Важность эволюции

miguel_kud — 18.02.2023 Вопрос о том, как сделать «эту страну» более комфортной для проживания и более соответствующей красивым картинкам из-за рубежа, неизменно занимает важное место в болтовне и писанине российской интеллигенции, однако основные ответы, куролесящие в её нарративе, навеяны идеологическими поделками, а не научным анализом. Например, наиболее частые рецепты построения счастья через установление либеральной демократии всякий раз игнорируют тот факт, что наиболее успешные, в глазах интеллигентного обывателя, страны сначала становились успешными, а затем вводили либеральную демократию, зато там, где пытались сделать наоборот (включая РФ) получалась очевидная имитация либеральной демократии. Мало того, как показывают более внимательные наблюдения последних лет, в самих «образцовых» странах тоже имеет место имитация, только более умелая. Другие идеологизированные рецепты являются либо «продвинутой» версией всё того же построения счастья через внедрение демократии (например, «нацдемовская» версия «национального государства» или либертарианские идеи, рассматриваемые как ведущие, а не вспомогательные инструменты), либо перепевом откровенно религиозных идеологем («православные» и мусульманские веяния, другие аврамические секты, левацкие течения).

Между тем, инструментарий для получения более вменяемых ответов существует, только они часто будут невесёлыми, неприятными или, как минимум, неполиткорректными. Такой инструментарий даёт, например, теория известного американского историка Чарльза Тилли [1], общепризнанные научные достоинства которой почему-то не помогают ей перекочевать из общефилософских суждений «за жизнь» к конкретным рецептам на тему «как нам реорганизовать Рабкрин». Попробуем изложить ведущие идеи этой теории.

Первым делом, Тилли задаётся вопросом, почему из множества типов государственной территориальной организации, бытовавших в Средневековье и в начале Нового Времени (королевства, рыхлые многоуровневые империи, города-государства, пиратские республики, ордена) до наших дней дожил только один тип современного государства. В частности, различия в организации между вроде как антагонистичными США и Советским Союзом намного меньше, чем различия между государствами разных типов в Средневековье. У всех стран есть, пусть порой и номинальные, органы представительной власти, определённым образом устроенное правительство, в котором всегда есть, как минимум, набор стандартных министерств (иностранных дел, внутренних, обороны и т.д.), принципиально похожие налоговые системы. Тилли даёт следующий ответ: именно такая организация государства оказалась единственно жизнеспособной в условиях геополитической конкуренции, «войны всех со всеми»; и либо стремление выжить толкало государства к трансформации в сторону распространённых сейчас принципов государственного устройства, либо такие государства не выживали и их территории доставались завоевателям. Таким образом, именно война как явление сформировала государства современного типа (а вовсе не внедрение либеральной демократии).

Для обоснования этих выводов Тилли предлагает поставить себя на место правителя средневекового протогосударства, поставленного перед необходимостью иметь эффективную армию, которая защитит его от завоевания. Для успешной войны необходимы, в первую очередь, деньги, а для этого нужно, с одной стороны, собирать больше доходов с подконтрольной территории, с другой – создать условия для накопления капитала, что позволит при необходимости занять деньги до победы. Вторая задача требует развития своей экономики и особенно промышленной экономики городов, а первая – эффективной системы посильного сбора налогов, которая и принесёт много денег, и не подавит экономическую активность населения, и не приведёт к его бунту. Понятно, например, что принцип «чтобы корова расходовала меньше корма и давала больше молока, её надо меньше кормить и больше доить» совершенно не работает в налогообложении, и для выяснения наиболее перспективных направлений налогообложения и его пределов правителям приходилось вступать с населением в ту или иную форму диалога. Отсюда идёт становление представительных органов власти и других способов обратной связи. Постепенно государство брало на себя всё больше функций, связанных с обеспечением комфортного проживания своим жителям, включая создание инфраструктуры, благоприятных условий для экономического и технологического развития, всё чаще напрямую вторгаясь во всё новые и новые для себя области, непосредственно запуская целые отрасли экономики, потому что так у него получалось аккумулировать больше ресурсов для своей военной защиты и одновременно сохранять внутреннюю стабильность.

Также с военным фактором связано формирование больших наций с унифицированной культурой, воспитание патриотизма, развитие системы народного образования. Ещё при Фридрихе Великом солдат для прусской армии отлавливали по полям и деревням из простых крестьян, которые потом разбегались при первой возможности (что соответственно сказывалось на боеспособности) – эффективнее было мотивировать будущих солдат патриотическим долгом, а также способствовать повышению их образовательного уровня. Отсюда меры прусского правительства по ускоренному построению единой германской нации, упор на патриотизм и т.д.; аналогичным образом выстраивали свои нации другие выжившие государства.

В итоге исторического процесса к концу Нового Времени в Европе произошло становление системы крупных (и иногда средних) государств, которые могли обеспечить свою обороноспособность и по экономическим параметрам, и по демографическим, и по воспитательным, и по образовательным, а те протогосударственные образования, которые не могли обеспечить необходимый минимум по совокупности параметров (даже если по какому-то одному параметру были в передовиках, как то города-государства с высоким доходом на душу населения), в основном, не дожили до наших дней. Из общего правила, конечно же, есть исключения, вызванные уникальным стечением обстоятельств для «нарушающих закономерность» стран (в первую очередь на ум приходит пример Ватикана), но императив выживания для стран, не оказавшихся в такой уникальной ситуации, тем не менее, вполне ясен.

* * *

Концепция Чарльза Тилли, вроде бы бесспорная при рассмотрении европейской истории Второго тысячелетия, может вызвать вопросы при попытке непосредственно, без учёта изменившихся условий, приложить её к окружающей нас действительности. В 2001 году датский политолог Георг Соренсен [2] задался вопросом: по какой причине многочисленные войны, в которых поучаствовали новые государства, вышедшие из колониальной зависимости, не особо способствовали повышению качества этих государств, которого следовало бы ожидать из прямого применения теории Чарльза Тилли с её ведущим принципом «государство создается войнами». Ответ исследователя вполне однозначен: ведущей причиной стали изменение характера войн и трансформация международного контекста, обусловившая это изменение. В «старой доброй Европе» полный проигрыш в войне вполне мог означать прекращение существования государства (и, как минимум, потерю статуса всех его элит), этот факт и подгонял элиты повышать эффективность своих государств, и «вычищал» из истории те образования, которые с построением эффективного государства не справились. Современные же государства имеют «пожизненную гарантию от ликвидации», обеспеченную системой объединённых наций, включая, как правило, гарантию сохранности границ от насильственного изменения соседями, и в самом худшем случае просто произойдёт замена одного негодяя во главе страны другим (ну, может быть, с окружением). Это радикально меняет стимулы для госаппарата. Нет императива укреплять свою армию для полноценной защиты от внешнего вторжения, ни тем более создавать сильную армию для завоеваний, да и вообще улучшать положение дел внутри страны так, чтобы в случае необходимости она могла мобилизоваться против внешнего врага, обеспечив необходимые ресурсы, технологии, кадры. Внутреннее положение дел в государстве может десятилетиями оставаться сколь угодно плохим, и никто извне не приберёт эту страну к рукам, не устранит нелепое государственное недоразумение, не покончит со страданиями населения. Но у этого положения есть и обратная сторона: пожизненная гарантия от ликвидации государственности извне не даёт защиты ни от внутренних опасностей для режимов (тем более в условиях скверного положения дел внутри страны), ни от номинально внутренних восстаний, когда мятежники получают негласную поддержку из-за рубежа, без официального вовлечения заинтересованного соседа в военный конфликт. Это актуализирует для режимов постколониальных стран специфическое направление военного строительства, нацеленное на борьбу с собственным населением и с упором на карательные функции.

Невесёлые последствия сложившегося положения для стран Третьего мира лучше всего видны на примере (недо)развития деколонизированной Африки. Если бы европейцы просто ушли с континента, оставив его в состоянии «войны всех со всеми», то система африканских государств довольно быстро прошла бы ту же эволюцию, что и в Европе Нового времени: там выделились бы несколько наиболее эффективных по своему устройству стран-лидеров, подмявших под себя соседей, и вместо четырёх с лишним десятков непонятных образований образовались бы несколько по-настоящему современных государств, называемых развивающимися по праву, а не в порядке эвфемизма для обозначения недоразвитости. Но «освобождённым» африканцам навязали ряд неснимаемых кондиций, прежде всего, отсутствие возможности территориального передела, пресловутую нерушимость границ, прочерченных колонизаторами по самым нелепым лекалам, как правило, вопреки культурно-этнической, географически-барьерной или экономически-районированной основе. Те редкие диктаторы, которые пытались выйти за рамки предписанных границ (Иди Амин, Сиад Барре, Муаммар Каддафи) быстро получали по рукам под одобрительное резонёрство «международного сообщества». Те локальные центры силы, которые могли стать точкой кристаллизации (Родезия, ЮАР) были показательно раздавлены под идеологическим предлогом и переведены в разряд очень проблемных стран, причём ЮАР заставили отказаться от претензий на Намибию.

В защиту постколониальных кондиций, навязанных «освобождённой» Африке, часто произносится, что фиксация проведённых колонизаторами границ, сколь бы нелепыми они ни были, позволила избежать крупных территориальных конфликтов между африканскими странами. При этом, однако, умалчивается, что это не помогло избежать ни затяжных кровопролитных войн, ни даже нескольких случаев геноцида, то есть никак не сократило страдания африканцев, связанные с насилием. Просто то и другое переведено в формат номинально внутренних конфликтов, в которых никогда не будет конструктивного окончания – установления порядка с крупными, мощными и эффективными, по-настоящему независимыми африканскими игроками. Зато этим бесконечным «концертом» могут сколько угодно манипулировать внешние арбитры, которые будут удерживать континент в состоянии недоразвитости так, чтобы это выглядело естественным результатом неспособности африканцев построить эффективные государства, а не внешнего ограничения, препятствующего их становлению.

Надо сказать, что контрпродуктивность принципа нерушимости границ так или иначе осознаётся рядом исследователей. Например, ещё в самом начале боснийской войны выдающийся американский политолог Джон Миршаймер [3] призывал разделить Боснию и Герцеговину, разрешим сербским и хорватским частям уйти к «своим» государствам и оставив независимой мусульманскую часть. А критика территориальных принципов деколонизации, основанных на доктринёрском следовании административным границам колониальной эпохи, чаще всего не отвечавшим географической, экономической или культурной основе, и с самого начала спровоцировавшим принуждение целых народов к жизни в «придуманных» уходящими колонизаторами государствах, высказывается не только в отношении африканского континента, но и территории Азии [4].

Дополнительный акцент можно сделать на том, что принцип нерушимости границ и, шире, запрет на переформатирование государств через военные конфликты не просто препятствует развитию человечества, а целенаправленно навязывается и выборочно отстаивается в гегемонистских интересах Запада, регулирующего его применение в зависимости от собственной выгоды. Так, в англоязычной терминологии вместо «нерушимости» употребляется термин inviolability, то есть имеется в виду недопустимость насильственного изменения, притом что сам же Запад «определит», было или не было допущено насилие в данном случае. Способность Запада приводить к власти в зависимых странах марионеточные режимы, готовые выступить против интересов своих народов и «добровольно» согласиться с бредовыми границами и образованием нелепых государств на своей территории, либо навязать режимам безумные действия с помощью рефлексивного управления позволяют объявить какие угодно границы полученными ненасильственным путём и не подлежащими насильственному изменению (то есть, не подлежащими никакому изменению, потому что Запад в этом случае поддержит те силы, которые будут силой препятствовать изменению границ). Но при необходимости, конечно, «нерушимость границ» уступит место «борьбе за права человека», причём расчленение неугодных государств, как показывает опыт СССР и СФРЮ, может быть объявлено ненасильственным, а самые робкие попытки их отстоять – преступлением против человечности. То, как рьяно Запад выступал и выступает за установление и стабилизацию в качестве межгосударственных внутренних административных границ, например, межреспубликанских границ в СССР и СФРЮ или административной границы Косова, хорошо иллюстрирует, насколько ему удобно манипулировать принципом нерушимости нелепых границ для укрепления своей гегемонии. Остальному человечеству, в общем случае, нет резона держать эту «священную корову» в неприкосновенности.

* * *

Конечно, номинальное следование принципу нерушимости границ и «пожизненной гарантии от ликвидации» для признанных государств никак не означают, что каждая страна может быть спокойна за свои границы и за своё существование. Нечто похожее на эту уверенность могло иметь место только в биполярную эпоху (между Второй мировой войной и расчленением Советского Союза), когда самое страшное, что ожидало жертву агрессии, – насильственная смена режима извне, с сохранением преемственности госаппарата и культуры (например, вторжение США на Гренаду или в Панаму, поддержанные извне госперевороты в Гватемале 1954 года и Чили 1973 года). А потом ситуация изменилась.

Во-первых, в наступивший после 1991 года однополярный период (его в политологии принято называть постбиполярным), даже в рамках номинального соблюдения норм нерушимости границ и «пожизненной гарантии от ликвидации», с государствами, которые терпят поражение в войне, происходит нечто, на практике неотличимое от разрушения территориальной целостности и ликвидации государственности. Речь идёт о полном переформатировании Западом пространства неугодных стран. Югославия и Сербия были расчленены даже официально (будем считать это исключением из нормы о гарантиях, обусловленным уникальным стечением обстоятельств), а вот Ирак, Ливия, Сирия, Сомали номинально-то сохранены на карте и даже пользуются местом в ООН, но представляют собою разорванные пространства без единой государственности; о происходящем в Афганистане вообще нет вменяемых данных, кроме того, что это не государство современного типа и там выращивают много-много мака.

Во-вторых, международные нормы, как бы обеспечивающие нерушимость границ и неликвидацию государств, в новых условиях однополярного мира контролируются и обеспечиваются Западом, который, таким образом, является «хозяином» этих норм и может «отобрать» их у любой неугодной страны или целой группы их в любой момент, заявив, что настала новая эпоха, или просто неугодные страны не заслужили сохранения своих границ или государственности. Поэтому, например, нет никаких оснований для уверенности даже в номинальном сохранении РФ и её границ 1992-2013 годов в случае или после её военного поражения. Пока речь идёт о недопущении укрупнения и усиления опасных конкурентов, особенно восстановительных процессов на постсоветском пространстве, Западу выгодно отталкиваться от норм территориальной целостности и гарантий сохранения государств. Однако ради такого «праздника», как добивание РФ, он вполне может пойти и на официальный отказ от этого принципа, хотя бы в «наказание» позарившейся на «чужое» Москвы, благо, украинские и польские представители вовсю ведут соответствующую дискурсивную подготовку.

* * *

Таким образом, мы можем выделить три сценария максимально возможного удара по государству, терпящему поражение в войне, ставших актуальными после Второй мировой. Первый – смена режима при сохранении государства и преемственности госаппарата и культуры (основной сценарий биполярного периода), второй – фактическая ликвидация государственности и полное переформатирование при номинальном сохранении государства на карте и его места в ООН (ведущий сценарий однополярного периода), третий – официальный отказ победителя от нормы сохранения государств и их территориальной целостности либо в отношении «изгоев», либо для всех сразу стран, не входящих в коалицию победителей (вероятный главный сценарий на период после идущей сейчас спецоперации на постсоветском пространстве – назовём этот период спецоперационным). Отдельный интерес представляет вопрос о том, каковы возможные последствия любого из этих сценариев для обеспечения эффективности государств в плане «устойчивости по Тилли», то есть устойчивости от завоевания или другого способа принудительного переформатирования извне.

Если дело ограничивается сменой режима в пользу более влиятельной в данном регионе сверхдержавы, то нет оснований ожидать радикальных изменений в сторону увеличения военной силы, технологической независимости и внутренней устойчивости от новых происков указанной сверхдержавы. Если смена режима происходит в регионе без явного превалирования какой-то сверхдержавы или вопреки воле правящей в регионе сверхдержавы, то, если данному режиму удаётся выстоять, он может построить довольно устойчивое против внешних происков (военных и невоенных) государство, как, например, Израиль или Куба. Очень важно, что в случае разгрома такие страны либо могли исчезнуть, либо их государственность могла быть переформатирована без сохранения преемственности и жизни основной части участников госаппарата. Это обстоятельство объясняет, почему оказались успешны в плане обеспечения устойчивости «выкованные войной» Северная и Южная Кореи, находящийся под военной угрозой Тайвань. Ещё один яркий пример реального успеха государства, выкованного войнами биполярной эпохи, – Вьетнам; причём его успех напрямую связан не только с перенаправлением внутренних институтов на обеспечение эффективной армии, но и с территориальной экспансией – насильственной ликвидацией и присоединением Южного Вьетнама, то есть напрямую «подпадает» под теорию Чарльза Тилли. Примеры успешного военного и государственного строительства, продемонстрированные упомянутыми странами, конечно же, как-то изучались и использовались другими государствами, но если последние не сталкивались с такой же смертельной угрозой, то и стимулов особо напрягаться не было.

Как влияют на историю кейсы с фактической ликвидацией таких потерпевших военное поражение государств, как Югославия, Ирак и Ливия в однополярную эпоху? Можно видеть, что фактическая ликвидация государственности страны-жертвы и последующее переформатирование происходило так, чтобы даже регионального центра силы, обладающего минимальным суверенитетом, на месте разгромленной страны больше не появилось. «Устойчивость по Тилли» таких стран только падает ещё больше. Другое дело, что другие страны, способные учесть печальную судьбу переформатированных Западом пространств, могут не повторять их ошибок, в частности, до последнего держаться за свою территориальную целостность и не давать формального повода для внешнего признания сепаратистов, проводить более осторожную внешнюю политику и не попадать в «кувейтскую ловушку», укреплять армию и не разоружаться под давлением «международного сообщества». Однако насколько гарантированы другие страны от повторения этих ошибок, зависит уже от степени самостоятельности их режимов, их политического класса. Ну и в любом случае, хотя пример Югославии, Ирака и Ливии, наверное, служит уроком для других стран и тем самым увеличивает их «устойчивость по Тилли», спектр возможных ответов на угрозы ограничен. Усиление государств через их радикальное укрупнение, аннексию окружающих пространств и построение самостоятельных центров силы, обладающих технологической и ресурсной независимостью, являются запрещённым и невозможным действием. Значит, принципиальная возможность Запада разгромить почти любую из стран Третьего мира, пока в нём действуют ограничения, указанные Соренсеном, остаётся, а говорить об абсолютной «устойчивости по Тилли» не приходится.

Наконец, нас интересует предполагаемый пока сценарий военного разгрома какого-то из геополитических конкурентов Запада, в отношении которого Запад официально откажется от соблюдения нормы «гарантии от ликвидации» и территориальной целостности. Конечно, победитель и в этом случае будет переформатировать побеждённое пространство так, чтобы гарантировать ликвидацию любой потенциальной опасности для своей гегемонии, исходящей от этого пространства. Но появляется дополнительный нюанс. Сама по себе победа Запада в таких войнах становится возможной из-за того, что предназначенное к переформатированию пространство уже было поставлено под контроль Запада; правящие режимы и политический класс разгромленной страны заранее были наполнены агентурой разного типа, сыгравшей свою роль в обеспечении поражения. И тогда переформатирование пространства с формальным отказом от сохранения государственности и территориальной целостности поверженного противника предполагает радикальную пересборку всей агентурной сети, переделку системы косвенного управления, а значит, открывают пусть минимальный, но ненулевой шанс ослабить удавку внешнего управления потерпевшей поражение стороны хотя бы по отдельным параметрам. Насколько полная ликвидация агентурной сети нужна в этом случае, остаётся открытой темой, поскольку налицо противоположные, казалось бы, примеры. Расчленение Советского Союза не сопровождалось никакой ликвидацией агентуры – она, если не перекочевала в структуры «независимых» государств, самое большее, ушла на пенсию. Но это расчленение и не было оформлено как военное поражение. С другой стороны, военный разгром и оккупация Ирака потребовали видимого сноса всей правящей вертикали партии БААС, которая, фактически, и была американской агентурной структурой (пусть даже не все партийцы это понимали). Американцы не просто убрали этих людей из власти и политического класса, но заставили их затеять самоубийственный для них и разрушительный для Ирака проект ИГИЛ, привели бывших баассистов и поверивших им простачков к показательной расправе уже как игиловцев. Видимо, в представлении американских вершителей иракских судеб, ликвидация государства-изгоя через военный разгром требует показательной ликвидации политического класса с пресечением не только преемственности государства, но и кадровой основы для возможного возобновления преемственности: новая государственность на управляемом пространстве должна строиться «с чистого листа».

* * *

На этом этапе мы можем вернуться в родные пенаты и попробовать описать в разработанных категориях проблематику, стоящую перед Россией и русскими в свете идущей на постсоветском пространстве спецоперации. На текущий момент нет никаких оснований отказываться от сформулированного нами ранее тезиса, что для России и русских в идущей войне победы не предусмотрено [5], а значит, РФ с высокой вероятностью ожидает какая-то форма военного поражения с возможной попыткой победителя официально отказать РФ в сохранении территориальной целостности и, наверное, государственности как таковой. Хотя и сценарий номинального сохранения на карте, прикрывающего разворачивание на просторах РФ ещё более страшной катастрофы, тоже исключать нельзя: какой сценарий продолжения внешнего управления будет выбран, предсказать трудно. Судьба текущего военного противника РФ – Украины – в обоих сценариях глубоко вторична, и на каком-то этапе спецоперации нельзя исключать даже её фактического военного поражения, которое, всё же, не доведут до формальной, признанной вплоть до ООН, ликвидации государства или радикального сокращения его территории.

Ключевым противоречием момента, связанного с военным разгромом государства и послевоенным переформатированием его пространства в спецоперационный период международного мироустройства является вопрос о том, какие именно элементы разгромленного государства подлежат ликвидации, а какие будут сохранены и использованы на новом этапе. Интерес победителя/завоевателя состоит в адресном уничтожении тех элементов, которые могут обеспечить восстановление подлинной независимости разгромленной страны, вывести её рано или поздно из-под управления победителя, и в то же время сохранить элементы, которые помогут во внешнем управлении, – и всё это, не разрушая легенды об абсолютно необходимом для мира уничтожении бесчеловечного режима с максимально гуманным освобождением порабощённого им народа. Завоевателю также нужны максимальные уничтожение или дискредитация любых символов, на которых может основываться возрождение самостоятельности покорённого народа. Интерес побеждённой страны состоит в том, чтобы как можно более адресно были ликвидированы именно те элементы, которые обусловили её поражение, но были сохранены народ и объединяющие его связи, базовые элементы культуры и система воспроизводства, чтобы было запущено строительство новой элиты и политического класса, чтобы были обеспечены интеллектуальная автономия и адекватное целеполагание. Наконец, общечеловеческий интерес состоит в том, чтобы военный разгром в данном регионе подтолкнул «эволюцию по Тилли» – привёл к образованию крупного объединения, способного обеспечить свою безопасность за счёт эффективного устройства различных сторон жизни. Интерес Запада, наоборот, состоит в дальнейшей фрагментации и подчинении порабощённого пространства, пресечении любых ростков самостоятельности.

Несмотря на кажущуюся широту возможностей победителя по выбору послевоенной судьбы покорённой страны, особенно если она и до поражения находилась под его внешним управлением, нельзя говорить, что победитель полностью свободен в определении всех параметров послевоенного урегулирования и выборе того, какие элементы государственности побеждённой страны будут ликвидированы, а какие – нет. Во-первых, побеждённая страна и до поражения управлялась не вплоть до каждого чиха, а просто за счёт удержания событий в заданном коридоре, довольно широком, который остаётся широким при любом сценарии. Во-вторых, имеет место дискурсивная привязка победителя к тем мифологемам, на которых основывалось его нападение: он не может (в большинстве случаев) напрямую заявить, что тот самый «бесчеловечный диктатор», ради свержения которого якобы затевалась война, с самого начала был агентом будущего победителя; поэтому нужно примерно наказать и «диктатора» с его кодлой, и изображать уважение к непричастному народу.

Высказанные соображения позволяют порассуждать об оптимальной метастратегии России в условиях всё более очевидного поворота на непобеду в невойне и невозможности патриотов как-то повлиять на эту тенденцию, как минимум, при нынешнем сложении звёзд. К сожалению, в данной теме частенько озвучиваются две крайние позиции, уводящие на ложный путь и направленные, на самом деле, на недопущение возрождения в случае военного разгрома. Это, с одной стороны, провластное охранительство с приоритетом на защиту самых вредительских элементов РФ, а с другой – всесожженчество («да гори оно всё огнём!»). Первый вариант предполагает ориентацию на подчинение работающему на поражение руководству и самопожертвенные попытки продержаться в обороне, пока командование утилизирует собственные войска (условная линия Гиркина). Второй вариант предполагает стремление к полной ликвидации якобы заведомо ни на что не способного государства РФ под предлогом его принципиальной нереформируемости и необходимости начать всё с чистого листа (условная линия «Бульбы Престолов»). Оба варианта – это выгодная врагу метастратегия, увековечивающая внешнее управление с его стороны: первый – потому что направлен на защиту тех элементов, которые и обеспечивают военный разгром, второй – потому что направлен на уничтожение тех элементов, которые необходимы для возрождения.

Конкретно в случае РФ указать на более выгодные самой России варианты поражения довольно просто. Это максимально полная ликвидация персонального состава политического класса и функциональной агентуры, которые привели страну к поражению, и, в то же время, максимальное сбережение народа и возможностей его воспроизводства, сохранение идентичности, символических основ государственности и стремления к самостоятельности, сохранение культуры, науки, возможность создания собственных технологий и установления интеллектуальной автономии.

Тут необходимо пояснение, что же такое политический класс. В «обычной» ситуации это слой людей, занимающихся определением общегосударственного политического курса, определением политической повестки и претворением его в жизнь, но в свете развитой нами теории ПЧА и внешнего управления это определение следует трансформировать: ведь все упомянутые функции политического класса выполняются внешним управляющим центром. В случае РФ политический класс – это все люди, причастные к изображению принятия политических решений, их пропагандистскому оправданию и прикрытию факта внешнего источника управления через поддержание симулякра политической активности. Например, в политический класс РФ не то, что не входит рядовая чиновница Пенсионного фонда – в него далеко не каждый губернатор входит, однако в него входит, вроде бы, не такое статусное «эксперное сообщество» и поголовно весь пропагандистский аппарат, включая какого-нибудь Шуню Жарика/Ляшко «Роджерса» или анонимного сидячего тролля, прикреплённого к блогу Рожина или к комментариям «ленты.ру» возбуждать ненависть между народами, расхваливать направленные на поражение стратегии или озвучивать прозападные и заукраинские нарративы. Истерика, недавно устроенная Маргаритой Симоньян, о том, что в случае поражения РФ победители не пощадят даже дворника, подметавшего брусчатку на Красной Площади, уже в самой своей постановке содержит перевод стрелок: ясно, что как раз дворник не имеет отношения к политическому классу, а вот семья Симоньян-Кеосаяна как раз очень даже в него входит; Симоньян же заранее отводит удары возмездия на негодный объект.

Конечно же, наряду с ликвидацией политического класса особое значение приобретает и ликвидация той выполняющей решения вертикали, которая сознательно претворяла в жизнь политическую линию, направленную на поражение, в частности, высшего военного командования.

Принципиально важным моментом в ликвидации проводников поражения является осознаваемость и публичное озвучивание сути происходящего процесса. Для последующего возрождения страны и восстановления независимости нужно не просто уничтожить политический класс и сознательных исполнителей поражения, а уничтожить за дело – сделать так, чтобы при уничтожении произносилось, указывалось и фиксировалось, за что это было сделано. Проще говоря, уничтожая проводников поражения, надо говорить правду о внешнем управлении, которое осуществлялось их руками, а не отвлекать внимание на негодные объекты и представлять это наказанием за несуществующее преступление, тем более не говорить, что это герои сопротивления западному вторжению. Нет ничего унизительного для страны в том, чтобы, не заметая под ковёр существующие проблемы, честно признаться самой себе в настоящей причине наступившего поражения, даже если этой причиной была полная потеря субъектности и совершение самоубийственных действий по внешнему приказу. Главное – создать условия для неповторения катастрофы, а для этого нужно понять и озвучить её причины, а также регулярно озвучивать это понимание в будущем, чтобы любое похожее явление тут же пресекалось.

В свою очередь, агрессору-поработителю нужно обратное – примерно наказать выбранных козлов отпущения из своей агентуры и непричастных случайных исполнителей, но наказать якобы за патриотизм, за попытку сопротивления накату гегемона (по крайней мере, такова будет обложка процесса, подготовленного победителем). Тогда Запад сохранит нужную ему часть агентуры для продолжения внешнего управления. В интересах России – не дать ему это сделать, но для этого необходимо развивать понимание и озвучивание сути происходящего уже сейчас, чтобы Запад не смог навязать ложную картину главной вины политического класса, чтобы ликвидация проводников поражения была максимально полной и чтобы подчинение внешнему управлению и агентурность (под любым идеологическим прикрытием) становились невозможным поведением.

Кто должен заниматься устранением проводников поражения? На первый взгляд, ответ очевиден: структуры безопасности государства (грубо говоря, контрразведка) и низовые звенья силовых структур, обрекаемые на уничтожение в направленной на поражение войне. Однако с субъектностью их так плохо, что говорить о какой-либо патриотической инициативе вопреки начальству не приходится. Скорее всего, тут нужен условный ответ: если хоть какая-то часть государственных систем безопасности займётся ликвидацией проводников поражения не слишком поздно, то хорошо, а если нет – значит, мы не должны сочувствовать этим структурам безопасности и заниматься их защитой, когда победитель обрушит на их сотрудников свой удар. Это они должны защищать страну и получали за это от неё жалование и статус, а не наоборот.

Наконец, как мы уже говорили ранее [6], максимальный удар должен быть нанесён по самим порядкам, элементам государственного устройства, которые сделали возможным внешнее управление. Это снова, прежде всего, целевая и строго направленная интеллектуальная и политическая работа, а не слепое присоединение к пожеланиям максимального обрушения государственности.

Нетрудно теперь понять, что интересы поработителя во всех перечисленных выше моментах будут прямо противоположны российским, поэтому он будет направлять процессы послевоенного переформатирования настолько вопреки озвученным нами рекомендациям, насколько это будет политически возможным с его стороны. Это и составит суть коренного противостояния.

/Не уместившишйся фрагмент размещён в первом комментарии под статьёй./

Сохранено