухую тайгу — валить лес. Дело было в сентябре, и тогда я получила письмо от сестры с известием о том, что 1 августа наша мама скончалась на даче в Подмосковье. Не знаю, как я отработала этот день со счетами, может быть, и путала, должно быть, перепечатывала. Мне теперь было все равно, куда меня увезут и что со мной сделают. В бараке горевали вместе со мной, выражали сострадание. Это было, конечно, очень дорого. Антонина Алексеевна сказала тогда с полной твердостью: помните, что мы обязательно свидимся, я в этом уверена. Впоследствии мы виделись много раз, уже будучи свободными.

1948 год
— Итатка, глухая тайга. В ней валили лес заключенные, а расконвоированные шоферы занимались трелевкой — вывозкой поваленного леса. Непонятно, почему меня после первого же дня работы освободили от лесоповала и я была назначена учетчиком на три объекта: в автопарк, на электростанцию и в слесарно-механический цех. Конвой привозил меня в тайгу, в маленький домик автопарка, где на железной печурке я кипятила чайник к приходу рабочих на обед. Я была одна. Потом приходили шоферы из тайги, с трелевки. Это все были детинушки из числа махровых уголовников, между собой говорили на своем жаргоне. Они сдавали мне путевки для подсчета. «А вот и чайничек бурлит, это хорошо, спасибо, хозяйка!» — говорили они мне и усаживались на плохо сколоченный стол «трапезничать». Еда их хранилась в столике. Пайки хлеба у них были увеличенными. Встречаясь с ними взглядом, я почему-то не ощущала никакого страха. Ни разу я не услышала от этих мужчин что-нибудь пошлое. Они обращались со мной предупредительно, даже заботливо! Я подсчитывали им точно километры, претензий не было. Предлагали и угощение, какое было. По весне приносили черемуху: на, нюхай весну! Хотели обучить меня на шофера-механика. Разбирали машину, показывали и объясняли значение каждой части.
На электростанции я бывала одна. В слесарно-механическом цеху — опять среди людей. Очень трудно было постичь эти устройства. Надо мной благодушно посмеивались: не тушуется.

1949 год
— По воскресеньям заключенных не водили на работу. Они предпочитали отсыпаться, не вставая к завтраку. А я дорабатывала свои ведомости по трем объектам в бараке. Это занимало много времени. Прошла суровая зима, проходило теплое лето. И вот 13 августа, когда прошло восемь лет моего заключения, меня вызвали в лагерную контору, где выдали справку об освобождении. Дали и железнодорожный билет из Томска до станции Завидово в Калининской области (сейчас Тверская область — прим. ред.), в деревню Фофаново — выбранное мною место жительства. И сказали приходить к проходной с вещами. Прощай, лагерь.



На этом воспоминания заключенной ГУЛАГа Любови Воронец заканчиваются. Ее реабилитировали 20 апреля 1956 года.

Источник: http://tv2.today/Istorii/Vosem-let-lagerey-za-tri-anekdota#ixzz6071NXhpH

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив